– О чем это вы: «решил проведать»?
– Пожалуйста, угощайтесь, – проговорил он, – я не прощу себе, если все съем один. – И захихикал, как девчонка.
Не знаю, как уж это вышло, но оказалось, что я ставлю чайник.
– Вы что-то продаете?
– Бог с вами! – воскликнул он. – Это не более чем визит вежливости.
И тут до меня дошло. Это же Монтегю Баттс, коллега Беннета, профессор из Кембриджа. И главное, так же мягко стелет. Как же я сразу не догадалась!
– А, значит, вы пришли по поводу…
– Вот именно, мисс Каллен, вот именно. Хотел узнать, как вы тут поживаете.
Вода вскипела, я заварила чай. Пока я занималась по хозяйству, он опять полез в портфель, достал картонную папку и блокнот. Извлек из нагрудного кармана массивную шариковую ручку – глянцево-черную, с брызгами янтариков. Я протянула ему чашку чая и блюдце для пирожных. Он их поставил на пол, а на коленях разместил блокнот и папку.
– Как я тут поживаю? Я поживаю довольно хорошо.
– Тяжело, наверное, тянуть на себе весь дом?
– Непросто. Но кто-то недавно оплатил мою задолженность по аренде.
– Как мило с чьей-то стороны! – воскликнул он с заговорщицкой ухмылкой, и я подумала, что, может, это они с Беннетом погасили долг. – Выходит, в целом вы смирились?
– Смирилась?
– С утратой.
Я почему-то не спросила, откуда он узнал про Мамочкину кончину.
– Мне будет нелегко без нее. Да что тут говорить.
– Конечно, – произнес он и что-то чиркнул у себя в блокноте, поскрежетав при этом зубами. – Почему вы состригли волосы, мисс Каллен?
Рука взлетела к голове.
– Ах, это?
– Да. – Он посмотрел на меня поверх очков.
– Неловко даже, – ответила я. – Словила где-то вшей. Так проще всего было от них избавиться.
Он снова что-то записал.
– И где вы их словили?
– У местных детишек.
– В самом деле? А чем вы занимались с местными детишками?
Меня насторожило, что он излишне интересуется такими странными вещами. На проявление вежливости это не тянуло. Решила держать с ним ухо востро.
– Да помогала одному знакомому семейству. А если сидишь голова к голове, они и перепрыгивают, понимаете?
– Ну разумеется, понимаю. Вы не считаете, что некоторые люди настроены против вас?
– Против меня? Конечно, есть и такие. Какое это имеет отношение к делу?
– Случалось ли вам слышать голоса?
Я пристально вгляделась в него:
– Это пойдет в книгу? Это для книги?
– Для книги? Возможно.
– Что вы там пишете?
– Я провожу оценку, и только. Так вам случалось слышать голоса?
– Ваш голос я слышу вполне четко. Зачем вы здесь?
– Для дружеского визита.
– Вы не из Кембриджа?
– Ах, что вы! Я закончил более скромное заведение. Как часто к вам наведываются гости из Кембриджского университета?
Я посмотрела на его сизый подбородок, на жирную, красную, похожую на червяка губу, и вдруг меня охватил страх и холод.
– Если вы сию минуту не скажете, зачем явились, я рассержусь.
– По-вашему, вы часто злитесь?
– Не очень.
– Но вы же разозлились третьего дня в конторе строительного общества, не так ли?
– Кто вас прислал?
– Тот, кто о вас заботится. Обеспокоенный друг. Не понимаю, отчего вы нервничаете?
– И как в таком случае фамилия этого друга?
– Какое это имеет значение?
– Вы врач?
– Мне все-таки безмерно интересно, зачем вы состригли волосы.
Ох, Мамочка, подумала я. Она бы знала, как поступить. И почему только я не обладала ее силой, позволявшей легко справляться со всеми этими врачами и священниками, которых она обзывала «фетишистами». Я выровняла дыхание, спокойно посмотрела на него. Сидит себе, застыл с блестящей ручкой над блокнотом, и что бы он там ни написал, все может быть направлено против меня. Его глаза под стеклами очков гипнотизировали, засасывали.
– Я бы с радостью с вами еще поболтала, но у меня полно работы, – изрекла я.
– Какой работы? Ведь вы же не работаете сейчас, насколько мне известно.
– Еще как работаю.
– И что вы делаете?
– Шью, стираю. Веревки видите во дворе? Все это надо разнести по домам. Прямо сейчас. Поэтому вынуждена с вами распрощаться.
– Белье еще не высохло.
– Еще как высохло. Уж мне поверьте: я просыпаюсь раньше вашего. – Я встала, показывая, что ему пора. – Если хотите, помогите сложить…
Он положил блокнот в портфель.
– Спасибо, но у меня и своих дел хватает. Пойду.
Уже в дверях я отдала ему пакет:
– Пирожные не забудьте.
Он взял пакет и, пожелав мне хорошего дня, вышел. Однако во дворе остановился и очень нарочито потрогал одну из простыней. Потер ее вонючими жирными пальцами и зашагал дальше.
Конечно, она высохла.
Я чувствовала, что кольцо вокруг меня сжимается.
После ухода доктора, не признававшегося, что он доктор, я вышла в сад. У нас был старый каменный стол с солнечными часами. Зимой я часто бросала на него крошки для птиц. На тот конец стола, куда ложилась тень от ржавой стрелки, я выставила по черному камешку на каждого, кто мог прислать врача. Их получилось шесть. А на другой конец стола я поместила белые камешки, символизировавшие тех, кто мог теоретически оплатить аренду. Их тоже получилось шесть. И так они стояли друг против друга, как шашки на игровой доске. Три человека были представлены и там и там: я заменила их коричневыми камешками.
Решила наведаться в полицию: вдруг что-нибудь узнаю.
Жилище Билла Майерса располагалось на краю деревни. Забавный домик с маленькими окошками, напоминающими амбразуры, по обеим сторонам от входа. Над дверью красовалась большая лакированная табличка с черно-белым гербом округа: баран, овца и драпающая от них лисица. Открыла жена Билла Майерса – Пегги, которую я почти не знала. Волосы Пегги были накручены на бигуди; в доме стоял тяжелый запах лака для волос. Она, похоже, вынула зубные протезы, и щеки заметно ввалились. Она мгновенно сообразила, кто я. В ту же секунду пригласила войти, выразила сочувствие по поводу моей утраты, засунула протез на место и сообщила, что Билл придет обедать через пару минут.
Пегги оставила меня одну в неприбранной кухне. У Майерсов было четверо детей – все школьники, – поэтому везде, где только можно, сушилась разномастная одежда: лежала на большой сушилке, висела на протянутой меж стен веревке.
Билл появился довольно скоро. К его возвращению миссис Майерс освободилась от бигудей и привела себя в порядок. Войдя, он запустил фуражкой через комнату; когда фуражка приземлилась на стул, он притянул к себе жену и поцеловал ее так, будто они не виделись по меньшей мере две недели – ну уж никак не несколько часов. И только потом заметил меня.
– Осока! Какими судьбами? Ты знаешь, как я скорблю по Мамочке. Мне очень, очень жаль.
– Со мной творятся странные вещи, – сразу перешла я к делу.
– Хотите пройти в другую комнату? – спросила Пегги, готовившая Биллу поесть.
Я ей ответила, что нет. Она мне не мешала, не знаю почему. Я рассказала Биллу про посещение незнакомого врача. Дала понять, что мне известно, зачем он приходил.
– Осока, с чего ты думаешь, что кто-то хочет от тебя избавиться? – спокойно поинтересовался Билл.
Ответила Пегги, повернувшись к нам с разделочным ножом в руке:
– С того, что то же самое они когда-то сделали с Мамочкой. Где-то в тридцатых, я ничего не путаю, Осока? Закрыли в дурку. Хотя таких нормальных, как она, еще надо было поискать.
Я лишь кивнула.
– Мать Билла мне рассказывала, давным-давно, – пояснила Пегги. – Мамочка нажила себе немало врагов. Они ее боялись, ох как боялись.
– Но на дворе шестьдесят шестой год, – парировал Билл. – Такого больше не практикуется.
– Вот умора! – всплеснула руками Пегги. – Ну ты даешь!
Билл почесал репу.
– Черт знает что такое!
Потом они давай спорить, можно ли сейчас упечь человека в психушку. Из их дискуссии я вынесла, что требуется всего-то устное заключение врача, особенно в моем случае, поскольку я живу одна. Билл посерьезнел, нахмурился и повернулся ко мне:
– Осока, тебе сейчас нужно быть тише воды, ниже травы, а на тебя идут жалобы.
– Какие жалобы? Я ничего не делала!
– Ну, это ты так думаешь. А вот лорд Стоукс говорит, что ты вчера явилась в поместье, устроила дебош и…
– Дебош?
– А управляющий из строительного общества заявил, что ты раскидала листовки…
– Это неправда!
– И наконец, кормелловский малец сказал учительнице, что видел, как ты сидела в кустах с раскрашенным лицом…
Тут сердце у меня ушло в пятки.
– Учительница посчитала своим долгом рассказать мне, а я так обалдел, что сразу же отправился к отцу парнишки. Оказывается, он тоже тебя видел, но они же в тебе души не чают, все Кормеллы, и потом, старик говорит, ты никому не делала вреда, сидела себе в кустах, и все.
Я попыталась что-то сказать, но не смогла. Язык словно прилип к нёбу, голова шла кругом. Я посмотрела на Билла. Он двигал ртом, он что-то говорил, но я как будто слышала его из-под толщи воды.
– Так что ты делала в кустах, Осока? – поинтересовался Билл.
Я покачала головой.
– Конечно, объяснить можно что угодно. Но понимаешь, мы за тебя волнуемся, – проговорил он. – Могу я попросить тебя кое о чем? Посмотри мне в глаза и как на духу ответь: ты принимала наркотики на ферме Крокера?
– Не принимала.
– Клянешься?
– Клянусь, что я не принимала наркотиков на ферме Крокера.
– Потому что так оно и бывает: сначала балуешься наркотиками на ферме Крокера, потом, глядишь, уже сбриваешь волосы, сидишь в кустах и черт знает что творишь. С наркошами всегда такая история. Уж я-то знаю.
– Кончай давить на девочку, – вступилась Пегги.
– Осока, деревня у нас маленькая. Тебе полезно знать, что люди говорят. А ведь они все видят.
Мы замолчали. Я, кажется, смахнула слезу.
– Зажуешь чего-нибудь? – спросила Пегги.
Я отказалась. Сослалась на ожидавшие меня дела и встала. Они проводили меня до двери.