И улица. И номер дома. И в тот же вечер я отправился к нему с визитом.
Нет, адрес, вопреки моим подозрениям, оказался настоящий. И сам философ и мудрец, элегантно поклонившись, пригласил меня в комнату. Сейчас он выглядел несколько иначе: он был в широкой пелерине, на макушке ермолка, расшитая серебряной ниткой. Синие очки, отражая свет лампы на потолке, лежали поверх стопки бумаги на журнальном столике.
— Теперь я не нищий, так что могу пожать руку, — просвистел он. — И давай сразу на «ты». Не люблю на «вы». Идиш восхитителен, но хвала святому языку: на нём всегда на «ты»[30], хоть с нищим, хоть с принцем.
Он пододвинул мне кресло-качалку:
— Коньяк или стаканчик мудрости?
— Пожалуй, стаканчик мудрости, только покрепче! — Кресло закачалось подо мной. — Но перед тем как мудрость обожжёт мне ухо, задам один вопрос: к чему эта комедия? Притворяться нищим?
— Одного стаканчика мудрости тебе маловато будет. — Он согнулся в кресле напротив. — Каждый человек рождается в маске: кожа — это маска, а он ещё без конца надевает новые маски, чтобы скрыть под ними старые. Если бы я не притворялся нищим, то был бы нищим на самом деле.
— Не вижу логики.
— Логика плюс логика равняется демагогия! Ты — и вдруг такой вопрос. Это всё привычка. Привыкни, и ты орёл. Если бы у людей было по семь ног, мы оба были бы несчастными калеками. Человек — не космическое животное, как учит мой коллега Шопенгауэр, человек — это космический человек, как учит Гораций Аделькинд. А космический человек, классическим примером коего я являюсь, должен менять маску не только на лице. Должен менять, чтобы его не нашла смерть. Если это называется у тебя комедией, то это твоя личная трагедия. Давай-ка заново перемешаем карты: если бы я не побирался на улице, твои зрачки вычеркнули бы меня из картины и ты бросил бы таки письмо в почтовый ящик. Знаешь, что бы тогда случилось?
— Я бы себя живьём сгрыз.
— При такой пище вы оба умерли бы с голоду: и ты, и она.
Два кресла, и мы в них — нос и корма корабля — качаются на вздыхающих волнах. Бывший нищий в синих очках и теперешний философ и мыслитель Гораций Аделькинд плещет веслом:
— Раз ты уже знаешь секрет, почему я притворяюсь, открою секрет, почему я открылся: ты передо мной в долгу. Но твой долг куда больше, чем все монеты, которые я собрал. Ты должен стать моим наследником! У меня, космического человека, на этой крошечной планетке никого нет. Все мои близкие, в том числе и самые близкие, улетели в другие галактики. Единственный друг — совершенно иное создание. От одиночества я недавно попросил психиатра довести меня до шизофрении, до раздвоения личности. Думал, станет не так одиноко.
— И как, помогло?
— Да, теперь я одинок вдвойне.
— И поэтому я должен стать твоим наследником?
— Не поэтому. Я хочу, чтобы ты унаследовал мою мудрость, мои афоризмы. Я исписал семьдесят тысяч страниц.
— И что, например, мне с ними делать?
— Издать в семистах томах, переплетённых в кожу с золотым тиснением.
— До того как я возьму на себя это почётное бремя, хотелось бы удостоиться услышать несколько афоризмов.
— Вот один:
Мы прекрасно друг друга поняли,
Я и горилла.
«Сперва убери эту решётку, —
Сказала она, —
Тогда и поговорим».
Второй:
Один миг так же стар, как время.
Третий:
Ты слишком близко, чтобы мы могли сблизиться,
И слишком далеко, чтобы могли отдалиться друг от друга.
Четвёртый:
«Один из вас меня не предаст», —
Сказал Христос ученикам.
И этим одним стал он сам.
Пятый:
Слёзы — сверкающие слова глаз.
Шестой:
Мужчины созданы во множественном числе,
Женщины — в единственном.
Седьмой:
Глупый художник,
Ничего не требуй от дерева,
Которое растёт и цветёт
Реалистично.
Восьмой:
Я квартирант
В своём теле.
Слезами
Плачу за жильё.
Когда же платить станет нечем —
Хозяин вышвырнет
На холод и под дождь.
Девятый:
Слишком рано превратилось в слишком поздно.
Десятый:
Я не меньше, чем любой другой,
Только сам себя я меньше тут.
Для себя я маленький такой,
Что покамест даже зубки не растут.
С кошачьим проворством Гораций Аделькинд встал, снял с цепи подвешенную к потолку лампу и осветил тяжело нагруженные полки:
— Милый наследник! Вот они, мои сочинения. Поздравляю, теперь они принадлежат тебе. Моё прошлое — это моё будущее.
Еле слышный стук в дверь.
Его голос захрипел:
— Это мой единственный друг. Он всегда приходит в это время. Я уже намекнул, мой друг — совсем иное существо. Он червь! Старый, седой червь приносит мне свои мысли, а я их записываю. Поэт Словацкий говорит, что был секретарём ангела, а я, Гораций Аделькинд, секретарь червя. Хочешь, я вас познакомлю?
Я встал у него на пути:
— В другой раз. На сегодня хватит. Тут есть чёрный ход?
Гораций Аделькинд поднял лампу повыше и потянул меня за рукав:
— Есть, есть… И прими от меня подарок: мои синие очки. Сможешь прикинуться нищим и стать космическим человеком.
1978
Рассечённые губы
Молодость — это дерево. И дерево молодости, светлая моя, сбрасывает летние одежды, чтобы опять молодо зашуметь, ещё моложе, чем год назад.
Престарелый мужчина рассечёнными губами прошептал эти слова очень молодой женщине, только что сбросившей с себя летний туман.
Вернее, мужчина, мудрец и дурак с терновым чубом, припорошенным известковой пылью, прошептал их не женщине, а лишь её улыбающейся руке, припав рассечёнными губами к её милостивым пальцам, чтобы заново пережить вкус своей молодости.
И тогда престарелый мужчина не только рассечёнными губами и заиндевелым ртом, но и засохшими корнями тернового чуба огненно-ясно ощутил сладостный вкус шершавой малины и запах смолы, струящийся из леса, где малина прячется под переплетёнными древесными ветвями.
И тогда он испытал редкое переживание: что там, где заканчивается его душа, начинается новая, а там, где заканчивается новая, — в нём агонизирует смерть.
Мгновением или полутора мгновениями позже, когда молодая женщина освободила улыбающуюся руку от его губ, та самая смерть перестала в нём агонизировать.
И престарелый мужчина, глядя через увеличительное стекло слезы, погрузился в тайны одного её пальца, того, что длиннее остальных, и снова прошептал рассечёнными губами:
— Дерево молодости дальше, чем твоя прошлогодняя тень. Тебе не суждено пригубить его райского вина. Могу поклясться: твоё истинное лицо — это влажное личико вот этого пальца. Его личико испещрено зарубками; и полукруг солнышка над горизонтом его ногтя уже никогда не поднимется выше, не засияет, чтобы согреть мои кости.
Ты волна, которая поглотила человека.
Эти зарубки старше моего страха. Старше нас обоих.
Ты старше четвероногой старухи, закутанной в чёрный шёлк, той, что возле городского музея кормит горохом милостивых, добрых голубей.
1978
Монета с небес
Зачем на небе деньги? И кто чеканит монеты в горних мирах? И что, например, на эти монеты можно там купить: звёзды, облачка над луною?
Такие вопросы, такие мысли больше всего занимали меня, жужжали в моём любопытном мозгу, когда мой ребе Шлойме-Лейб на заснеженном хуторе впервые показывал мне еврейские буквы, и добрый ангел для меня, в мою честь бросил серебряную монету прямо на молитвенник, где на первой странице буквы еврейского алфавита сверкали, как чёрные звёзды.
Я легко могу произнести их ртом, но не глазами.
Много вопросов я задавал себе на ухо, но даже не подумал спросить, правда ли эта серебряная монета предназначена мне, правда ли её подарил настоящий ангел. Шлойме-Лейб врать не станет. Вот, я легко могу убедиться: на монете растут маленькие, таинственно блестящие крылышки. Понятно же, кому они принадлежат.
Я прячу монету в тёплое гнездо ладони, в левую руку. По телу разливается наслаждение. Небесные крылышки трепещут, устраиваются поудобнее. Сегодня ни за что не выпущу их в закат, багровый, как свёкла.
Шлойме-Лейб живёт на соседнем хуторе, недалеко от Иртыша. Мне не хочется думать, как мы оба очутились на сибирской земле, среди сибирских снегов. Конечно, я что-то слышал от родителей и помню их скупые слова: война, бегство… Но если, думаю, солнце бежало со мною вместе, то всё не так страшно.
Ещё я слышал у нас на хуторе, что жизнь или время издавна разрезаны на такие куски, которые здесь называют: годы. Получается, я разрезан на пять равных частей. А когда буду разрезан на сто, мне исполнится ровно сто лет.
Шлойме-Лейб высокий и очень смуглый. Чёрные блестящие глаза почти того же цвета, что кожа на лице. Волосы и густая борода тоже. Вот он шагает по снежным искрам в высоких, выше колена, твёрдых валенках и наскрипывает, нет — наигрывает ими тропинку между хуторами. Я целиком мог бы залезть в один его валенок, чтобы погреться.
Всей округе известно, что мой отец — богобоязненный человек, учёный и умный, так почему же я учу буквы не с ним, а с чёрным Шлойме-Лейбом? Я уже знаю почему: папа заболел тифом, и его отобрали у меня и на санях увезли с нашего хутора.
Небесная монета в гнезде ладони бьётся в такт с сердцем, когда на другое утро я опять бегу к Шлойме-Лейбу, чтобы мой ребе дальше обучал меня волшебным буквам. Теперь, как я себе представляю, не каждой букве по отдельности, но как нанизывать их в слова.