ю, что шьют в его мастерской, а шьют здесь фраки, в которые обряжают христианских покойников, поэтому спереди фраки чёрные, элегантные, а спина — из белой лайки, я со всех ног пробегаю по аллее из этих фраков, будто между гигантскими, расправившими крылья воронами, и по горбатым обледенелым ступенькам вылетаю на улицу — навсегда.
Может, я остался бы в своей символической комнате ещё на месяц, но случилось несчастье: утром собираюсь одеваться, а свитера нет. Украли! Кто теперь защитит меня в чужом мире? Утешает только одно: синий свитер остался жить на портрете, написанном молодым художником в моём родном городе.
Униженный, я поехал домой.
Напрасно я рванул в Варшаву: злого духа я не одолел. Пока меня не было, он вплёл в мамины волосы новые седые нити. А может, он гнездится во мне, у меня внутри?
Как же вызвать его на дуэль?
Лиха беда не ходит одна: художник и его жена куда-то пропали, прихватив с собой портрет. Погнались за мной в Варшаву или уехали куда-нибудь на край света?
Я тосковал по портрету десять лет, двадцать лет. До меня дошло известие, что художник погиб в гетто.
И вот — в моём тель-авивском доме важный гость: пришёл Марк Шагал и принёс в подарок моей дочери коробку с красками.
Выпиваем. Делимся воспоминаниями. Поклонники Шагала, восторженные, вдохновлённые, сидят за столом.
Я тоже вдохновлён, я лечу над временем, над скелетами дней, рассказываю, наверно, лучше, чем здесь написал, историю о синем шерстяном свитере, который мама связала мне на Хануку, о молодом художнике, о портрете, о судьбе свитера, по которому я тоскую до сих пор.
Внезапно — стук в дверь. И — хотите верьте, хотите нет — входит портрет в синем свитере, молодой, живой и здоровый, и сам карабкается на восточную стену[37]. Там он и живёт до сего дня.
Единственный, кто тогда не удивился, был Марк Шагал. Он указал рукой на портрет и одарил меня своей витебской улыбкой:
— Если очень сильно, по-настоящему тосковать, можно оживить что угодно…
1985
Пороховая бригада
Это случилось, когда время встало на дыбы и саранча осадила мой город. Она пожирала не колосья и плоды, но людей, молодых и пожилых, детей и стариков. И, кроме мяса и костей, распиливала своими зубьями ту часть человека, которую называют душой.
Для саранчи это был самый лакомый кусок.
И тогда, ранней осенью, на рассвете, меня схватил в моей чердачной комнате подручный саранчи, который ещё вчера был студентом в белом картузе, мой сосед. На улице он и ему подобные втолкнули меня в шеренгу пойманных за ночь людей, и нас погнали вверх, вверх, к горе, которая начинается там, где кончается улица.
Клёны по обочинам роняли с ветвей жёлтые звёзды.
Улица кончилась, а шеренгу погнали дальше, по расселине между двух гор.
Брюхо одной из этих гор было опоясано колючей проволокой, а внутри, за проволокой, окопы вокруг пещер и крепостных стен с амбразурами, возведённых бывшим властителем города для защиты от врагов.
Шеренга спустилась в окопы.
Ещё один подручный бесчисленной саранчи, одетый в мышиные галифе, выполз из пещеры и произнёс для пленных короткую речь: мы разожгли войну, чтобы захватить весь мир, и должны за это дорого заплатить. Для начала мы перенесём на спине удушающие бомбы из чрева этой горы на другую, напротив.
Раньше казалось, до той горы рукой подать, но теперь, из-за тяжести бомб, путь стал гораздо длиннее. Мало того, земля до самого горизонта превратилась в тесто.
Его превосходительство жребий определил меня в пороховую бригаду (так почему-то назвали тех, кто должен был носить бомбы). Мы шли парами, я оказался в середине колонны.
Мой попутчик сгибался под ношей. Я смотрел на него сбоку. Пот лился с него первым осенним дождём. Лицо в тени соломенной шляпы — напоминания об ушедшем лете — заросло густой серебристой бородой. Шнурок пенсне перекинут через левое ухо, стёкла при каждом шаге подпрыгивают, как влюблённая парочка на карусели (это гротескное сравнение сохранилось в моей памяти с того дня!). На секунду я освободил правую руку и поправил попутчику пенсне, чтобы оно не упало.
Мы шли, но оставались на месте. С каждым нашим шагом гора отодвигалась от нас. Под демоническую музыку хрустящих костей я познакомился с попутчиком. Хрипя, мы перебрасывались отрывистыми фразами, чтобы забыть свою дикую роль и скоротать дорогу, которую нам предстояло проплыть посуху до вожделенной горы.
Его звали Гораций Дик, доктор Гораций Дик. Психиатр в лечебнице для душевнобольных.
Мы оба боимся смотреть вперёд. Доктору Горацию Дику повезло: его пенсне залеплено смесью пыли и пота, и он почти не видит того, чего не хочет видеть. А меня всё сильнее тянет поднять свинцовые веки. Глаза, как алкоголики, умирают от желания глотнуть чистого, крепкого воздушного спирта.
Раздался взрыв. Кто-то впереди упал под ношей. На голубом холсте горизонта взметнулся красный фонтан. Суматоха длилась недолго, но мой попутчик успел ловко сорвать с себя пепельно-серое пальто. Взрыв придал человеку сил.
Доктор Гораций Дик рассказал мне свою родословную: он внук Айзика-Меера Дика[38], того самого, который написал сотни рассказов и романов.
Это было совершенно невероятно. Неплохо зная и биографию писателя, и его творчество, я прикинул, когда он родился, когда женился, когда у него родились дети и когда он умер. Что-то не сходилось. Кажется, никто из исследователей Дика не упоминал, что в городе живёт его внук.
— Может, какой-нибудь другой родственник, правнук? — попытался я уточнить родословную уважаемого доктора.
Мой попутчик стоял на своём: внук. Он даже помнит шутки и поговорки деда. Когда Гораций ходил в хедер и звался Гиршкой, он слышал от старика такую прибаутку: время жевать землю, да зубов не осталось.
Прозрачная улыбка повисла у него на лице, как паутина против солнца.
Кто-то опять упал под ношей, но она не взорвалась.
Гора устала отступать и застыла там же, где была вчера и позавчера.
Подручный в мышиных галифе протарахтел на мотоцикле мимо пороховой бригады, стреляя поверх голов и между людьми.
Когда раскалённая топка солнца опустилась ниже, чтобы испечь из наших тел субботнюю халу, подручный саранчи уже ждал нас на горе. Как пугало, он стоял на краю ямы, которая много лет кормила глиной окрестные кирпичные заводы.
В яме хрипела тишина. С пурпурными сургучными печатями на лбу там дремали несколько человек из пороховой бригады. Казалось, яма родила мёртвых. Мы сгрузили возле неё бомбы, и тварь в мышиных галифе подарила нам час отдыха.
Теперь я смог получше рассмотреть своего друга. Какое отношение он имеет к Айзику-Мееру Дику, я решил выяснить позже. (Я верю во время.) А пока я оторвал от рубахи несколько полос и помог ему кое-как перевязать раны.
Но доктор Гораций Дик даже слегка рассердился, из-за того что я усомнился в его словах.
Я прислушивался к его языку: и правда очень диковскому, архаичному, слегка онемеченному. Казалось, мне читают вслух книжку «Сам Хайцикл» или «Люди из Дурачишка»[39].
Я полюбопытствовал, местный ли он, здесь ли родился, и если да, то почему у него такой старомодный идиш.
— О да, да, мой друг, — ответил он, глядя в сторону, — я родился в этом городе, где даже банщик-гой разговаривал в парной по-еврейски.
Мой попутчик уже говорил о нашем городе в прошедшем времени.
Он увидел на краю ямы цветок и погладил его рукой. Это несколько приободрило доктора.
Я решил прекратить расспросы. Возле глиняной ямы у всех одна родословная.
Гораций Дик разговорился. Он сменил тему. Опершись на локоть, стал рассказывать о своих приключениях в лечебнице: главный врач установил порядок, что персонал нельзя набирать с улицы, из-за стен больницы, но только из своих, из сумасшедших. Более того: был у них один доктор, шизофреник, который лечил больных и сам лечился. Даже шеф-повар был из пациентов.
И вот, как говорится, в один прекрасный день доктор Гораций Дик заглянул на кухню. Вдруг дверь захлопнулась у него за спиной, повара набросились на него и связали, а шеф-повар подошёл к нему с двумя длинными ножами в руках:
— Сейчас я тебя освежую и сварю. В кои-то веки раз пообедаем по-человечески.
Жизнь доктора висела на волоске. Но в ту же секунду он вспомнил, в чём заключается безумие шеф-повара: воры украли всю соль в городе, а что за еда без соли? И внук Айзика-Меера Дика сказал: «Пане Генделес (так звали шеф-повара), что это вы затеяли? Посолить-то нечем, обед же невкусный будет. Отпустите меня, и я вам соли целую горсть принесу».
Так доктор Гораций Дик спасся от смерти.
И сделал вывод: только если согласишься с сумасшедшим, будет шанс избежать его ножа.
У ямы снова возник подручный саранчи: отдых закончился. Теперь мы должны были в том же порядке — отнести бомбы туда, где взяли: за ограду из колючей проволоки на горе напротив.
Но вдруг доктор Гораций Дик поднялся легко, как птица, и я услышал его пламенную речь, обращённую к подручному саранчи: коль скоро говорят, что мы, пленные, разожгли войну, чтобы завоевать весь мир, то пока ещё неизвестно, кто победит, и подручному могут дорого обойтись эти издевательства…
Хотя доктор не был похож на молодого Давида, а подручный саранчи — на Голиафа в доспехах, вся пороховая бригада тут же включилась в смертельный спектакль.
Даже те, кто с пурпурными печатями на лбу дремали на дне ямы, навострили мёртвые уши.
Даже бомбы, казалось, вступили в неравный поединок.
Когда доктор Гораций Дик закончил речь, подручный саранчи почернел и съёжился, как горелая спичка.