Даже у самой красивой женщины внутри спрятан скелет. Бывает, что и два скелета. Но надо сказать, когда ты привёл ко мне Минду, чтобы я оценил её красоту, я в душе попросил у девушки прощения, за то что придрался к её имени. Такая девушка способна увлечь не на шутку. Юная, румяная, соблазнительно скромная и дерзкая одновременно.
Когда ты с ней обручился, тебя стало не узнать. Раньше ты был воплощением одиночества, а теперь стал видным мужчиной. И мир за окном тоже переменился: весна с зелёным свадебным балдахином галопом полетела вам навстречу.
Вскоре вы благополучно исчезли. И тайна любовного послания осталась известна только нам двоим. Только нам двоим.
Вскоре после вашего исчезновения я забыл о тебе. От моего города осталось лишь то, что поглотила земля. А я остался свидетелем. И что я делаю? Пишу истории.
У них есть свойство разлетаться по всему свету: их читают и говорят друг другу: «А давайте-ка пригласим автора к нам. Посмотрим на него своими глазами».
И был день, и я приехал в далёкую страну, где людям не лень прийти послушать, что я могу спеть и сказать. И кто же одним из первых горячо меня приветствовал? Ты, Бера-Лейб! Теперь ты стал больше похож на своего отца или деда, но не прошло и мгновения, как я тебя узнал: лицо стало чуть смуглее, но всё же осталось бледным, как головка чеснока.
— Второй раз мне тебя Бог послал. — Твой голос дрожит от радостного волнения, как петушиный крик, встречающий зарю. — Завтра свадьба у нашей младшей дочки. К её имени ты, наверно, не придерёшься. Её зовут Перл. Просто не могу себе представить, чтобы ты был здесь и не пришёл.
— Поздравляю, Бера-Лейб, — отвечаю я. — Непременно приду. Ужасно хочу повидать всю твою семью, а особенно Минду. Правда, у меня самого завтра то ли свадьба, то ли похороны: выступаю со своими рассказами. Но, как только освобожусь, сразу к вам. Постараюсь не затягивать.
Я держу слово, быстро заканчиваю выступление. Главный организатор, известный кардиолог, столь любезен, что соглашается на лимузине отвезти меня на свадьбу твоей дочери — в ресторан, который светится и шумит, как водопад.
Я не опоздал. Играет музыка, жениха и невесту ведут под балдахин. Ты тянешь меня за рукав, чтобы я подошёл поближе, чтобы ничего не пропустил. Вот и Минда. Её отец был прав: чёрные косы побелели от твоей муки. Я думаю, что она похожа на мою тётку, которую я ни разу не видел…
Но настоящая свадьба — у тебя дома. Подъезжают родители, братья, сёстры, внуки, прочая родня и друзья со мною во главе. Садимся за столы, уставленные всевозможными яствами. Меня усаживают за отдельный стол между тобой и Миндой.
Внезапно дрожь пробегает по телу. Я не верю своим глазам, похоже, они сошли с ума. В комнату врывается чёрный холод, гасит свет ледяным дыханием. Только две звезды сияют в двух фонарях на железных воротах. Луна покрыта морозным узором. В дырявом пальто ты бредёшь по закованным переулкам, и я — за тобой вслед.
— А гость-то наш перебрал. Не знает, наверно, что нельзя мешать «мартель» с вином, — слышу я чей-то голос, будто издалека.
Свет загорается. Продолжается свадьба, продолжается веселье.
На этом, Бера-Лейб, я мог бы закончить рассказ. Продолжение ты знаешь сам. Но я хочу, чтобы мы оба услышали его с разных сторон.
Дочь ювелира не собиралась молчать на свадьбе. Она встала, румяная, как в тот день, когда ты привёл её ко мне, чтобы я оценил её красоту, и заговорила:
— Пусть наш дорогой гость знает, что я прожила с мужем счастливую жизнь. Я подарила ему детей, а он мне — всё, чего я только могла пожелать. У меня к нему единственная претензия: он так и не прислушался к одной моей просьбе. Бера-Лей-беню, ведь у тебя литературный талант, так почему же ты ни разу не взял в руку перо? Если бы он послушался свою жену, то был бы сейчас так же знаменит, как наш гость. Я до сих пор храню его письмо, из-за которого я ушла из дома, оставила отца… Тут дети крутятся, так что не могу прочитать всё, только несколько строчек: «У твоих губ вкус птичьего молока…» Или вот: «Я обожаю твои маленькие ушки, одно прохладное, а другое горячее, как огонь…» Или…
И тогда ты тоже поднялся с места. Твоё лицо опять побелело, кожа стала серебристой, как головка чеснока. Руки дрожали. Ты открыл рот, как рыба, вытащенная из воды на песок, собрался с силами и — ничего не сказал.
1986
Солдатские сапоги
Мы, твои ноги, тоже можем кое-что рассказать.
Наверно, ты больше ценишь руки, потому что они могут держать перо или нож? Потому что могут ласкать и душить? У нас тоже есть пальцы, но они никому не причиняют зла. Они никогда не пытались впиться ногтями кому-нибудь в горло.
Твоя правая рука не угонится за нами, если мы начнём рассказывать твои секреты. Тысчонку могли бы рассказать, не задумываясь. Но нам суждено рабски тебе служить. Ты редко поминал нас добрым словом. Но ещё неизвестно, чьи следы окажутся глубже и продержатся дольше, наши или твоих рук.
А ты знаешь, что твои ноги мечтают? Тоскуют? Молятся?
В ту зиму снег был не снег, а известь, обожжённая морозным пожаром.
Беззащитные, босые, потому что в спешке ты не успел натянуть на нас сапоги, мы, сёстры-близнецы, бежали от ловушек и капканов, расставленных врагом по всей округе.
Бежали из деревни в деревню — не как подстреленные, а именно подстреленные.
Снег нагревался под нами, таял и тёк, будто слёзы.
Но так лишь казалось. Тёмное безумие опускалось в нас до самого дна: если нас не обуют, красный поток у нас внутри вот-вот замёрзнет, и ты уже не сможешь раздуть дыханием наши последние искры.
Как же мы завидовали волку под звёздами, ведь ему не нужна обувь на лапы!
Нам так хотелось тёплого дыхания! Наш голод был сильнее голода в твоём желудке.
И наша молитва была услышана.
Однажды ночью, когда тишина согнулась под волчьим воем, мы забрели в конюшню на заснеженном хуторе.
Дверь была не заперта.
Стоя дремала лошадь в лунной короне.
Мы никогда не видели глаз ангела. Ты тоже. Но когда лошадь приоткрыла грустные, добрые глаза, показалось: на нас смотрит ангел.
Не иначе как лошадь ждала нас. Она наклонила коронованную голову и сладким, тёплым паром согрела, разогнала в наших жилах красный поток.
Когда рассвет, вонзив топор в крышу денника, проник внутрь, ты увидел, что передние ноги коня обуты в солдатские сапоги.
Конь приподнял одну ногу, затем вторую, ты стянул с них сапоги, и они пришлись нам точно впору, как по мерке.
И тогда, наш господин, мы помогли тебе сесть на коронованного коня, и ты благополучно уехал на нём. И продолжаешь ездить на нём до сего дня.
1987
Никто
Я расскажу одну короткую историю. Это было много лет назад, но прошлое для меня — такое же настоящее, стоит только руку протянуть. Сознание бьётся во мне, словно это моё сердце. Бьётся не столько ради меня, сколько ради моего соседа по двору на берегу реки Вилии.
Его имени во дворе не знали и за глаза называли «этот Никто». Или просто: Никто. А в глаза называли «уважаемый сосед». Аптекарь из нашего двора обращался к нему: пане сосед.
Жил он в дальнем углу, возле сарайчиков, где жильцы держали всякое барахло и берёзовые дрова, по осени купленные у мужиков на зиму.
У двери, где жили Никто и его жена — а у неё-то имя было, её звали Деревянная Блума — стояла на страже груша-дичок, чьими плодами кормились разве что вороны.
Единственной трубой, над которой зимою не вился дымок, была труба Никого и его жены, Деревянной Блумы.
Думал я думал и наконец додумался, почему труба моего безымянного соседа вместе с дымом испустила дух: да потому, что Никто — это дым и есть!
А если оно так, работала дальше моя мысль, то отец и мать Никого — огонь! Но почему у их сына, моего соседа, нет имени, всё равно оставалось загадкой.
Во дворе ненароком подслушали, что Деревянная Блума обращается к нему не так, как принято звать людей или даже собак и кошек. Она зовёт его: он. Он обедать будет? Он в баню собирается?
Бывает, среди ночи кто-то стучится в нашу дверь над скрипучей лестницей. Я вскакиваю с кровати (у меня есть привычка допоздна читать лёжа) и с любопытством спрашиваю:
— Кто там?
Из-за двери раздаётся негромкое покашливание:
— Никто.
Я прекрасно знаю, что это мой сосед, но прикидываюсь дурачком:
— Что вам надо? Как вас зовут?
Он притворяется ещё большим дурачком, чем я:
— Говорю же, Никто. Открой.
— Если там никого, так я и открывать не буду, — нахально отвечаю я, но мне тут же становится его жаль, и я отодвигаю засов.
В свете подвешенной к потолку керосиновой лампы его усы кажутся золотыми. От него пахнет водкой.
Разве дым может быть пьян? Но кто же тогда пьян, если не дым!
— Чем могу помочь, уважаемый сосед? — Я пододвигаю ему табуретку.
— Будь добр, одолжи иголку.
Или:
— У тебя луковицы не найдётся?
Или в другой раз:
— Звезду не одолжишь? Я верну.
Чего только не рассказывали о нашем соседе по имени Никто и его жене Деревянной Блуме!
1) Блума родила от него троих деревянных детей, двух девочек и мальчика. Дочки сгорели на свадьбе прямо под балдахином, а сын — это не кто иной, как груша-дичок в углу двора.
2) Никто — лунатик. В лунную ночь видели, как он ходит по крышам и играет на скрипочке; что сама луна ходит по крышам, играя на скрипочке, никого не удивляло.
3) Нашего соседа приговорили к повешению за то, что он стрелял в какую-то большую шишку. Но как только его подвели к виселице, она исчезла.
Есть ли в этих россказнях хотя бы толика правды, я не знаю. Но и на этом свете, и на том готов поклясться, что именно этот человек постучался в дверь моего убежища в гетто.
Снег, заколотый, лежал на огороженном клочке земли. Сторожевые псы рвались с цепи к дрожащим снам.