Признаюсь: до сих пор я даже не взглянул на визитку. Но сейчас незнакомое чувство подсказывает: найди её. Кто этот человек в чёрном, который одел глаза в белый платок, как в саван?
Чувство не обмануло: человек в чёрном оказался высокопоставленным чиновником из министерства.
Он присылает за мной шофёра в двубортной куртке с медными пуговицами.
Я рассказываю, зачем приехал. Читаю Пайкино письмо, переводя с листа на русский.
— Читайте по-еврейски, — тихо говорит человек в чёрном, — я понимаю.
Читаю: «Извини, что у меня слова прыгают, как слепые птицы по веткам. Я пишу ртом… Держу карандаш зубами».
И вижу, что его лицо становится белее мела, как тогда, в Понарах.
— Эта женщина — землячка вашего отца. И у других женщин та же беда: им нужны деревянные руки и ноги. И Бубеле с улицы Гаона тоже.
Дверь открывается перед шеренгой деревянных людей. Они пришли со мной попрощаться: лесок, у которого ветви в доме, а корни на улице. Впереди Пайка. Я сразу её узнаю. Всё те же молодые, ярко-алые губы.
Я пожимаю твёрдые деревянные руки, как живые. Вот её подруги: Юдис, Мишель, Яблонка, Розетт, Сельма, Темерл… Внизу — Бубеле с улицы Гаона на трёхколёсной тележке.
Отовсюду слетаются птицы и поют у них над головой.
Самые красивые женщины на свете!
Они подают мне деревянные руки: из их плеч и локтей растут ветви с невиданными плодами.
Я провожаю их вниз по лестнице.
Лесок торопится домой, домой.
Впереди — Бубеле, сказочная лесная дева.
Пайка берёт меня под руку:
— Что меня мучает больше всего: Бома Зайчик жив? И если жив, у него руки тоже деревянные? Если нет, вдруг он не будет меня любить, вдруг не захочет обнять.
1986
Женщина с чужим лицом
Ни с соседкой за стеной, ни с её мужем я ни разу даже словом не перекинулся.
Случайно встречались у дверей, на лестнице, на улице, иногда в каком-нибудь кафе и только кивали друг другу, раз уж так принято. И я, и она, и он.
Редко-редко они давали себе свободу высказаться, когда я находился рядом, и, если это случалось, мое ухо щекотали звуки испанского языка. Даже их кошка, дама с роскошными усами, мяукала на языке Сервантеса.
По табличке на двери я знал, что их зовут Клара и Мануэль. Мануэля, чтоб не сглазить, Бог одарил немалым горбом. А Клара всякий раз, когда я её видел, вызывала одну и ту же мысль: женщина с чужим лицом. Чьё у неё лицо, я не знаю. Не знаю даже, кто такая она сама.
Однажды, осенней ночью, соседка за стеной сломала стену молчания между нами. Клара вошла ко мне без церемоний, как к старому знакомому, и голосом, похожим на звук лопнувшей струны, очень тонким и благородным, попросила, чтобы завтра я пришёл на похороны её мужа.
Она говорила не по-испански, а на языке, который мне близок. Но и этот язык дрожал испанской мелодией.
— Мануэль не проклинал смерть. Только показал ей фигу и угас.
Помню это кладбище, когда оно только родилось, и вот оно уже пригрело дедов, бабок и внуков.
Сколько пальцев осталось у двоих солдат-инвалидов, столько народу, считая меня, Клару и могильщика, было на похоронах.
По лицу Клары дождём струилась чёрная вуаль.
После «Эйл моле рахамим»[50] у глиняного холмика остались двое: я и Клара. Холмик напоминал горб Мануэля. Могу поклясться, Клара тоже так подумала.
Наши ноги прилипли к сырой глине вокруг могилы. Эта глина, подумал я, объединяет нас. Она — наша пища, наша вечная диета.
На могилу Клара уложила спать букетик хризантем. Потом, освободившись от глиняной гравитации, подошла ко мне:
— Всех этих, кто только что ушёл, я не знаю. Друзья Мануэля. Он с ними в бридж играл. Мои друзья тоже здесь, но их не видно.
Я огляделся по сторонам. Где же её друзья, за надгробиями, что ли, прячутся? Но вокруг не было ни одной живой души.
— Знаете, кто мои друзья? Это слёзы.
Из-под чёрного дождя вуали сверкнули две маленькие молнии.
Вскоре пошёл настоящий дождь. Капли запрыгали по холмику, как рыбки из ячей тяжёлой растянутой сети.
— Я провожу вас домой. Адрес я знаю. — Я взял Клару под руку.
Прислушиваясь к шуму дождя, я подумал: это не дождь шумит, а мертвецы воюют под землёй. Как же потом узнать, кто выиграл войну?
Кларина вуаль выросла, накрыла нас обоих, накрыла всё кладбище. Потемнело, как перед бурей.
Клара открыла, мы вошли, она сняла чёрную вуаль, и стало светлее. Так выглядит жемчужина, когда её вынимают из раковины.
Я присел за столик, инкрустированный фигурами ацтекских богов. На стене висел портрет Мануэля. Гораздо моложе, чем когда я его знал. Усы — как два серпа. Лацканы увешаны медалями. И никакого горба.
Клара исчезла на кухне и вскоре, держа спину очень прямо, вернулась в комнату с двумя чашками кофе. По её лицу пробежал оттенок хризантем, оставленных на могиле. Она села напротив. Глотнула чёрный напиток, и молния опять сверкнула в её глазах.
— Я знаю, о чём вы думаете…
— О чём думаем мы оба: вы много лет носили чёрную вуаль внутри, пока на кладбище не достали её из-под кожи и не надели сверху.
— Хватит думать, о чём не положено. Чем читать чужие мысли, прочтите лучше цифры.
Клара закатала рукав тонкой блузки и протянула ко мне руку, словно выточенную из слоновой кости.
Я увидел ярко-синие выколотые цифры.
— Хорошо, что мы не знаем друг друга, даже если можем читать чужие мысли. — Клара спрятала цифры под рукавом. — Я знаю, что вы думали, когда наши взгляды сталкивались без слов. Вы думали: высушивая грязь, солнце не становится грязным.
— Нет, Клара, такого мне в голову не приходило. Я думал вот что: вы женщина с чужим лицом.
— Раз вы смогли так подумать, пусть рассыплется невидимая стена между нами! — Обоими кулаками она ударила по ртути воздуха над столом, и ртуть шариками раскатилась по всей комнате. — Никто до вас не заметил этой страшной правды. Если вы смогли так подумать, я сниму перед вами губы.
В комнате нас было четверо: Клара, я, портрет Мануэля и кошка — дама с мужскими усами. Наверно, Клара не захотела говорить при свидетелях и предложила сесть на застеклённом балконе за парчовыми шторами.
Она принесла ещё две чашки кофе, и меня не удивило бы, если бы она стала пить, глотая своих друзей — слёзы.
— Чем дольше живу, — начала она, — тем сильней во мне вера, что я пока не родилась. С другой стороны, есть во мне ещё чья-то жизнь, не моя. Про самоубийцу говорят: покончил с жизнью, а ведь на самом деле он покончил со смертью. Сейчас объясню. Если не скажу этого теперь, то на этом свете не скажу уже никогда. Как я только что выразилась, сниму перед вами губы.
— Не слышал раньше такого выражения.
— Оно не моё. Так говорят там, откуда я приехала.
— Но губы — ваши.
— Наверное.
Звонит телефон. Клара исчезает за шторой и вскоре возвращается:
— Друг Мануэля. Из тех, с кем он в бридж играл. Хочет приехать меня поддержать. Но я сказала, не сегодня, плохо себя чувствую. Я сняла трубку, чтобы нам больше не помешали.
Внезапно град — железная саранча — набросился на балкон и в одно мгновение сожрал электрический свет. Когда опять стало светло, саранча сползала по стёклам, в агонии трепеща крыльями. Передо мной сидела другая женщина: женщина со своим истинным лицом.
— Вот теперь я настоящая Клара. Если ваши глаза хотят пить, пусть пьют моё лицо, пока оно не прогоркло, — улыбнулась она надтреснутой улыбкой. — Вечно лишь прошлое, которого уже не существует. Раньше я была своей лучшей подругой, Гелой. Это моя подруга детства. Мы обе были единственными дочерьми. Кроме мамы, я никого не любила так же, как Гелу, девочку со светлыми волосами и светлой душой.
Не будет большим преувеличением, если я скажу, что в лагере смерти мы друг с другом делились воздухом. Дьявол — не предатель, но я её предала: когда сожгли маму, я больше не могла жить. Я побежала к электрической проволоке, чтобы тоже сгореть. Но мне не повезло. Охранники с электрическими собаками решили, что я хочу бежать из лагеря. Меня схватили и приговорили к повешению. Сколько же мне тогда было? Восемнадцать. И хотя жизнь так коротка, а смерть так долга, меня это не беспокоило. Лишь бы освободиться. Когда мне явился ангел смерти, я поцеловала его.
И опять удача от меня отвернулась: когда перед толпой согнанных кнутом женщин офицер выкрикнул мой номер, Гела рванулась к виселице. Одна зажала мне рот, другая вцепилась в плечо, и никто не успел и глазом моргнуть, как Гела уже качалась между дымом и землёй.
Тогда её лицо и приросло ко мне. Да, я осталась в живых и живу с чужим лицом.
Клара выключила свет на балконе.
— Не хочу, чтобы вы видели двух женщин, когда с вами разговаривает одна. Есть и ещё одна причина: соседи увидят свет, придут.
От града не осталось и следа.
Ночь всеми звёздами заглядывала на балкон.
Я прервал молчание:
— Может, я тогда и звёзды погашу? Видите, как низко они опустились, как близко? Им даже не надо высаживать стёкла, чтобы к нам войти.
— Нет, если бы я хотела жить, они бы меня спасли.
— Как?
— Почти все женщины из лагеря остались лежать в яме застреленными. А я — мёртво-живой.
Ночью яма засветилась драгоценными камнями, жертвы успели их припрятать. Та, которая сняла перед вами губы, выплыла из акульей пасти земли. Трудно было отличить рассыпанные бриллианты от рассыпанных звёзд. Злое начало было велико. Видно, Гела решила меня испытать. Но я выдержала экзамен: схватила пригоршню звёзд и бежала с ними. Меня поглотил и спас — лес.
В лагере Гела рассказала мне о младшем брате своего отца. Этот брат жил в одной испаноязычной стране. А я рассказала Геле о тётке за границей. Мы надёжно записали в памяти их имена и адреса.