— Не просто Люпусом, а Люпусом Продавцом Цианистого Калия, — припомнил я его титул. — Можешь не рассказывать, как ты ко мне проник. Напрасно я запер обитую медью дверь и спрятал ключ в карман жилета, нужно было запереть совсем другую дверь другим ключом. Так что теперь я в твоей власти.
— А я в твоей. — В охапке сухого мха сверкнули светлячки. — Раз ты знаешь, кто я и через какую дверь проник в твоё жилище, могу раскрыть карты.
Табурет, на котором я объезжаю вселенные, в кабинете, насколько я помню, единственный. Но нет ничего столь же нелогичного, сколь логика: я вижу и слышу, как Люпус придвигается ко мне и выколачивает пепел о деревянную ножку несуществующего табурета. Из трубки выскакивает искорка, солёной крупинкой обжигает мне язык и гаснет. А Люпус снова угощает трубку табаком и выпускает из неё новую балерину:
— И моя сила, и моя слабость в том, что я всегда сам с собой не согласен. Все часы моей жизни накрепко пришиты один к другому, но этот час не такой, как остальные: я даю согласие, чтобы ты умертвил меня. Напишу чёрным по белому и подпись поставлю. И ещё добавлю пункт, что ты остаёшься моим единственным наследником.
Хотя мой язык обожжён, слова не сдаются, сопротивляются:
— Люпус, гость мой дорогой, перед тем как я приму или отвергну твою просьбу, нам придётся развернуть один старый свиток. Если у тебя дрожат руки — не стесняйся, скажи честно. Тогда я разверну его сам. У меня хорошая память, я бессилен что-либо забыть. Вижу, ты киваешь мшистым чубом. Уступаешь мне эту честь. Спасибо. И вот я разворачиваю старый свиток.
…Нам осталась только одна зимняя ночь из всех ночей, прошлых и будущих. Вместе с нами она окружена частоколом электрических лопат. Но эта ночь, якобы преданная нам, исчезнет на рассвете, когда лопаты накормят нами голодные рты земли.
Облачённые в снежные рубахи, мы лежим в ледяной побелённой печи. Нам не холодно. Не холодно даже ребёнку, примёрзшему к материнской груди. Звёзды улыбаются. Рады, что их не ведут на расстрел.
Вдруг — мраморные останки зашевелились: здесь избавитель с мешочком цианистого калия! Тоже облачён в снежную рубаху, его дыхание — скрежет ножа по оселку.
Звёзды улыбаются. Рады, что их не ведут на расстрел. Мы, избранные звёзды на земле, не завидуем тем, небесным звёздам. Но есть среди нас такие, кто родился в рубашке, и мы завидуем этим счастливчикам, сумевшим припрятать золотое колечко или бриллиант: волшебной силой драгоценностей те, кто ещё жив, смогут приобрести порцию смерти у Продавца Цианистого Калия.
Со всех сторон тянутся пальцы — заиндевелые трубки масляных светильников:
— Сжалься! Хоть немножко, хоть крошечку…
— Не хочу, чтобы рассвет унизил меня…
— Добрый человек, только для моей ласточки…
— Я с твоим отцом в шахматы играл…
— Люпус, спаси меня от жизни, я за тебя на том свете замуж выйду…
Но Люпус не отдаёт свой товар даром. Есть цена, и она растёт. Чем меньше остаётся цианистого калия, тем он дороже. И он, Люпус, доволен, как козёл, который растерзал волка!
Из его трубки появляется третья танцовщица, угольно-чёрная, с искрящимся пояском на бёдрах. Пощёлкивает кастаньетами. Или это стучит у меня в висках?
Люпус слышит мои мысли и перебивает:
— Правдивый свиток. Всё, что мы сейчас увидели, так же подлинно, как твой обожжённый язык, и давно оторвало бы мою душу, не будь она прибита длинными гвоздями. Но ты видел не всё: кто первым принял цианистый калий той зимней ночью? Я, Люпус! Но в моих жилах тёк куда более сильный яд, по сравнению с ним цианистый калий просто смешон. Вот тогда, только тогда я и стал Продавцом Цианистого Калия: пусть другие убедятся, что теперь смерть слаба, как младенец, что яд в жилах гораздо сильнее. Это было последнее утешение. Эх ты, человек, ты ищешь в этом смысл? Едва ты его найдёшь, как тут же потеряешь.
— Почему же ты не наделил ядом бедных, у которых ничего не было? Почему продавал его за драгоценности?
— Не хотел, чтобы эти святые кольца и бриллианты попали в карман к палачу. Я выкинул их за ограду из лопат, в бездну.
— Люпус, но откуда в ледяной побелённой печи у тебя взялся цианистый калий?
— Стащил из отцовской аптеки и ухитрился спрятать на себе. Отца этот яд избавил от мучений с самого начала. Тогда цианистый калий ещё был сильнее, чем красный яд, бегущий по жилам.
— А кто та женщина, которая просила, чтобы ты спас её от жизни?
— Эмалия. Студентка. Моя любимая. Моё божество. Но Бог слишком далеко, чтобы спасти.
— Люпус, я принимаю твой комментарий свитка. Я многое видел, но не всё разглядел. Мы оба — нелепые ошибки зимней ночи. Но я остался в живых не для того, чтобы лишить жизни тебя. Я ненавидел тебя, но теперь ненависть испарилась, как цианистый калий в ту ночь. Давай-ка это отметим! Отобрать у тебя жизнь — выше моих воображаемых сил…
Я вышел за бутылочкой сливовицы и рюмками. А когда вернулся, Люпуса в кабинете не было. На полях моей рукописи ещё дышали неровные буквы: «Я думал, ты умнее. Лучше бы ты понял меня и приблизил мою встречу с Эмалией. Вот там-то я и отмечу по-настоящему».
Фитиль выпил последние капли керосина. Ночное солнце на пергаменте потолка догорело, оставив круг копоти. Но из керосинового моря уже поднимался другой, только что зажжённый фитиль и сквозь щели в ставнях между землёй и небом расцвечивал бриллиантами нежное «доброе утро».
1975
Там, где ночуют звёзды
Лето покинуло маленький парк. Мы оба, я и закат, сидим и молчим. Правда, наши молчаливые посиделки на колченогой скамье только начались, и вот он, закат, уже собирается в дорогу. Останься, друг, что за спешка? Или тебе приятнее погрузиться в море? Там тебя распотрошат акулы, а кораллы построят дворец на твоём золотистом скелете.
Я вцепляюсь зубами в его космическую плоть. Пытаюсь его задержать. Пусть наше молчание завершит хотя бы свою первую главу. Но, вместо того чтобы удержать его, спасти от морской пучины, я прикусываю язык, и теперь мне трудно молчать.
С миндальных деревьев сыплются искры. Птица в чёрной траурной короне, с перьями в крапинку, возвращается с похорон. И вот я снова не одинок: закат ушёл, зато из багряной аллеи появилась женщина и примостилась рядом со мной на скамейке. «Сроду и молодая, и старая, — шепелявит про себя мой прикушенный язык, — сроду и молодая, и старая».
— Володя, это ты?
Я такой же Володя, как португальский король. Но откуда мне знать, кто я? «Я — это кто-то ещё», — вспомнилось мне изречение поэта. И я киваю, как птица, которая вернулась с похорон и теперь качается передо мной на ветке.
— Да, дорогая, ты не ошиблась…
— Ты жив? Чудеса! Как ты можешь быть жив, если твоей единственной души больше нет у тебя в голове? — молчит она мне в левое ухо, и мне щекотно, будто кожи касаются колючие усики колоса.
— Я живу так с рождения, а может, и дольше, и до сих пор никто не бросал мне в лицо таких обвинений. Правда, я никогда её не видел, своей души, но всё же могу поклясться: она глубоко во мне закопана, и самый ловкий вор не сумеет её выкрасть.
— Нет, не надо. — И незнакомыми, пахнущими корицей пальцами она запечатала мои губы. — Не смей клясться! Ложная клятва — такого греха Всевышний не прощает. Ведь ты её не видел, а я видела.
— Когда и где ты её видела? — Я дышу сквозь её пальцы. Похоже на то, как в детстве на губной гармошке играл.
— Сейчас ты ещё спросишь, как меня зовут. — Она великодушно освобождает мои губы.
— Прости, но я уже спрашиваю. В последнее время память у меня прихрамывает, как лошадь без подковы.
— Лиля. Блондинка Лиля. Разве можно забыть такое имя и такую женщину, как я? — Вдруг она кладёт голову ко мне на колени и поворачивается личиком вверх, чтобы я лучше её разглядел.
И опять я могу поклясться: я вижу это лицо в первый раз. Имя тоже совершенно незнакомое: Блондинка Лиля… Даже в сумраке погасшего парка мне прекрасно видно, что из этой дамочки такая же блондинка, как из вороны. Хватит и того, что у меня есть сила для правды. Или ещё и сила для лжи должна быть? Но всё-таки я не говорю вслух того, что хотел бы сказать. Любопытство притягивает — маяк для заблудших мыслей. И я снова киваю:
— Припоминаю, Лиля, припоминаю.
— Ну, слава Богу. Значит, пока у тебя память не совсем хромая. А сейчас, Володя, ты услышишь, когда и как я видела твою душу и что произошло со мной и с нами обоими.
Ладно, думаю, Володя так Володя, хоть горшком назови, только в печку не ставь. Ясное дело, Лиля меня с кем-то путает. Что ж, пускай. Мне всё равно, а ей приятно. Но как-то странно, что моё лицо, исключительно моё — тайную рукопись на старинном пергаменте можно спутать с лицом другого человека. Какой-то аферист подделал мой внешний облик?
А может, думаю, Блондинка Лиля не в своём уме? Если она не в своём уме — её ум в ней. Птичья тень поёт лучше птицы.
— Хорошо, Лилинька, начни с «когда»: когда моя душа тебе открылась. А после этого, само собой, станет ясно, как…
Её растрёпанная головка спрыгивает с моих колен, и тело выпрямляется, как освобождённая пружина. Лиля придвигается ближе и обнимает меня. Её ножки не достают до земли, будто у карлика.
— Я не нанизывала время на нитку. Не подсчитывала, так сказать, его жемчужин. Помню только, что это случилось, когда город превратился в чёрные часы с цифрами-людьми на огромном циферблате. По нему крутилась огненная стрелка и скашивала, скашивала цифры.
В городе смерть оказалась к нам неблагосклонна. И тогда мы с тобой бежали в лес, в его застывшую глубь. Стрелка чёрных часов косила и там. И мы бежали в его подсознание, я имею в виду, в его косматые болота, где стрелка лишь отражалась.
— Лиля, хватит, мне ни к чему выслушивать твоё молчание, твой немой рассказ. Я помню, словно это было сегодня и будет завтра. Мы погружались в трясину, и наши тела не могли слиться. Только наши руки, похотливые, покрасневшие, тянулись друг к другу — сутки за сутками…