Друг мой, то, что ты находишься там же, куда закатился твой злотый — я знал. Я издали наблюдал за каждым твоим шагом. И знал, что мы встретимся. Так и вышло: ты спустился в подвал на Шавельском переулке, дом шесть, чтобы спрятать рукописи, а я сам там прятался. Погоди-ка, когда ж это было?
— Перед Рошашоне[27]! — выкрикнул я и тут же осёкся: зачем я ору?
— Да, перед Рошашоне. Твоя память точна, как швейцарские часы. Только не надо так кричать, я не глухой, — кашлянул реб Йонтев. — Там, в подвале, мы нашли друг друга и отпраздновали нашу вторую встречу. Я помог тебе закопать рукописи. Если хочешь, ещё одна деталь: ты читал мне наизусть свои стихи. Те, в которых ты рассказываешь звёздам, что творят люди на земле. До сих пор помню строчек десять. Если бы в твоём стихотворении было больше рифм, я бы получше его запомнил. И пока ты читал, мы услышали, как над нами пронёсся галопом так называемый ангел смерти.
Что у кого-то, бывает, в голове птички чирикают, я давно привык, но ты тогда пролепетал такое, чего я отродясь не слыхал: если один из нас останется в живых — пусть принесёт другому привет с того света.
Скажу по секрету: ничто в жизни не заставило меня пролить столько слёз, сколько твои слова. Вдруг в подвал проникла тоненькая ниточка света. И прежде чем мы заключили договор, прежде чем поклялись друг другу, я увидел у тебя на ладони голубую звезду. И мне стало ясно, кто кому принесёт привет.
Правда, я поставил на карту и тот, и этот свет, взял на себя нечеловеческий риск, но таков уж мой характер: если я на что-то соглашаюсь, то с радостью и от всего сердца. И ты свидетель, что теперь моя совесть чиста.
Вдруг реб Йонтев поднялся, будто испуганный орёл. Костяная трость прыгнула в руку хозяина. Лёгким, летящим шагом он двинулся к выходу. Песчаные сполохи померкли на его припорошённом пылью лице. Сквозь щели и проломы в стенах было видно, как занимается рассвет.
— Реб Йонтев! — бросился я за своим земляком. — Это наша третья встреча и, может, последняя. От кого же ты принёс мне привет? Ты видел моих родителей, сестру? Дай какой-нибудь знак, докажи, что ты пришёл из тех краёв.
Реб Йонтев остановился, достал из-за пазухи свёрнутый свиток и протянул его мне:
— Знаю, ты любишь святые книги, старинные фолианты, древние рукописи. Я принёс оттуда несколько страниц из дневника Мессии. Когда сумеешь их прочесть, узнаешь немало тайн. В том числе и тайну танцовщицы на острие иглы. Не спрашивай, как и где, в какой пещере я нашёл этот дневник. Неизвестно, смог бы я сдержать слово, если бы не настало время воскресения мёртвых. Монета перевернулась счастливой стороной.
«Не опоздать бы! — застучали у меня в висках холодные молотки. — Надо скорей развернуть это сокровище!»
Не владея собой, тут же, в заброшенных развалинах, я попытался развернуть дневник Мессии, чтобы узнать тайны жизни и смерти.
Кусок пергамента оторвался. Шрифт, насколько я в этом разбираюсь, оказался похож на шрифт рукописей, обнаруженных у Мёртвого моря. Разворачивать дальше? Но древнее сокровище может рассыпаться у меня в руках. Да и разобрать шрифт тоже будет непросто. Делать нечего, придётся обратиться к археологам. Но разве археолог поверит рассказу о клятве? Поверит, откуда, из каких краёв мне принесли этот свиток? Как он попал ко мне, кто автор? Но больше всего меня мучил вопрос: имеет ли кто-нибудь право узнать тайны, которые доверили мне одному?
Опять принеслось ослепительно-белое облако пыли и жадно припало к священным камням. Лёгким, летящим шагом реб Йонтев удалялся от меня, поднимаясь по росистому склону напротив развалин. Он снова стянул с головы нечто, больше похожее на птичье гнездо из соломы и перьев, чем на шляпу или ермолку, и я увидел у него на затылке третий глаз. И сквозь этот круглый третий глаз светила звезда. Утренняя звезда.
1973
Там, где ночуют звёзды
Люпус
Заперев на семь оборотов обитую медью дверь, я бережно спрятал затейливый ключ с выточенными змеиными зубчиками поближе к сердцу: во внутренний карман красной бархатной жилетки.
За мою мудрость мне медаль полагается: от кого я прячу ключ? Пока вор снаружи, как он овладеет ключом, который находится внутри, а если вор уже внутри — что толку прятать ключ в потайной кармашек?
Я живу на верхнем этаже самого высокого дома в городе, и куда чаще, чем люди, ко мне в гости через единственное окно — заглядывают небесные воинства набухших облаков, тучных, как персонажи рубенсовских картин, а лестницы, чтобы достала до моего окна, даже у пожарных не найдётся, но всё же, ради вящей безопасности, равно как из страха перед космическим сглазом, я закрыл внутренние ставни и безжалостно задёрнул парчовые портьеры.
И всё для того, чтобы ничего не помешало мне в химических и сверххимических экспериментах по преобразованию осиротевшей тени в её бывшего живого хозяина.
Побитая, до блеска надраенная лампа, купленная мною за гроши на цветущем блошином рынке в Старом Яффо и хлебающая старый добрый керосин, запах и привет земного чрева, мне куда милее, куда больше по сердцу, чем безжизненное электричество. Электричество — это электрические провода, электрический стул, и, может, не сегодня-завтра станут популярны электрическая кровать, электрическая свадьба, электрическая семья, начнут рождаться (или умирать) электрические дети.
Мои родные удивляются, что я стараюсь не нажимать кнопку выключателя. Если я всё-таки её нажимаю, то сразу ощущаю, как мне в ноздри ударяет запах горелого человеческого мяса.
А к старомодной керосиновой лампе я питаю самые нежные чувства, словно к живому существу. Она мой первый критик. Ночами я читаю ей свои вещи, которые только что вынул щипцами из тигля, и по её выражению лица, по игре её пламени ясно, отчётливо вижу: вот это — к чёрту, а это — к Богу. Иногда я спрашиваю у неё совета, прошу разгадать какую-нибудь загадку, и её огненный язычок между чёрными губами горелки — маковый лепесток на ветру — подаёт мне знак, да или нет, и разобраться в психоаналитической путанице она помогает мне куда лучше, чем мои живые коллеги. Бывает, лампа заикается, говорит совсем невнятно, как умирающий философ на исповеди, и тогда я понимаю: она обращается ко мне на языке других миров.
Кто знает, где она висела раньше и чью мудрость унаследовала. Я бы лучше увидел лицо её прежнего обладателя, чем лица многих своих знакомых. Теперь эта маленькая лампа с пузатым стеклом висит на цепи из медных слёз над моим письменным столом и вычерчивает на пергаменте потолка неяркий светлый круг — волшебное солнце моего забитого книгами бронированного кабинета между небом и землёй.
Между небом и землёй стало так тихо, что можно услышать дыхание мёртвых.
Сегодня ночью это должно произойти. Каждая волна раз в жизни должна достичь берега. Прошло достаточно времени, чтобы химическая реакция превратила осиротевшую тень в её бывшего хозяина. Хорошо, что я сжалился над ней, иначе дикие звери разорвали бы её на куски, и я с трудом нашёл бы её чёрные останки. Рот в рот я уже вдохнул в неё тёплое сновидение. И вот её руки и ноги шевельнулись. Рёбра фосфоресцируют в дрожащем мраке. Я узнай глиняное ребро, из которого скульптор вылепил Еву. Тень пробуждается, она уже понимает мои мысли. Улыбка появляется на её уже-почти-лице. Так просыпается сонная речная волна, когда ласточка опускается к самой воде и чиркает по ней грудкой. Лёгкая рябь пробегает по зеркалу визави, из него выплывает, колышась, какое-то существо, и я слышу:
— Зачем ты принёс в жертву сновидение и захотел превратить ничто в нечто? Разве тень пожелала, чтобы ты одел её в жилы? Разве это радость для её бывшего хозяина? Без карманов шьют не только белые саваны, но и чёрные: воскрешённый из мёртвых отплатит тебе проклятиями!
— Кто ты, как пробрался в моё укромное жилище? — Я поднимаюсь с табурета, готовый кинжалом, которым вскрываю конверты, пронзить сердце незваного гостя.
— Гениально! Ты разгадал моё намерение, — довольно пробулькало существо. — Ради этого я и пришёл: чтобы ты сделал мне одолжение и всадил в меня кинжал. Ты собирался превратить тень в человека. И вот перед тобой человек, так преврати его в тень! Это и проще, и приятнее. Буду тебе благодарен, а то я сам не могу. Горел, но слёзы меня потушили. Бросался в воду, но река вынесла меня на берег. Не возражаешь, если я присяду и закурю трубку?
«Сгорел бы ты синим пламенем», — хотел я пробурчать в ответ, но мне стало любопытно, что выйдет из нашей встречи, и я начал играть роль радушного хозяина.
— Незваный гость — всё равно гость. Конечно, присаживайся, закуривай. — Я выкрутил фитиль, чтобы получше разглядеть посетителя.
— Присаживайся, говоришь? Что ж вы, гости, всё едите, что ж вы так не посидите? — ехидно срифмовал он.
И вот он сидит, заложив ногу за ногу, но не по ту сторону стола, а рядом со мной, так что я могу протянуть руку и дотронуться до его лица — охапки сухого мха, в котором теплятся два светлячка.
Он курит. Дымок из трубки рисует фигурку балерины. И, пока её ножки вытанцовывают вокруг меня, мне приходит в голову, что в кабинете только один табурет и я, сидя в его седле, объезжаю вселенные. А если так, получается, мой гость завис в воздухе.
«Что ж, — думаю, — пускай сидит, пускай висит, лишь бы тень простила, что я заставляю её ждать воскрешения». А незваный гость тем временем говорит:
— Вообще-то я полагал, ты сразу меня узнаешь, ведь я заслужил твою ненависть. Всё ещё не узнаёшь? Ай-ай-ай, человек не помнит, когда родился, не помнит, когда умер, а что же помнит-то? Но хватит намёков. Я Люпус. Родители дали мне имя Велвл[28], так они меня и называли, но в университете, кроме меня, не было студентов-евреев, и я стал там Люпусом.