— Который выучился на рябине.
(На раввина.)
Бабушка — мастерица варить брусничное варенье. Но самое вкусное блюдо, которое она готовит, называется:
— Криминад.
(Вырезка, отбитая и раскатанная бутылкой).
Ест она только:
— Полушёлковый хлеб.
Когда на улице тепло и солнечно, на бабушкином языке это называется:
— Смачный денёк.
В те годы, жаркими летними днями, мальчишки с моей улицы без устали ловили бабочек у кирпичных заводов на берегу Вилии. Ловили кто чем: картузами, старыми цилиндрами и женскими чулками, натянутыми на привязанный к палке проволочный обруч. Пойманных бабочек мальчишки приносили домой, насаживали на булавку и окунали в водку или спирт. И бабочки с золотыми и серебряными крыльями оставались увековечены в коробках под стеклом.
Если у бабочек и мотыльков есть ангел-хранитель, ему известно, что я никогда не издевался над живыми существами. Я трепетал вместе с каждой жертвой и старался держаться от жестоких мальчишек подальше.
Перед Рошашоне бабушка пришла к нам зажечь и благословить свечи. На ней была царская пелерина, вытканная, наверно, из Млечного Пути. Вместо умноринки в этот раз бабушка принесла горшочек мёду.
Наверно, что-то случилось с бабушкиной причёской, или дурной глаз виноват: на секунду бабушка вытащила заколку с бриллиантовым личиком, чтобы поправить кок. И мне показалось — нет, я был уверен! — что бабушка увидела во мне порхающего мотылька и, как те жестокие мальчишки, хочет меня поймать, насадить на свою заколку, а потом окунуть в водку, чтобы я остался жить вечно.
А надо сказать, от бабушки неслабо пахло спиртом, потому что там, где она жила, на берегу Виленки, стояли винокурни и воздух был так пропитан винными парами, что можно было опьянеть, несколько раз вдохнув.
То ли от страха, то ли от воодушевления, а может, от того и другого сразу я испустил дикий крик и выпрыгнул в открытое окно.
Окно нашей мансарды было очень высоко над землёй, на высоте вишни напротив. Из-за небольшого землетрясения, которое я устроил накануне Рошашоне, с неё осыпалась последняя горсть ягод.
Я ничего себе не сломал, но душа после падения стала слегка прихрамывать.
Почему я выпрыгнул из окна, я хотел оставить от бабушки в секрете. Но секрет — это рыба, которая не может устоять перед приманкой на крючке.
Бабушка легко вытянула у меня этот секрет. Это произошло, когда она заметила, что пропала её заколка с бриллиантовым личиком.
— Что за глупая выходка, взять живую заколку и утопить в Вилии!
Откуда ты знаешь, что я утопил?
— У меня одна подруга есть, она знает всё.
— Если всё, значит, она должна знать, за что я отомстил твоей заколке!
— Знать-то она знает, а вот за что ты ей отомстил, не говорит. Но уверяет, что заколка найдётся.
— Бабуль, а скажи, как зовут твою подругу?
— Зовут мадам Трулюлю. Она доктор.
— Если ты расскажешь мне секрет своей подруги, я расскажу тебе, почему утопил твою заколку.
Бабушкина подруга доктор Трулюлю живёт в Пиромонте, недалеко от Старого поля. Женщины со своими болезнями тянутся к ней вереницей, как муравьи по тропке. Из уважения, чтобы показать, что она ничем не хуже врачей-мужчин, женщины обращаются к ней «господин доктор». Или «господин доктор Трулюлю».
Заглядывает к ней и помещик Вернигора. Для него она — «мадам».
А для бабушки — «моя подруга».
Почему бабушка никогда не рассказывала о своей подруге раньше, я уже никогда не узнаю.
Насколько я теперь помню, когда я провожал бабушку домой, она всегда прощалась со мной у Зелёного моста и поворачивала налево, к Старому полю. Ещё помню историю, которую рассказал мне мой друг, голубятник Липа: когда один из его сизарей присел на красную кирпичную трубу доктора Трулюлю, из дымохода появилась огненная рука и затащила птицу внутрь. Было бы это только раз, Липа плюнул бы и забыл, но потом огненная рука утащила в трубу ещё одного голубя.
Понемногу вытягивая из бабушки сведения о её подруге, я должен был обещать, что никому ничего не расскажу. Даже маме.
— А где твоя подруга родилась, если она вообще когда-то родилась?
— В Бальтерманце.
Я никогда не слыхал о таком городе, но, раз бабушка говорит Бальтерманц, значит, Бальтерманц.
А муж, дети у неё есть?
— Пши-пши-пши!
(Это значит «подожди, не спеши».)
— Я пшу, бабушка.
— Был у неё в Бальтерманце муж. Умнейший человек! Однажды ночью вышел из дома и исчез, а через год узнали: он стал священником в Риме.
— Где?
— В Риме. Есть такой городишко. Но пути господни неисповедимы. Затосковал он по своим красавицам дочкам, сел в сани, приехал зимней ночью в Бальтерманц и постучался в дверь…
— И?
— Пши-пши. Ангел смерти носит в себе все болезни, но сам здоров как бык. Когда этот умнейший человек ехал через город обратно, ангел смерти в образе мясника подкараулил его и проверил на его шее, хорошо ли отточен нож.
— А что красавицы дочки?
— Ослепли.
Моё неуёмное желание увидеть доктора Трулюлю собственными, а не бабушкиными, глазами достигло вершины в пятницу, когда бабушка принесла к субботе рыбу, и едва её распотрошили, в ней сверкнула заколка.
Бабушка тут же вставила её в кок.
— Вот видишь. Моя подруга сразу меня успокоила, что заколка найдётся. Теперь понятно, почему в народе говорят: Вилию иголкой не запрудишь. Если будешь прилично себя вести, возьму тебя с собой к доктору. Она мне давеча намекнула, что с мальчиком (то есть со мной) что-то не так, надо бы из него бабочек выгнать.
До того как мы к ней пошли, я вытянул из бабушки ещё кое-какие сведения: медицине доктор Трулюлю училась у посланника из Палестины. И все аптекари в городе и окрестных местечках с радостью принимают рецепт, если на нём стоит замысловатая подпись: доктор Трулюлю.
В городе говорят, она видит кончиками пальцев. Пробегает пальцами по телу больного, и они ясно видят, что делается у него внутри.
Большинство лекарств доктора Трулюлю не купишь ни в одной аптеке на свете. Она сама и врач, и лекарство, и аптека.
Мои попытки узнать ещё что-нибудь особым успехом не увенчались.
— Рот не затем, чтобы жевать, а затем, чтобы молчать.
Но я пристал как банный лист, и бабушка рассказала, что, если бы не подруга, с ней случилось бы то же, что с её соседкой: та легла спать живой и здоровой, а встала мёртвой. Ни с того ни с сего у бабушки разболелась печень. На всякий случай она уже выбила вальком свой запылённый саван, но тут пришла подруга, принесла порошок — толчёную кору неведомого дерева, и боль как рукой сняло, будто у бабушки никакой печени сроду не было.
Помещику Вернигоре она дала жабий язык и велела положить его под рубашку жене Катажине — верное средство, чтобы женщина выболтала во сне все свои секреты. Но вот что Катажина рассказала во сне, бабушка не захотела мне сообщить.
Была ещё странная история с одним евреем, который прямо на пороге с достоинством заявил: он, дескать, уроженец Бальтерманца.
Доктор Трулюлю, взмахнув длинными ресницами, смела с него всю благообразность:
— Будете мне тут рассказывать, господин убийца?
И бабушка добавила комментарий: у него аж душа в пятках потемнела.
Кто попытался отговорить меня от похода к бабушкиной подруге, так это ветреный день. По дорогам уже шагала осень. Облако стряхивало дождевые капли, как вылезшая из реки собака.
Бабушка надела две пелерины, одну на другую. Всё-таки на улице было прохладно. Верхняя пелерина переливалась матовым, тусклым блеском старого серебра, как субботний бокал в опустевшем доме. Как выглядела нижняя пелерина, не знаю, врать не буду.
На плечи бабушка накинула шаль, которую связала сама, когда в первый раз стала невестой.
Заколка в волосах больше меня не путала.
Бабушка кашлянула мне в ухо:
— На-ка, возьми корзинку. Пусть я та ещё богачка, но для подруги кое-чего собрала: тарелку криминада, буханку полушёлкового хлеба и баночку настоящего пчелиного мёда.
Подруга жила за стеклодувными мастерскими в домишке из красного кирпича. Нужно было подняться в гору. Деревянные ступени — стёртые, вогнутые, как корыта. Видно, посетители месили в них свои болезни.
Солнечный луч — вена, перерезанная разбросанными вокруг мастерских осколками стекла, падал на латунную табличку с еврейскими буквами: «Мадам доктор Трулюлю».
Но мне не повезло увидеть её живой, чтобы она выгнала из меня бабочек: когда со вздохом отворилась дверь, доктор Трулюлю, вытянувшись, лежала на полу, одетая в праздничную пелерину — наверно, бабушкин подарок. На глазах черепки, и две восковые свечи горят в головах.
— Пши-пши-пши, — прошептали бабушкины побелевшие губы, — это у неё в головах горят две её слепые дочери.
А я подумал:
«Нет, не слепые дочери горят у неё в головах, а два голубя моего друга Липы».
1986
Кира Киралина
Прошлое заблудилось в грядущих днях. Пожалуй, послушаю, что оно может рассказать.
Годы бегут быстрее, чем дни. Но вдруг останавливаются на краю пропасти, чтобы я набросил на них аркан и оттащил их, пока не поздно, пока мой взгляд не разбился вместе с ними.
Мой аркан не даёт им упасть. Я испытываю мучительное наслаждение, переживая тех, кто когда-то жил.
Её называли Кира Киралина, а настоящего имени, наверно, теперь не знает никто. Не было оно вырезано и на её поднявшемся в небо надгробии — дыме из трубы крематория.
Если кто-нибудь из мёртвых помнит её настоящее имя — пусть постучится мне в висок!
Почему её называли Кира Киралина? В нашей скаутской организации она первая прочитала знаменитый роман Панаита Истрати[44]. Она вообще гордилась своей начитанностью и, не переставая, повторяла, как любит героев этого романа. Так это имя к ней и пристало.