А если нет дымоходов и сверкающих сокровищ, то нет и привычных, милых сердцу трубочистов.
Донделе было шестнадцать лет, когда вместе с матерью он попал в тюрьму семи переулков. Он, Донделе, — с полукруглым ведёрком за спиной, верёвкой, ершом и свинцовой гирей, а она, Асна, — с женским молитвенником под мышкой, проперчённым и просоленным слезами и полным сладостных, столь угодных Господу слов.
В гетто Асна незаметно заколола платье на горле серебряной булавкой, которую жених, будущий отец Донделе, подарил ей на помолвку.
Эта булавка стала приметой, чтобы Асну ни с кем не спутали.
Когда начались облавы на стариков и старух, Донделе замуровал мать в дымоходе на проходном дворе. А когда потом освободил её оттуда, Асна съёжилась и почернела, как головешка. Он еле её узнал. Через несколько дней ему пришлось снова её замуровать, потому что началась охота на детей, а его мама теперь выглядела точь-в-точь как ребёнок.
Хотя в её молитвеннике такого и не было, Асна в гетто без конца повторяла: «Господи, сделай милость, позволь мне дожить до того, чтоб умереть в своей постели».
Ведь её постель находилась очень далеко, вот в чём был смысл этой молитвы.
А Донделе, наоборот, жил и хотел жить дальше, не для того чтобы умереть. Он хотел жить и ради мамы, и ради себя. Хотел жить ради жизни.
Поскольку теперь в домах вместо прежних жильцов поселились новые хозяева города, а труб у них над головой никто не чистил, дымоходы заросли сажей, и повсюду стали вспыхивать пожары — новым хозяевам ничего не осталось, кроме как в тюрьме семи переулков разыскать последних оставшихся трубочистов и позволить им свободно передвигаться по городу, чтобы чистить печи. А ночевать трубочисты должны были в гетто, вместе со своими братьями.
Донделе стал одним из немногих, кто поутру с ведёрком и ершом уходил в город и до заката порхал по древним медно-красным черепичным крышам. Издали казалось, что черепица, иссечённая градом, потрескавшаяся, — это черепки, положенные на мёртвые глаза города.
Порхая по чердакам и крышам, Донделе выискивал никому не известные каморки, закутки и переходы с одного чердака на другой. А ещё добирался до бывших соседей с кирпичного завода и покупал у них еду, которую тайком проносил в гетто — на дне полукруглого ведёрка.
Впервые, с тех пор как настало время ножей, как началась резня, Асна улыбнулась. Это произошло, когда Донделе вечером вернулся из города и достал из-под сажи в ведёрке кусок свежего белого сыра. Влажная улыбка едва сверкнула. Так выглядит капля росы на паутине в осеннем саду. Но тут же на белом сыре, который Донделе тайком принёс для неё, Асна заметила чёрные следы пальцев, и капля росы скатилась вниз.
Если бы ведёрко Донделе умело говорить — чего бы оно только не рассказало! Оно могло бы рассказать, например, как Донделе, когда чистил трубу казармы, украл там оружие и в этом самом ведёрке принёс в гетто; или как охранники у ворот, заглянув в ведёрко, посмеялись над сумасшедшим, который таскает из города серую золу себе на ужин: эти глупцы не поняли, что это не зола, а порох.
Оружие и порох Донделе приносил не для себя. Он передавал их своему товарищу Звулику Подвалу — для непокорившихся парней и девушек с горячей кровью.
…И выковал кузнец зимнюю ночь в тюрьме семи переулков. В небе заиндевели красные искры, тени примёрзли к снегу.
Крыши с торчащими трубами — заснеженный лес. По лесу блуждает Донделе, в ведёрке за спиной — ребёнок. Донделе нашёл его в подвале взорванного дома. Ребёнка надо спасти. Спрятать где-нибудь в городе. Федька с кирпичного завода — человек добрый. Не прогонит.
В санях, запряжённых серебряной лошадкой, качается над крышами луна. Донделе запрыгивает к ней в сани. Она тоже добрая, тоже не прогонит. Вот сейчас они переедут бездну. Но кто это звякнул по ведёрку? Пуля ночного охотника разбрызгивает ртутью плач колокольчика.
Донделе падает в бездну, прямо в сугроб. Лошадка вместе с пустыми санями исчезает в лесу.
Когда тюрьма вместе с заключёнными начала тонуть, Донделе удалось вынести оттуда мать.
Он носил её на спине по чердакам, через боковые улочки, задние дворы и сады, где висели на деревьях перезревшие яблоки и груши. На ветках, в глупой тоске по исчезнувшим хозяевам, рыдали осиротевшие кошки.
С мамой на спине Донделе переплыл Вилию и прокрался на кирпичный завод, который все знали как завод Файвы Пекера.
И там, в заброшенном цеху, где раньше, когда Файва Пекер был жив, обжигали кирпич, там, под погасшей печью, Донделе выстроил для мамы убежище.
Выстроил мастерски, ловко и умело, как научил его бывший сосед Федька с кирпичного завода. Федька помог построить убежище, а раньше, много лет назад, Донделе обучил его искусству ловить голубей.
И ещё Федька помог Донделе принести в укрытие мамину кровать. Донделе сделал это не для того, чтобы мама, не дай Бог, дожила до смерти, как Асна желала себе в гетто, но для того, чтобы она дожила до жизни.
В укрытии на кирпичном заводе Асна спохватилась, что, когда Донделе выносил её из тюрьмы семи переулков, она в спешке то ли забыла, то ли обронила молитвенник. И когда её сын вернулся в пасть зверя, чтобы разыскать и принести маме просоленную слезами книгу, зверь сжал хищные зубы, и Донделе остался внутри — не на земле и не на небе.
Ведёрко утратило волшебную силу. Нет больше ерша, который нырял в сажу; нет верёвки, которая перебрасывала мечты с крыши на крышу.
Сперва Донделе казалось: он провалился в трубу. Бывает, трубочист примет на крыше стаканчик и бах головой в чёрное жерло дымохода. Но если так, то непонятно, почему падение длится целую вечность.
Он не падает. Он едет. Под ним крутятся колёса, как мыши на карусели. Карусель останавливается. Мыши превращаются в двуногих существ и сталкивают его в земляной рукав.
В ноздри ударяет трупный запах, и все разбитые зеркала с городских чердаков, слепя, разлетаются у него в голове на куски. Но вот осколки погасли, и он чувствует в мозгу лишь покалыванье битого стекла.
Мелькнула мысль, что он вместе с солнцем попал в могилу. Они оба, он и солнце, мертвы. Но он еще немножко живой мертвец, поэтому может уловить солнечный запах.
— Где я? — вырывается у него крик, словно эхо.
И в ответ — отрезвляющие еврейские слова:
— Парень, ты в аду.
Донделе затыкает уши. Он не потерпит, чтобы его слух над ним издевался.
— С каких это пор в аду говорят по-еврейски?
И другой голос, голос цвета пепла, отвечает:
— С тех пор как Франкенштейн стал тут королём могил.
День или ночь? Две сильные руки поднимают Донделе и вытаскивают из земляного рукава. Они очень тяжёлые, эти руки, будто Донделе несёт коромысло с двумя вёдрами свинца. Они приводят его в кузницу. Скелет с бронзовыми рёбрами сковывает его ноги цепью. Она свисает так, что Донделе вынужден волочить её по земле. На каждом шагу цепь должна звенеть. Так приказал Франкенштейн — король могил.
Отлично. Цепь звенит. Теперь Донделе знает, что земляной рукав — глубокая пещера, и что отныне это его дом. И видит свою ошибку: солнце, вместе с которым его поглотило, — это не солнце, это отсвет костра. Пирамида из горящих тел. Их руки и ноги — огненные птицы, которые рвутся всё дальше от земли. Правильно ему сказали: «Парень, ты в аду».
Так Донделе стал сжигателем трупов. Таким же, как все остальные. Эти остальные — и разные, и одинаковые. Все с цепями на ногах.
Донделе вспоминает: раскопав могилу, он нашёл у одного трупа мезузу[21]. Забрал её и показал закованному в цепи товарищу. Тот когда-то учился в ешиве[22]. Всю ночь он не спал, внимательно изучал мезузу. К утру решил, что она не испорчена, и прикрепил к дверному косяку у входа в подземелье.
А вот некто, сжигая трупы, узнал своего ребёнка. «Я самый счастливый из всех мёртвых!» — крикнул он и, схватив ребёнка на руки, бросился в огонь.
Был у них в команде и насмешник, который горько шутил: «Интересно, что за роман сейчас в „Форвертс“[23] печатают?»
По ночам сжигатели трупов копали подземный ход. Готовили побег. План принадлежал Косте. Он сразу понял, что за человек Донделе, и молодой трубочист стал Костиной правой рукой. Рыли осколками стекла, деревянными ложками, ногтями и зубами. Потом нашли в земле напильник, топор, нож — то, что жертвы брали с собой в последний путь. Грунт ссыпали в глубокую яму под нарами.
Вскоре ход был почти готов. Лишь чуть-чуть осталось до сосен за забором. Костя и Донделе уже выбрали ночь и час для побега. Но, когда копали последнюю пару локтей, наткнулись на огромный валун, непреодолимое препятствие.
Костя уже решил отменить весь план. Донделе был в отчаянии. Но тут произошло такое, что ему стали милы и цепи, и ад, в котором он очутился. Вдруг в подземелье к нему приблизилась человеческая фигура и прошептала:
— Донделе, не узнаёшь?
Вопрос удивил его. Само собой, он знает тут всех, но этот голос он знал лучше, чем лицо.
Человеческая фигура взяла его руку и прижала к своему бьющемуся сердцу, к телу под рубахой:
— Если всё ещё не узнаёшь, я тебе скажу…
В пальцах Донделе проснулось тёплое воспоминание. Он снова почувствовал радость, которую испытывал когда-то мальчишкой. Так же нежна только что вылупившаяся голубка.
— Ты? Нет…
— Да, это я, бывшая Рейтл. Здесь меня зовут по-другому. Кроме моего спасителя, здесь никто не знает, что я девушка. Узнал бы об этом Франкенштейн, я давно была бы на небесах. Он сам бы меня застрелил. Меня уже подцепили граблями и поволокли в огонь, но тут я, наверно, зашевелилась или всхлипнула: «Мамочка!» — и сжигатель оттащил меня в канаву и засыпал золой. Вечером меня принесли сюда и спрятали. Потом один умер, и я стала за него. Ведь число должно соответствовать,