Я почти всё рассказала. Наберись терпения и дослушай до конца. Ты мне не чужой, ты брат Этеле. Я искала дочь по всей стране и нашла. Сразу узнала её на улице. Она шла под руку с элегантным пожилым мужчиной. Заметив моё платье с подсолнухами, она вскрикнула, хотела обернуться, но мужчина потянул её за руку, они смешались с толпой и скрылись с глаз.
Лиза говорит, что нашла их обоих. Выслеживала, как собака, в которой человеческого больше, чем в её хозяине.
Она не ошиблась: это был он, футболист. А его жена — Тили. Они живут в новом районе, который ещё строится на окраине Бат-Яма. Улица пока без названия, но дома пронумерованы огромными чёрными цифрами.
Лиза ни в чём их не обвиняет. Когда Тили была совсем крошечной, её отцу пришлось бежать из Польши в Россию. А когда они встретились в Польше после войны, ему, наверно, было лет сорок, а Тили — меньше двадцати. Лиза считает, они оба не знали и, скорее всего, до сих пор не знают, кто они друг другу. Когда благородная полька взяла Тили к себе, она, конечно, поменяла ей имя на какое-нибудь польское. Спасительница стала девочке матерью.
Лиза устроилась уборщицей в новом районе Бат-Яма. Теперь она могла издали видеть своё дитя и радоваться, глядя на дочь и внучку — девочку, как две капли воды похожую на Тили, когда благородная полька взяла её под свою защиту.
Когда Лиза подняла голову, метеор прорезал ночную темноту и погас.
И в это очень подходящее мгновение Лиза сказала:
— У каждого завершения есть начало, и каждое начало умирает с тоски по завершению.
Я почувствовал, как ее рука коснулась моей:
— А теперь жду от тебя умного совета.
Волна вдали стала серой от страха. Подсолнухи на Лизином теле подняли головы.
— Ты должен дать мне умный совет: сказать им, кто я и кто они, или…
После «или» на пару секунд раскрылась бездна, и Лиза перепрыгнула её другим вопросом, совершенно другим:
— Не помнишь, что ты написал веточкой на могиле Этеле?
— Я написал на песке слово «вечно».
Её рука поверх моей стала песчано-нежной:
— Верно, я тоже помню след, оставленный веточкой. Итак, ещё раз: сказать футболисту и его жене-дочери, в какой котёл они попали, они и я с ними, или я должна исчезнуть навсегда, а ты останешься единственным человеком на свете, хранящим в сердце мою тайну?
Лиза произнесла это обдуманно и спокойно, словно пересказывала мне эпизод какого-то романа.
Голос (мой? или ещё чей-то?) ответил ей:
— Чтобы дать такой умный совет, какого ты от меня требуешь, я недостаточно мудр. Но в Иерусалиме у меня есть друг, которому в мудрости нет равных. Разреши мне попросить у него совета…
В первый раз Лиза рассмеялась. Смех камешками запрыгал по воде:
— А что, в Иерусалиме до сих пор живёт царь Соломон?
1987
Читая лица
Хволька
Эта невысокая, худенькая девочка не знала и знать не могла, что гораздо сильнее, чем её тело в купальном костюме цвета речной волны, прозрачном, как вода, отшлифованная солнцем, меня влечёт её имя.
Это было в конце лета. Мы купались в Вилии, за связанными из брёвен плотами, и мой приятель Йони Райхлин шепнул мне на ухо её имя: Хволька.
Если бы её звали по-другому, то, хоть она и плавает сажёнками не хуже своих ухажёров, я не набросил бы на неё огненную сеть, которая не гаснет в воде, не поймал бы её.
Имя Хволька разбудило мою фантазию: не иначе как юная пловчиха родилась от волны, потому-то её так и зовут: вол-на, Хволь-ка. И среди речных волн Хволька-Волна — не такая, как все, одна-единственная, и родилась она для меня.
Я поймал её в сеть, вытащил на сосновые брёвна плота, и мы договорились сегодня же вечером встретиться на суше.
Каждая любовь — первая. Даже если это последняя любовь.
Когда у входа в Бернардинский сад Хволька приблизилась ко мне, я её не узнал. Не потому, что уже стемнело. Вечер как раз был светлый, словно солнце не могло расстаться с уже взошедшей луной. Конечно, я не ждал, что девушка явится к Бернардинскому саду в купальном костюме цвета речной волны. Но что вместо Хвольки ко мне подплывёт какая-то цыганка, я тем более не ожидал.
Может, меня заколдовало зеркало луны меж кленовых ветвей? Настоящая цыганка. Лицо — коричневое, как торф. В ушах качаются серьги до плеч. Платье — густая тень, усыпанная алыми ягодами земляники, которые так трудно собирать в лесу.
Но всё-таки это была та самая Хволька, это её моя огненная сеть вытащила сегодня из воды. Как же так? Одетая, загорелая, волосы, днём собранные в пучок, распущены по плечам — так она превратилась в цыганку.
Не буду скрывать: цыганка мне тоже понравилась. А вот Хвольке не понравилось, что я её не узнал.
Мы присели на скамейку. Я узнал Хвольку по голосу и теперь думал, как бы искупить свою вину.
Но тут девушка рассмеялась так звонко и весело, что я позволил бы её зубкам откусить мне палец.
Мы опять купались в реке за плотами.
Каждый раз плоты выглядели немного иначе. Недавно связанные, они ещё хранили свежий лесной запах.
Ошкуренные брёвна манили влажной наготой.
Наши встречи продолжались… Нет, не продолжались, но катились, как волны, до самой осени. А Хволька-Волна и на суше затягивала меня в омут. Мне только чудом удавалось вынырнуть.
Хволька рассказала, что у неё отец садовник. Его яблоневые сады раскинулись на берегу Трокского озера. Будет очень хорошо с нашей стороны, если мы отправимся туда посторожить ночью яблоки от воров. Разве я не чувствую, что яблони на Трокском озере ждут нас обоих?
Хволька была права: сады её отца на Трокском озере давно нас заждались.
Прохладный городской вечер. Мы встретились возле кинотеатра «Пикадилли», чтобы посмотреть фильм с Гретой Гарбо.
Хволька выглядела намного выше. Я подумал, она надела туфли на высоком каблуке, чтобы её дыхание стало ближе к моим губам. Но нет, туфли те же, что вчера и позавчера.
Однако я замечаю, что сегодня она впервые надела очень тонкие чулки. И когда мой взгляд в свете уличного фонаря скользит по её ножкам, я вижу на левом чулке спущенную петлю. Она ползёт сверху вниз, как капля дождя по стеклу.
Если бы Хволька изо всех сил влепила мне пощёчину — это ничуть бы меня не огорчило. Пощёчина только означала бы, что мы стали совсем близки друг другу. Но спущенная петля на чулке внезапно спустила мои высокие чувства — прямо в бездну.
Хволькина волна скатилась с меня.
Я больше не хотел, не мог её видеть.
Объяснить ей, почему я бросил её, извиниться — было бы дико. Она ещё слишком молода, не поймёт…
Когда я рассказал Йони Райхлину о спущенной петле и почему я бросил Хвольку — он аж побелел от страха:
— А в яблоневом саду вас никто не засёк?
— Да кто?! Вроде бы в ту ночь только мы с Хволькой за яблоками лазили.
— Сова какая-нибудь вас не видела? У неё глаз завистливый. От совиной зависти не спасёшься. Вот я так просто уверен, это сова спустила петлю у Хвольки на чулке. Сове для этого не надо было к «Пикадилли» лететь, она и издали могла, у неё зрение острое. Зацепила взглядом, и всё.
Совета, как убрать спущенную петлю на чулке и вернуть мою любовь к Хвольке — Йони мне не дал.
И я вспомнил о Норберте, своём учителе математики. Из дюжины школьных учителей — самом близком мне человеке. Когда я вошёл в пору юношеских страданий, он стал для меня чем-то вроде громоотвода, хотя прекрасно знал, что я рисую человечков в тетради, когда он вещает что-то на языке цифр.
Он был горбат. И сзади, и спереди. Кроваво-красный галстук лежал на переднем горбе, будто хотел его измерить.
Его ученики были недостойны такого учителя.
Иногда я заходил к нему, и по приглашению, и без. Он жил на Каштановой улице в трёхэтажном доме, на самом верху, где нет соседей за стеной. Деревянная лестница была без перил. Надо было Бога благодарить, если удавалось подняться, спуститься и при этом ног не поломать.
Я знал, что он из Галиции и что он старый холостяк. И ещё знал, что очень давно он составляет еврейский календарь на миллион лет. Такой, чтобы по нему можно было узнать, на какие дни в течение миллиона лет будет выпадать, например, Пурим.
Я стеснялся спросить учителя Норберта, почему он уверен, что время будет тянуться так долго. Мне представлялось, что время — это что-то наподобие катушки с ниткой. Кто-то шьёт этой ниткой дни и ночи, но рано или поздно она кончится, и останется голая катушка.
Когда я пришёл, Норберт сидел на табуретке и чистил картошку.
Кроваво-красный галстук мерил его передний горб.
Он носил ермолку с искрой, и я видел, как над его головой курятся мысли.
Приклеенная стеарином к кирпичу, горела толстая, жёлтая свеча, как на годовщину смерти.
На столе — карты звёздного неба, циркули и листы пергамента, испещрённые геометрическими фигурами.
В первую секунду мне показалось: это не Норберт. Но кто же? Может, завистливая сова с колдовским глазом, которой напугал меня мой друг Йони Райхлин?
Всё-таки это был он, учитель Норберт, мой громоотвод.
Без утайки я поведал ему свою любовную мистерию и попросил растолковать, почему спущенная петля на чулке зарезала мою любовь к Хвольке. Норберт отложил картофелину, встал и сказал:
— С этой свечи на кирпиче тоже спускается петля. Вон она. И что же, я должен возненавидеть свечу и потонуть в темноте? Иди сюда! — Он взял меня за локоть, подвёл к окошку и открыл его. — Выгляни-ка. Внимательней смотри, во все глаза. Что ты видишь?
— Вижу, как падает звезда.
— С чего ты взял, что это звезда? Это тоже петля, спущенная на космическом чулке, чтобы наверху осталась лишь нагота духовности…
1990
Пожар
Не помню, чтобы ещё хоть раз в жизни на меня напало такое же дикое желание, такое же сладостное безумие, как в тот далёкий день.