– Фактор Эда. Рядом со мной всегда что-нибудь да происходит.
– Ваша фамилия Харкенбах? – спросил незнакомец.
– В таком прискорбно-депилированном виде, – Эд потер лысину, – я на него не похож…
– Понятия не имею, как он выглядит, – сказал незнакомец. – Фотографий мне не показывали. Я познакомился с Джеффи и Эмити только сегодня утром, и вас они не описали. Знаю только, что вы друг Джеффи.
– Вообще-то, он дружит с другим Эдом. С Эдом из этого мира. А я – Эд из мира Мишель. Счастлив сообщить, что я буду похрабрее здешней своей версии. Конечно, все это звучит как полная чушь…
– Ничего подобного, – сказал здоровяк, взглянул на Мишель и улыбнулся. – Вы не бросали свою дочку. Думаю, вы искали их – так же как они вас. Наверное, вам есть что рассказать, но не спешите, чтобы не повторять дважды. Вот придем ко мне домой, там и расскажете – в присутствии мужа и дочери. Кстати говоря, позвольте представиться: Чарли Пеллафино. Друзья зовут меня Дюк, и я не сомневаюсь, что мы с вами подружимся.
Шагая вслед за Дюком к выходу из переулка, Мишель спросила:
– Значит, вы познакомились с ними лишь сегодня утром?
– Да, мэм. Ваш муж – честный парень, а дочь – очаровательная девочка. Называет меня «дядя Дюк».
– Но откуда вы знаете то, что знаете… то есть как вы поверили во все это, если знакомы с ними всего несколько часов?
– Как поверил? Увидел собственными глазами, вот и поверил. Так уж вышло, что мы с вашей дочерью оказались в настоящем аду. В той версии гостиницы, где больше никогда не будет постояльцев. Нас чуть не покромсал на куски здоровенный робот, похожий на жука, страшный, как моя жизнь.
– Земля номер один семьдесят семь, – кивнул Эд Харкенбах. – Есть миры и похуже, но ненамного.
Клубок пряжи полностью распустился. Мишель старалась не отставать от Эда с Дюком. Радость перед встречей с мужем и дочерью слегка омрачало опасение, что путь из темного леса ее жизни может оказаться не таким прямым, как хотелось бы. Ведь Гензелю и Гретель не помогли ни белые камушки, ни хлебные крошки, которыми Гензель помечал дорогу. Как знать, вдруг впереди встреча со злой колдуньей, любительницей человеческого мяса, и ее жаркой печью. Или с чем-то похуже.
74
Джон Фолкерк терпеть не мог медсестер – что в белых халатах, что в зеленом операционном белье, что в порнофильмах, где на них вообще не было никакой одежды. Ненавидел их почти так же, как училок английского. Да, они понимают разницу между симетиконом и симвастатином, умеют распознать первые симптомы всевозможных болезней, ловко меняют простыни, не заставляя больного вставать с койки, и способны сделать укол, не вызвав при этом закупорку кровеносных сосудов, но это не дает им права задирать нос перед пациентами, за которыми эти же медсестры выносят утки и судна. Расхаживают туда-сюда с самодовольным видом, а ведь ни одна из медсестер в больнице Милосердия Господня не смогла бы исполнить приговор Верховного суда. Например, убить человека так, чтобы казалось, что он умер от сердечного приступа. Или пустить пулю в голову влиятельному политику, сдуру решившему, что его партия на самом деле придерживается провозглашенных ею принципов. Мир перенаселен, и государство прекрасно обошлось бы без девяноста процентов своих граждан, так что в большинстве случаев спасение жизни и возвращение здоровья – вовсе не благородное дело, и нечего тут нос задирать.
Если говорить о медработниках, сильнее медсестер Фолкерк ненавидел только лечащих врачей. Сейчас его вел доктор Нолан Бернсайд, умник слегка за тридцать, похожий на врача из телепередачи. Держался он вальяжно, улыбался сногсшибательно и в целом был похож на актера, знающего, что через пару лет он станет самой высокооплачиваемой кинозвездой. Наверное, он сделал местную анестезию, чтобы нервы не сообщали мозгу о проблемном участке бедра, но боль не прошла. Вообще-то, пока Бернсайд дезинфицировал рану, останавливал кровотечение и собственноручно накладывал двадцать шесть швов, боль только усиливалась. Покрываясь испариной – густой, словно горячая подлива, – Фолкерк проклинал и Бога, в которого не верил, и дьявола, в существовании которого не сомневался. У Бернсайда – судя по всему, этот невежда окончил факультет шарлатанства в университете жуликов – хватило бесстыдства предположить, что с анестезией все в порядке, а боль носит психосоматический характер. Такой наглостью он заслужил смертный приговор, и Фолкерк приведет его в исполнение, дайте только получить ключ ключей, а вместе с ним и власть, способную сделать обладателя ключа неприкосновенным лицом. Не ведая, что его дни сочтены, Бернсайд перешучивался с медсестрами, а те были от него без ума. Наверное, эта сволочь выбирает девок посимпатичнее и дрючит их в подсобке, а его пациенты тем временем умирают от общего заражения крови.
Пуля прошла навылет, не задев ни вен, ни костей, ни крупных артерий. Дюймом левее, и результат был бы плачевный. Полдюймом правее, и пуля лишь оцарапала бы кожу – в таком случае сейчас не понадобилось бы ничего, кроме перевязки. Дренировать рану не было необходимости. Наложив бинты, Бернсайд назначил выписку на следующий день, но Фолкерк отказался ночевать в больнице. Сказал, что уйдет прямо сейчас, после чего потребовал трость и рецепт на болеутоляющее средство без седативного эффекта.
– Понимаю, вы привыкли, что власть агента АНБ простирается от одного побережья до другого, – сказал доктор Бернсайд, – но здесь, мистер Фолкерк, командовать буду я.
Во время всей процедуры Винс Кэнкер – тот самый телепат, уверенный, что способен общаться с матерью, которую уже неделю как закопали, – ждал в углу бокса экстренной помощи. Он, как и Фолкерк, был по-прежнему одет в черное для операции в переулке Тенистого Ущелья, и кобура с пистолетом была у него на самом виду. Лицо у него было грубое, плоское, глаза цветом напоминали горелое сливочное масло, да и в целом выглядел он так неприятно, что Бернсайд и медсестры старательно притворялись, что его здесь нет, и избегали пересекаться с ним взглядом, словно опасались, что этот человек способен попробовать их души на вкус.
Теперь же Фолкерк велел Кэнкеру позвать Луиса Вонга: тот дежурил в коридоре возле бокса. Отец Луиса был китаец, а мать из Ирландии. Лицо у Вонга было мечтательное, как у изваяния Будды, а глаза – зеленые и ясные, как у мальчика из церковного хора. Он тоже был в черном, и на поясе у него висела кобура с пистолетом, но ни врачу, ни медсестрам не казалось, что его взгляд пронзает их души, словно шпага. Напротив, у Вонга был вид проныры, предпочитающего работать ножом.
В руках у Луиса была свежая пара черных брюк – ее привез начальнику еще один агент, ибо старые были разрезаны и вымокли от крови. Войдя в бокс отделения интенсивной терапии, Вонг закрыл дверь и прислонился к ней спиной, а Винс Кэнкер приблизился к изножью койки и пристально уставился на Бернсайда.
Симпатичный терапевт не побледнел и не напрягся. Он все еще выглядел как человек, уверенный в своих силах. Изгиб его губ оставался прежним, но за улыбку кинозвезды эта гримаса уже не прокатывала.
– Пузырек таблеток, рецепт на двойную дозу и трость, – повторил Фолкерк. – Бегом.
Вдобавок ко всему Бернсайд оказался человеком чести.
– Даже если бы я решил пойти вам навстречу, в больнице есть правила…
– К черту твои правила, Нолан. – Фолкерк уселся, свесив ноги с койки. – Вижу, ты носишь обручальное кольцо. Как зовут жену?
– Не понимаю, какое отношение… – помедлив, начал Бернсайд.
– Тебе и не нужно ничего понимать, – перебил его Фолкерк. – Поверь, Нолан, если не ответишь на мой вопрос, то очень об этом пожалеешь.
– Синтия, – сказал Бернсайд после очередной паузы.
– А дети у вас с Синтией есть?
– Двое. У нас двое детей.
– Как их зовут и сколько им лет?
– Джонатану – четыре, Ребекке – шесть.
– Славно, – кивнул Фолкерк. – Милое семейство. Заложники судьбы. Ты молодец, Нолан, что отважился завести семью. Семейному человеку есть что терять.
Какое-то время Бернсайд смотрел Фолкерку в глаза. Потом взглянул на Винса Кэнкера, тут же отвернулся и сказал:
– По-моему, вы работаете не в АНБ.
– Документы у нас подлинные, но действуем мы на гораздо более серьезном уровне, чем Агентство национальной безопасности. Хочешь узнать, Нолан, насколько серьезен этот уровень?
– Это возмутительно, – вякнул терапевт, но голос у него был не возмущенным, а скорее испуганным. В нем слышалась покорность судьбе.
– Нолан, представь, что я тролль, живущий в самой глубокой пещере. Мы, тролли, забираем у вас, человечков, все, что нам нравится, – любые ваши ценности, любые сокровища, – и никто не приходит к нам в пещеру за своим добром. Потому что мы не существуем.
Похоже, время в боксе шло быстрее, чем за его пределами, потому что за эти несколько минут Бернсайд заметно постарел.
– Я принесу таблетки и трость.
– Вызови медсестру, пусть она принесет, – сказал Фолкерк. – Ты же тем временем поможешь мне надеть чистые брюки, носки и ботинки. А потом встанешь на колени и завяжешь мне шнурки.
75
Джеффи любил монотонную работу: стрижку газона, стирку, уборку, готовку, реставрацию бакелитовых приемников до первозданного вида. За такими занятиями его сознание словно разделялось надвое: Джеффи был сосредоточен на делах, но в то же время что-нибудь обдумывал или искал источники вдохновения. Размышлял о смысле жизни, об устройстве мироздания, о том, где ошибся и как избежать новых ошибок. Искал способы сделать так, чтобы Эмити жилось веселее и интереснее, чтобы она не унывала и могла раскрыть свой потенциал, которого у нее было предостаточно. Когда дочь была совсем маленькой, смышленый Джеффи сочинял для нее забавные стишки и сказки о волшебных зверях. К тому времени как ей исполнилось пять, Джеффи решил оставить ее на домашнем обучении и год за годом думал, как обеспечить ей наилучшее образование. Мечтал, чтобы она встала на серферскую доску, и Эмити покорила прибой; теперь они могли вместе вкушать радости общения с океанскими волнами, а совсем недавно дочь научилась ходить под парусом. Короче говоря, Джеффи любил монотонную работу, ведь для него это была возможность погрузиться в мечты, а покончив с делами, он мог заняться претворением своих замыслов в жизнь.