Из солнечных нитей над рекой ткётся свадебный балдахин. Невеста улыбается из-под вуали, как первый весенний цветок из-под вуали тающего снега.
Но для кого играют музыканты, для кого играют музыканты?
1977
Гликеле
Я только что получил от неё письмо: словно не рукой, а сердцем выведенные строчки, как на гармошке электрокардиограммы: фиолетовые зигзаги крошечных молний предрекают скорый раскат грома.
Не успел я разгадать тайну её письма, как вот она собственной персоной, живая, настоящая, и на её белом, как серебро, лице выгравированы те же фиолетовые зигзаги, что на бумажном листке.
Неужели это Гликеле, моя первая любовь? Та рыжеволосая девятилетняя девочка?
Её косы вытканы из давнего пепла, и заржавели веретёна в волосах.
Но остался голос, он запоминается навсегда, как вкус детских лет. И вкус её голоса ничуть не изменился.
— Не знаю, с чего начать, — начала она. — Ты думаешь, я стала другой, но это не так. Каждый человек и правда похож на кого-то другого, гораздо больше, чем на себя самого, но я похожа на себя, как две капли жёлчи. Да, я не знаю, с чего начать, как не знаю, сколько лет мне было, до того как я родилась. Поэтому буду безжалостно молчать, отпустив язык на свободу: ду-ду, наиграй-ка мой проигранный мир, а то ещё убью кого-нибудь.
Когда Гликеле отпустила язык на свободу, её родной, нежный голос зазвучал, подобно скрипке, как много лет назад. И её глаза, подумал я, те же, прежние, молодые: словно два зелёных циферблата, что фосфоресцируют в ночной темноте. Конечно, эта женщина права: она похожа на себя, как две капли жёлчи. Но почему, стучит у меня в висках, та же самая стала другой?
— Лучший друг — тот, кого ты встречаешь во сне, он всегда предупредит и никогда не предаст, — кормит меня своими размышлениями то ли Гликеле, то ли её язык. — И этот друг тайно приказал мне, как только против меня начнётся война, чтобы, когда я отправлюсь скитаться, я взяла с собой нож, которым отец резал скот. Уже тогда я носила под сердцем живой, тёплый нож, но я так и поступила и холодным ножом защитила свой, тёплый.
— Ты же помнишь, Гликеле, когда мы были детьми, ножом твоего отца я в лесу вырезал для тебя палочку.
— Моя память — моё богатство. Но послушай лучше, что было дальше: втроём, я и оба ножа, мы бежали из Понар, из-под тяжёлого одеяла мёртвых тел. Это было зимней ночью, но я не чувствовала, что я голая, в чём мать родила.
Куда? Куда бы я ни пошла, я не приду в Городок Счастья. Но надо идти, бежать, сколько хватит сил. Снег ни разу не скрипнул у меня под ногами, ведь я была босиком. Когда я оборачивалась, мои следы превращались в светлые ступени, не знаю к кому. Как думаешь, пророк Илия может обернуться крестьянкой?
— Раз может обернуться нищим, фокусником, значит, и крестьянкой тоже.
— Чтоб мы оба так жили, как я с тобой согласна. Девяностолетняя Папуша была пророком Илиёй. Она спрятала меня у себя в хате, в курятнике под печкой: чтобы кудахтанье, гоготанье и петушиный крик заглушали плач мальчика, которого я там родила.
Ты знаешь, что такое день в чёрном саване? Я знаю! В курятнике меня свалил тиф, а оставаться там дальше было опасно для ребёнка. Как ты думаешь, пророк Илия может заразиться тифом?
— Не знаю…
Гликеле взяла меня под руку.
— Давай прогуляемся в те края.
Когда мы направились к двери и наши головы проплыли через зеркало на стене, я увидел и почувствовал, что по-настоящему существую там, внутри, в зеркале.
Её рука обвилась вокруг моей, как белка вокруг ветки, и мы отправились туда, в те края.
Когда Гликеле пришла ко мне, спелое лето било красками и запахами и солнце охлаждало в реке горячие мускулы. А теперь река лежит под толстой ледяной крышкой, словно в гробу, и из небесного неугасимого огня падает светло-серый снег.
Из-за светло-серого снега выныривает одинокая хата с похожей на сапог трубой. К хате бредёт, спотыкаясь, сгорбленная старуха с вязанкой хвороста, рядом, подвывая, прыгает собака, роет лапами снег.
— Гликеле, здесь ты родила, — указываю я на хату. — Я вижу твои мысли, как эти вербы перед нами. И могу прикоснуться к ним, твоим мыслям, как к этим вербам.
— А срубить или спилить их тоже можешь?
— Нет, этого не могу. Или, наверно, лучше сказать, не хочу.
— Если так, то слова ни к чему, раз ты всё равно видишь мои мысли.
— Гликеле, ты только что хотела сказать, что оставила здесь ребёнка.
— Верно.
— Больная тифом, пылая, как факел, ты бежала на тот берег зелёного озера. Там, в лесу, ты спряталась на ёлке, и она, как мать, согрела тебя своей корой. Потом к тебе пришла гостья: волчица. Ты пила её тёплое молоко, и оно тебя исцелило.
— Вместо того чтобы кормить грудью ребёнка, я сама пила молоко… Как ты считаешь, волчица ещё жива?
— Нет, Гликеле, она давно на том свете. Её застрелил тот, кто целил и в тебя. Но ты спрыгнула с ёлки, и твой нож перерезал ему горло.
— Значит, я поставлю свечу за упокой её души.
Мы шли к хате, но она становилась всё дальше. Собачий лай, нанизанный на серебряную нить, рассыпался по снегу. Перед нами выросла мраморная крепость: дальше нельзя.
Сквозь светло-серый снег мы пошли назад и вскоре вернулись в лето. Когда на небе засияли звёзды, мы вошли в живой город. Молодые пары, как орлы с распростёртыми крыльями, тянулись за добычей — за собственными телами.
Гликеле остановилась у фонтана, где водяная танцовщица срывала с себя одежды:
— Ты и теперь видишь мои мысли?
— Ты хочешь, чтобы я показал тебе, кто из этих влюблённых твой сын.
— Я ищу его, с тех пор как потеряла. И каждый раз, когда нахожу, меня заливает расплавленным свинцом: это не он.
И вдруг Гликеле, оторвавшись от меня и от земли, упала на колени перед вихрастым парнем, который посреди улицы целовался с девушкой.
— Папуша, Папуша, — рыдала Гликеле, пытаясь что-то напомнить сыну.
Парень выпустил девушку из объятий, поднял Гликеле и погладил её косы, вытканные из давнего пепла.
Теперь я взял её под руку. Гликеле стала такой лёгкой, словно земля у неё под ногами утратила силу притяжения. Зелёные циферблаты засветились фосфорным светом:
— Опять не он, опять кто-то другой… Сколько же ещё это будет кто-то другой?
1977
Нищий в синих очках
Ты видишь нищего, ходячий ворох тряпья. Или ладонь нищего, ракушку, выброшенную морем на берег, но не нашлось уха, которое бы услышало её плач. Или нищего-калеку, ноги изменили ему и ушли к другому. И с антимагнитными мыслями шагаешь мимо.
Тебе и в голову не приходит с ним познакомиться. Тебе не интересно, как его зовут и где мать его родила. И была ли его мать когда-то девушкой.
Но бывает: проходишь мимо нищего, а за тобой гонится мысль, будто молния-жеребёнок за облаком: хочешь вытащить из себя давний грех, как занозу. Тогда ты останавливаешься и роняешь перед нищим металлическую каплю. Успокоил свою совесть — и всё. И ушёл. Не сказав ни слова. Не улыбнувшись.
Стоит ли отрицать? Я тоже редко улыбаюсь нищим. Даже в ответ на их улыбки, хотя и отвечаю на приветствия скелетов. Так оно было, долго ли, коротко ли, пока… Пока надзирающий за моим пером не решил, что я должен написать этот рассказ.
И не создал для меня нищего в синих очках.
Нищий в синих очках появился на моей улочке, около красного, как солнце на закате, почтового ящика, который я уже не один год кормлю, словно живое существо, своими друзьями и недругами. Может, нищий давно тут стоял и просил милостыню, а я видел его раньше, но вдруг я его увидел. Видеть и увидеть — далеко не одно и то же.
Это случилось так.
Утром я торопливо вышел из дому, чтобы отнести в почтовый ящик ещё тёплое письмо. Улицы были пусты, не успели наполниться паром человеческих тел. Две птицы распевались со сна.
Я уже поднёс конверт к заржавленным губам ящика, как вдруг из-за него раздался голос.
— Жестяному болвану подаём, а нищему нет? — спросил кто-то на моём родном идише.
Тогда я и увидел его в первый раз. Так из тумана выплывает дерево.
Кроме синих очков, в памяти вскоре нарисовалась бородка, похожая на редьку, только что вытащенную из земли.
А очки, о чём они напоминают? О двух осколках синего стекла, которые я нашёл в детстве. Никакое сокровище не обрадовало бы меня сильнее.
Пусть ящик сегодня поголодает, решил я. Даже хорошо, что слова нищего стали тому причиной: я написал письмо сгоряча, по-мальчишески несдержанно, приревновав образ, который я люблю. И если бы, не дай Бог, железный болван всё-таки проглотил моё письмо, пришлось бы бросить внутрь горящую спичку
Я разорвал конверт на мелкие кусочки, и ревность во мне тоже исчезла. Но вместо благодарности с моего языка соскочила иголка и кольнула нищего в синих очках:
— В такую рань уже на работе?
На его лице сверкнула костлявая улыбка:
— Лёгкая жизнь только у мёртвых. Если бы живые знали, кто я, ко мне приезжали бы аж из Гонолулу.
— Допустим, я из Гонолулу. Но давайте сперва познакомимся. — Я протянул ему руку. — Меня зовут…
— Нищему и палачу руки не подают, а если и подают, то с монеткой. — Опять сверкнула костлявая улыбка.
К сожалению, в карманах у меня было пусто. Но нищий в синих очках меня пожалел:
— Порядочный человек принесёт долг на дом. Вот моя визитная карточка.
Тем временем город начинал шевелиться. Со стен осыпался кирпич и превращался в спешащих людей. Машины тасовались, как карты. Солнце поднялось до седьмого неба.
Ни завтра, ни послезавтра я не увидел нищего возле почтового ящика и уже начал думать: галлюцинация, кошмар. Но вдруг нащупал в кармане визитную карточку:
Гораций Аделькинд
Философ и мыслитель