Была она сладка как мёд и остра как перец. Но не потому, что перцем торговал её отец, лавочник Мейрем с Трокской улицы. Продавай он хоть селёдку с душком, его дочь была бы такой же. Тоненькой, лёгкой, гибкой, как свежий стебель аира с Зелёного озера.
Девчонки перешёптывались, что наверняка есть в ней какая-то нееврейская кровь. Но это из зависти, что ангел по ошибке (он подумал, это мальчик) при рождении щёлкнул её по носу[45]. Курносый носик Киры Киралины сводил с ума всех мальчишек.
Всех, но не меня. Подумаешь, вздёрнутый нос! И её дерзкая улыбка, которая волной поднималась от кончиков пальцев на ногах до ярко-рыжих локонов, не заставляла меня подплывать к ней поближе, когда мы купались в реке. Может, меня отталкивала её заносчивость: у всех мальчишек от неё голова кругом, а она не любит — никого.
Однако моё равнодушие к Кире Киралине становится всё опаснее. Превращается в скрытую ненависть.
Хочу убежать от Киры Киралины, но не знаю к кому. Хочу убежать от себя — тоже некуда.
И вот происходит одно странное, можно сказать, мистическое событие.
В скаутском походе, шагая по маковым следам последних летних дней, мы добрались вечером до реки Жеймены. Решили заночевать на горе у берега, в бору среди старых и молодых сосен.
Тени, как старухи, горбятся между деревьев, собирают ягоды, чтобы отдать их закату.
Закат любит тёмно-красную малину.
Как обычно, наломали сухих веток для костра. Огненный хвост заката поджёг их. Ночь осталась с нами в лесу.
Серебристые волны плещут в отворённых венах земли.
Дразнящий запах смолы наполняет моё тело.
Костёр прыгает с горы в Жеймену. Он одет лишь в дерзкую улыбку от кончиков пальцев на ногах до ярко-рыжих локонов.
Купается в реке и не гаснет.
Каждый человек — загадка, которую не стоит разгадывать. Даже мальчишка.
Вдруг кто-то у меня внутри затрубил в рог:
— Кира Киралина, оставь ребят, иди сюда. Я тебя загипнотизирую.
Босая, но без всяких босых штучек, как мы называли девчоночье кокетство, она подходит и садится передо мной на росистую траву. Костёр освещает растрёпанные рыжие волосы.
Скорпион кусает трубача у меня внутри. И я ощущаю его нестерпимую боль. Объятый его силой, я пронзаю Киру Киралину быстрым взглядом:
— Скажи-ка, мерзкая девчонка, кого ты любишь на самом деле?
Не понять, то ли она смеётся, то ли плачет. Лицо спрятано под растрёпанными рыжими локонами.
— Говори! Я приказываю!
— Да… Я люблю…
— Раз, два, три! Назови имя!
— Кира Киралина… — И падает на траву.
Может, притворяется? Вдруг это одна из её босых штучек?
Её трясут, бьют по щекам — спит; брызгают в лицо холодной водой — спит; даже любопытная луна пытается пальцем приподнять ей веко — спит; я затаскиваю её в крапиву, туда, где старушечьи тени недавно собирали малину, чуть ли не сталкиваю с горы в Жеймену, где купается обнажённый костёр, — спит.
И трубач у меня внутри, который её усыпил, теперь не может её разбудить.
Со всех ног я и ещё кто-то бежим в деревню за врачом. Врача нет, только знахарь. Он так стар, что мы почти несём его на руках. Знахарь вдыхает ей в рот петушиный крик. И она открывает невинные глаза.
1986
Пророчество зрачков
Её звали Бадана. Лицо высечено из серой каменной соли карликом, выросшим из карлика. Её защитник: отец всех отцов и матерей — страх.
В первую ночь жёлтого ужаса, ночь, которая длилась без перерыва целых два года, Бадана нашла терновое изголовье в заброшенной квартире на улице Страшуна[46].
В этой разгромленной квартире, во времена этого ужаса, меня тоже лягнуло железное копыто. И вскоре пространство наполнилось незнакомыми лицами, словно утонувшими в пруду, освещённом луной. На дне моей памяти они смешались в одну безликую семью. Но лицо Баданы, высеченное из серой каменной соли карликом, выросшим из карлика, не слилось с другими.
И маленькая, худенькая женщина, можно сказать, старушка, Бадана превратилась в убежище для единственного сына Лейбеле. Она хотела вернуть его к себе в утробу, чтобы с ним, Боже упаси, не случилось чего-нибудь плохого. Но Лейбеле, едва надвинулся жёлтый ужас, как раз куда-то исчез. И убежище в мамином животе осталось пусто.
В детстве я читал, что крестьяне в китайском захолустье, которые в глаза не видели часов и даже понятия не имеют, что это такое, всё равно знают тайну и ход времени не хуже, чем люди, у которых часы есть. Китаец поднимает за шкирку домашнюю кошку и по горящим зелёным стрелкам на циферблатиках её зрачков узнаёт точное время.
Такой китайской кошкой я стал для Баданы. Чтобы ориентироваться не только во времени, но также в пространстве и поворотах судьбы.
В бездонной паузе между бытием и небытием Бадана поднимается на деревянных ногах и пристально всматривается в мои зрачки, чтобы увидеть, что происходит с её единственным сыном. Её лицо отражается в моих глазах.
— Мой Лейбеле не привык к войне. Только бы он цел остался.
Я рассказываю Бадане, что, едва надвинулся жёлтый ужас, её Лейбеле тут же навострил лыжи — бежал за линию фронта.
Радостные искорки вспыхивают в серых щёлочках её глаз.
В другой раз:
— А как называется место, где поселился мой Лейбеле, дай ему Бог здоровья?
Я рассказываю Бадане о краях, что живут в моих снах: её Лейбеле поселился на хуторе, где прошло моё детство, — в Сибири, на Иртыше.
Через несколько секунд слово «Сибирь» доходит до неё, и Бадана обхватывает голову короткими пальчиками:
— Но я слышала, там лютые морозы. Если мой Лейбеле, не дай Бог, простудится, кто ему нагретый кирпич к ногам приложит, кто ложечку варенья поднесёт?
Клубок видений разматывается у меня в голове, я слышу собственный голос, будто издалека:
— Если укрываться медвежьей шкурой, будешь здоров, как медведь. И деревьев там много. Высокие, до неба. Одного дерева хватает, чтобы ползимы печь топить.
На другой день Бадана исчезла. Пропала из разгромленной квартиры. Но потом, слава Богу, вернулась. Поседелая, словно побывала там, где живёт Лейбеле, и огромное дерево наклонилось над ней и осыпало снегом.
— Мало ли что дурные бабы болтают. — Бадана опять требует у моих зрачков правды. — Если Лейбеле там жениться захочет, он найдёт хорошую еврейскую девушку?
Её вера в пророчества моих зрачков околдовала меня. Я сам начинаю верить в свою силу, кажусь себе всезнающим и всевидящим:
— Он уже нашёл невесту.
— Она красивая?
Мой язык превращается в кисть и рисует красавицу невесту во всех подробностях.
Бадана разворачивает тряпочку, и я вижу, как сверкнуло что-то золотистое.
— Это обручальное кольцо… Надо как-нибудь сделать, чтобы оно дотуда докатилось…
И пока обручальное кольцо катится из Вильно в Сибирь — опять вопрос:
— Как её зовут? Я должна знать.
— Гутла.
— Странное имя. Может, Гителе?
— Нет, Гутла.
Наряженная в чёрное платье, пошитое из найденного на чердаке савана, с тремя нитками бус на шее, Бадана стоит у окошка и смотрит куда-то в даль. Руки подняты перед лицом из серой каменной соли, будто она благословляет свечи. Бадана больше не требует милости у пророчества моих зрачков. Она сама через пальцы видит своего Лейбеле. Сына и его невесту под звёздным свадебным балдахином.
1986
Памяти оберега
Ранним утром в моём номере парижской гостиницы зазвонил телефон, и я услышал незнакомый женский голос. Русская речь слегка приправлена еврейскими словечками — намёк на угасающее происхождение.
Из быстрого щебетания я понял: та, что сейчас на другом конце провода, тоже ненадолго приехала в Париж и завтра вылетает домой — в город моей юности; она танцовщица, и сегодня у неё тут последнее выступление. От подруги она узнала, в какой гостинице я остановился. Ей необходимо меня увидеть. Есть два варианта: или в три, или вечером после её выступления, как мне удобней.
На вопросы, известно ли мне её имя и почему ей так необходимо со мной встретиться, она ответила, что её имя и фотографию я, наверно, видел в газетах и журналах. И, хоть я и не узнал её, повидаться со мной для неё дело жизни и смерти.
Я махнул рукой — эх, была не была! — и, как подсудимый, которому зачитали оправдательный приговор, ответил:
— Милая незнакомка, к трём часам буду ждать вас в кафе «Ронсар», у метро Мобер в Латинском квартале.
Я пришёл в кафе «Ронсар» часа на два раньше, чтобы обдумать странные слова незнакомой танцовщицы: «дело жизни и смерти».
Время залечивает раны? Время — это рана и есть! Но, пожалуй, лучше терпение, чем нетерпение. За этот самый столик, где невидимые пальцы играют, как на пианино, на моих чёрно-белых нервах, я присаживаюсь уже много лет. Именно за этим столиком я даже воспел долговязого официанта с бабочкой на шее, который за четверть века ничуть не изменился, как звон мелочи у него на ладони.
Здесь я люблю назначать встречи самому себе. Ронсар! Великий французский поэт шестнадцатого века. Ничего, здесь я могу склониться перед его славой.
Есть и другие причины, почему «Виляж Ронсар» — это полное название кафе — уже много лет влечёт меня. Два раза в неделю я могу наблюдать отсюда, как напротив ловко и проворно возникает маленький рынок, переполненный дарами земли. Не иначе как в садах и огородах, откуда привозят плоды, растут драгоценные камни. Они мерцают горячей кровью и тают во рту. Торговки, что нахваливают товар перед покупательницами с корзинами в руках, достойны играть в «Комеди Франсэз». Одна, которую я назвал Цип-ка-Огонь, так изящно подбрасывает и ловит свои апельсиновые солнышки, что могла бы выступать в цирке. И хотя ароматы рынка воюют друг с другом, они просто восхитительны.
Но особенно живой палитра кафе «Ронсар» становится, когда спускается дождь, чтобы получить свою долю.