Зачастую искусники работали прямо на виду. Возле каждого легко можно было просидеть весь остаток дня, зачарованно наблюдая. И конечно, почти при каждой мастерской тоже обитала собака, но здешние псы были мудрей визгливых шавок и одуревших на привязи цепняков, стороживших дворы. Они явно привыкли, что мимо день-деньской снуют самые разные люди. А с людьми – их четвероногие спутники. Каждого гонять начинать, это что же получится? И разбойники-псы мирно полёживали у хозяйских порогов, притворяясь, будто ничего кругом не видят, не слышат.
Коренга знал: любая лавочка здесь была такова, что, заглянув внутрь, непременно увидишь вещицу, с которой окажется невозможно расстаться. Как именно это происходит, он успел понять ещё по дороге сюда, бывая в людных селениях и беседуя с ремесленниками, надеющимися продать свой товар. До сих пор молодого венна выручала наследная нелюбовь его племени к принятию поспешных решений… и привычка мысленно оглядываться на оставшихся дома, заново вслушиваясь в наставления старших, подходящие к случаю.
Правду молвить, наставления были весьма противоречивого свойства. «Деньгам веди строгий счёт, – вразумлял дедушка. – Половину сразу отложи и храни свято: пригодится уплатить тому человеку. Да помни, что сперва тебе надлежит его отыскать. А после – вернуться назад…»
«Но и себя побаловать не забывай, – шептала мать, гладя русую голову первенца, которого, как она понимала, ей предстояло, может быть, проводить навсегда. – Серебро придёт и уйдёт, его могут украсть или неправдой выманить у тебя. А так хоть останется, о чём вспомнить да улыбнуться…»
Дедушкина мудрость, твёрдо хранимая в памяти, помогла Коренге миновать лавку горшечника, хотя миски и кружки, выставленные на продажу, были сплошь таковы, что снятое молоко, налитое в них, должно было сразу обернуться толстыми сливками, а крапивные щи – превратиться самое меньшее в густой мясной взвар. Почтенный гончар даже не нахваливал изделия своих рук. Он просто сидел за длинным дощатым столом, разрисовывая белую посуду зелёной, красной и голубой краской. Высохнет краска, потом побывает в печном жару… То-то весело будет по очереди запускать ложки в такую мису, выставленную на стол! «Домой привезу… – размечтался было Коренга. Вспомнил строгого дедушку и оборвал себя: – На обратном пути!»
Рядом располагалась мастерская гранильщика. Здесь торговали дивными самоцветами, сулившими оборону от недоброго глаза, от болезни и яда… и, между прочим, от опасностей дальней дороги. Эту лавку миновать оказалось проще. Рубаха Коренги была щедро снабжена вышивкой, сделанной материнской рукой. Из тела, облачённого в такую рубаху, поди-ка вытряхни душу. А под рубахой на груди покоились обереги, хранившие ещё прапрадеда. И оттого Коренга не особенно верил в дивную благую силу камней, покупаемых у чужих людей на торгу.
Далее прямо на улице стояла палатка торговца пряностями. Запахи она источала всё такие, что Торон замотал головой и несколько раз смачно чихнул, а сам Коренга подумал: если приправы соответствовали своим ароматам, с ними можно было уплетать за обе щёки опилки. Его племя любило сдабривать пищу укропом, купырьем да шаружником[9]; вот бы привезти домой по горстке всего, что благоухало в палатке, и пусть бы мать позабавилась, разбираясь, что лучше подойдёт к тушёному зайцу, что добавит вкусу квашеным груздям, а что – медовому тесту…
От таких мыслей у Коренги заворчало в животе, он понял, что здорово проголодался. А тут ещё из палатки, сопровождая разборчивого покупателя, вышел сам продавец. Вместе они высыпали щепоточку чего-то чёрного в небольшую склянку с водой, покупатель с силой взболтал помутневшую смесь, долго нюхал её, рассматривал на свет, даже вылил немного себе на ладонь… И наконец довольно кивнул и направился обратно в палатку, видимо убедившись: товар не подделка, душистые крупинки вправду намолоты из заморского ореха, а не скатаны за углом из глины с отрубями и маслом. Коренга поймал себя на том, что придерживает пса, собираясь последовать за покупателем пряностей… И вновь сурово усмирил несвоевременное желание: «На обратном пути!»
Кобель ретиво повлёк его дальше, радуясь избавлению от немыслимых запахов… И вот тут Коренга резко дёрнул поводок, останавливая тележку. Потому что неподалёку от палатки, возле глухой длинной стены какого-то дома, стоял простой деревянный прилавок, а на нём…
Вот это и называлось – попался.
Бродил, значит, бродил себе по торговым улицам и рядам и думал уже, будто все искушения одолел. И вот – на тебе пожалуйста. Такое, мимо чего пройти ну никак невозможно.
На прилавке ровными рядами, корешками вверх, лежали книги. Самые настоящие книги. Десятка два разных. А может, даже целых три…
За прилавком на деревянной скамеечке сидел пожилой осанистый продавец. И разумеется, тоже читал книгу. Читал, не водя пальцем по строкам, даже губами не шевеля… И временами весело улыбался чему-то.
Читать Коренгу приохотил тот же купец, что выучил его худо-бедно изъясняться на чужих языках. Приохотил, понятия не имея, что грамота перевернёт всю жизнь нечаянного ученика и в итоге отправит его за тридевять земель в это самое путешествие. И сделала это одна-единственная книга, которую до сих пор Коренге довелось держать на коленях. Книжка-всезнайка[10] о разных чудесах, постигнутых мудрецами ближних и дальних земель… Ну и написанная, само собой, наиглавнейшим мудрецом среди прочих.
Коренге было известно со слов соплеменника, что книг на свете, вообще-то, превеликое множество, что повествуют они каждая о своём… и к тому же порой различаются между собою не меньше, чем добрый мёд, собранный с донниковых лугов, – и сладенькая кашица, которую вороватые торговцы порой всучивают людям, не знающим толку. То есть умом он всё это понимал… И тем не менее замер, не в силах отвести взгляд от прилавка, покоившего, как ему казалось в это мгновение, все тайны Вселенной.
Он даже удивился про себя тому, что люди – галирадцы и приезжие – шли себе мимо, кто мельком взглядывая на лоток, кто вовсе не обращая внимания… вместо того чтобы, отталкивая друг дружку, наперебой устремиться к сокровищам, выставленным на продажу… Как он, Коренга, непременно поступил бы, будь у него денег в изобилии… да побольше места в тележке…
…Какое там – если бы он хоть просто стоял, как все они, на прямых, длинных и сильных ногах и мог, как любой из них, свободно заглянуть на этот самый прилавок. Находившийся, так уж оно получалось, примерно на высоте его носа…
– Воистину, в добрый час ты сюда пожаловал, друг мой.
Коренга даже не сразу сообразил, что торговец закрыл книгу, которую читал, и обращается к нему. А тот, похоже, успел вполне оценить и хитроумную тележку молодого венна, и его жгучее любопытство.
– Я вижу, – продолжал он, – ты из тех, кто восполняет телесную скорбь деятельной работой ума. Поведай же мне, что тебя влечёт сильнее всего, и я отвечу, есть ли у меня книги об этом. Может быть, тебя занимает устроение полезных механизмов? А может, тебе покажутся небезынтересными разыскания достославных умельцев, посвятивших свои дни укрощению и обучению всяческого зверья? Или, как человек путешествующий, ты любишь читать о дальних и диковинных странах?
Он знал, как болезненно обидчивы бывают увечные. И оттого не стал предлагать Коренге лечебники, в изобилии имевшиеся на прилавке. Коренга же так разволновался, что не сразу сумел вымолвить разумное слово в ответ.
– Мне бы… о том, как птицы летают, – выдохнул он наконец, забыв учтиво поздороваться, торопясь и мало не помирая от страха, что чудесный лоток вот сейчас вдруг развеется в воздухе и пропадёт, точно полуденный морок. – И ещё… про звёзды.
– Птицы, птицы. – Книготорговец привстал, оглядывая прилавок, потом протянул руку. Коренга замер в сладком предвкушении, равного которому он, кажется, в своей жизни ещё не испытывал – ну, разве когда отец посадил его в эту самую тележку и колёса примяли траву, впервые стронувшись с места. – Вот, держи, друг мой. Здесь немало рассказывается о перелётах различных птиц и о том, какая в какой стране проводит лето и зиму.
Коренга отчаянно покраснел.
– Прости, уважаемый, я неправильно объяснил. Мне бы о том… ну… как они крыльями машут и в воздухе держатся.
– Таких у меня нет, – покачал головой галирадец. – И, будучи человеком вполне осведомлённым в том, чем занимаюсь, я даже не слыхал о подобных, так что, наверное, они ещё не написаны. А что до звёзд… Ты желаешь разобраться в искусстве предсказания судеб – или узнать нечто полезное для мореходов и иных странствующих в ночи?
– Для странствующих… в ночи, – окончательно смутившись, выдавил Коренга.
Его беспокойство передалось псу, Торон оглянулся, потом подошёл и встал рядом с хозяином – никому не грозя, просто на случай, если начнёт кто обижать. Коренга беспамятным движением положил руку на мохнатую холку, успокаивая любимца.
Между тем торговец вытянул из невидимого калеке ряда книгу толщиной примерно в два пальца, одетую, точно в дорогой кафтан, в нарядную тёмно-синюю кожаную обложку.
– Вот, – пояснил он, явно довольный. – Эта книга, «Праведное звездословие», попала ко мне совсем недавно, так что сам я её ещё не прочёл. Знаю только, что её написал один из учёнейших сынов просвещённой Аррантиады, посвятивший немало трудов столь разным областям знания, как течение рек и происхождение подземных пещер. Теперь же, говорят, он предался важнейшему свершению своей жизни, оправдывая давным-давно полученное прозвание: Кимнот Звездознатец. В краткой записке, предваряющей книгу, он сулится поведать о расположении созвездий и отдельных светил, привести забытые и новые имена каждого, объяснить свойства звёзд и законы их движения по небесному своду…
Года три назад младшая ребятня вывезла Коренгу за околицу покататься на саночках. Один за другим мальчишки пускались с высокой горы над рекой, вопя от восторга и от страха, спрятанного за восторгом, а он сидел наверху, закутанный в тёплую шубу, и смотрел на веселье со стороны. Потом случилось то, что неминуемо должно было случиться. Он терпеливо дождался, когда ребята умаются влезать обратно на кручу и отвлекутся, затеют кидаться снежками. Неловко взгромоздился на оставленные кем-то санки… и оттолкнулся что было силы ладонями в рукавицах – вниз, вниз, пока не схватились!.. И лишь запоздало сообразил, что у всех, кроме него, было по паре сильных ног, способных направлять бег санок и замедлять его, не давая становиться опасным. Он на всю жизнь запомнил тот неостановимый полёт по ледяной крутизне, визг полозьев, прерывавшийся, когда санки вправду взлетали на каком-нибудь бугорке… странно спокойную мысль о погибели, вероятно ожидавшей внизу… и – главенствующее надо всем – острое, точно боль, ощущение, что от него ничего уже не зависит.