Серебристо-белые нити оплели посетителей за столиками.
Туман окутал лица, будто в бане.
Лишь один человек, тот, чьё лицо я как раз начал читать, ничуть не изменился. Его взгляд скользил по газете, словно ничего не случилось.
Зелёная шляпа, из верхнего кармана куртки выглядывает курительная трубка, цветом похожая на скрипку. Кто он, этот человек?
Едва мой язык спросил об этом у памяти, как сотня игл вонзилась мне в позвоночник.
— Муни! — крикнул я человеку в надвинутой на лоб зелёной шляпе. — Не отрицай, это ты!
— С какой стати я буду отрицать? Мы оба искали друг друга, пока нас не поймало это кафе.
Сквозь дымные нити я всмотрелся в черепки его глаз.
— А где же Рейзл? Она так тебя любила!
Муни достал из кармана трубку, похожую цветом на скрипку, и трижды стукнул ей по столу.
— Скоро полвека, как моя трубка не пробовала табака. Я ношу её с собой только как символ другой трубки: трубы крематория. Рейзл превратилась в дым.
Муни снял зелёную шляпу:
— Смотри: я Каин, и у меня на лбу поставленная дымом печать.
Душевный зуб
Это случилось душным летним днём в Тель-Авиве.
Я шёл к зубному врачу, и навязчивые мысли ранили меня, как шипы терновника. Вдруг я почувствовал на левом локте чью-то ладонь. Мужская, женская, а может, и вовсе деревянная? Но прежде чем я успел повернуть голову, меня настиг голос:
— Я бы тебя даже под могильным камнем узнал. Это просто выражение такое. Нам лет по двадцать было, когда ты толкнул меня в крапиву у забора возле кирпичного завода. И за что? За то, что я пытался поймать бабочку для коллекции. Согласен, это глупость, ловить бабочек, которые, говорят, живут один день, а то и меньше, накалывать их на булавки, заспиртовывать, и всё это с благим намерением подарить им вечную жизнь. Потом, когда мучители поймали меня самого, я подумал, что это месть за бабочек.
И вот мы встречаемся в еврейском государстве, причём каждый из нас в два раза его старше. Кто я? Меня зовут Леон, а вот как звали в молодости, не помню…
— Тебя звали Лейбеле, — нажал я на клавишу, которая хранила его имя.
— Вот это память! Как у официанта, — ответил он комплиментом.
Его лицо — лицо скелета после дачи — задержало в уголке глаза осколок его молодости.
Освободив локоть из пальцев Лейбеле, я заметил, что они унизаны драгоценными камнями, а перстни так вросли в кожу, что их почти не видно.
— Лейбеле, вытащить тебя из крапивы здесь, на тротуаре, я не могу и прогуляться, поболтать с тобой тоже не могу. Видишь, щека распухла? К дантисту спешу, коренной зуб вырвать.
— Коренной зуб — это ерунда. Я тебе удаление хоть всех зубов оплачу. — Он преградил мне дорогу. — Я знаю, кто ты, видел в газете твою фотографию. Ты совсем не изменился. Брови те же, что в молодости, ни один волосок не выпал. Говоришь, тебе надо коренной зуб удалить, а мне, твоему старому другу, надо удалить душевный зуб! Понял? И ты, только ты можешь его вырвать. А твой коренной зуб я беру на себя.
Его слова меня как током ударили, аж искры из глаз посыпались. Но — всё-таки: оборот, что я должен вырвать ему душевный зуб, успокоил боль в распухшей щеке. Мы присели на скамейку.
Его голос изменился, будто топор превратился в нож резника:
— Скажи-ка руку на сердце положа: кого ты видишь вон там, на той стороне улицы?
— Вижу нищенку в платье, пошитом молнией из облака. У ног тарелка для монет. По-моему, нищенка слепая.
Так, что ещё видишь?
— Далековато, не могу разглядеть. Но её лицо похоже на гнездо, в котором осталось лишь несколько пёрышек.
— Больше ничего?
— На шее какая-то нитка, наверно, мелкие бусы.
— Ты всё разглядел. Знаешь, кто эта нищенка?
— Даже если знаю, не скажу.
— Тогда я скажу: это Номи. Она была вундеркиндом, играла на пианино. Когда в семилетием возрасте дала первый концерт, маэстро трижды её поцеловал. Мы с ней собирались пожениться.
Один прыжок во времени, и Лейбеле со своей невестой Номи, держась за руки, стоят на краю кратера в Понарах. Была светлая, лунная ночь, рассказывает Лейбеле. Они держались за руки, когда выстрел столкнул их в кратер. Когда они выбрались из груды мёртвых тел, Лейбеле был уверен, что их руки по-прежнему сцеплены пальцами. Они добежали до рощи, отдышались, побежали дальше, и только когда солнце, вместо того чтобы опуститься в кратер, взошло над верхушками деревьев, Лейбеле заметил, что держит за руку другую женщину. Это была не Номи. Если она тоже бежала, то не с ним.
Ещё один прыжок во времени, и, хочешь верь, хочешь нет, Лейбеле — актёр в Голливуде. В него влюблена блондинка, актриса с мировым именем. О его приключениях с Номи написали сценарий, и Лейбеле со своей белокурой голливудской кошечкой должны были играть главные роли. Поговаривали о двух Оскарах, но ничего не вышло. Его киношная возлюбленная умерла на пробах от сердечного приступа.
Лейбеле вспомнил о настоящей Номи. Может, она жива? Может, та, с которой, держась за руки, они выплыли из потока лавы, всё-таки была Номи, но жених и невеста из-за смертельного ужаса не узнали друг друга?
Он искал её по всему свету, особенно в Израиле, расспрашивал на городских улицах, не видел ли кто Номи, бывшую девочку-вундеркинда, и в конце концов нашёл её. Это та нищенка на противоположной стороне.
— Слепая притворяется глухонемой. Но я знаю, она видит ушами. Как-то я кинул ей в тарелку несколько монет, а она ловко выбрала их, как горячие горошины, именно мои монеты, и — вышвырнула в водосточную канаву.
Он попытался положить в тарелку банкнот, но слепая нищенка порвала бумажку на мелкие кусочки. Не проронив ни звука.
Лейбеле узнал, что Номи живёт у парализованной родственницы, на бедной улочке возле автовокзала. Родственницу зовут Катерина, её знает вся улочка. И нищенка — тоже заметная фигура в том районе.
Когда Лейбеле вошёл во двор, Катерина сидела у крыльца. Она сидела в кресле с широкими подлокотниками, её ноги были укутаны соломой. Катерина вязала шаль, ей помогала маленькая птичка.
Наш Лейбеле излил Катерине душу. Рассказал о себе и своей невесте Номи всё, что было и чего не было. Умолял на коленях, чтобы Катерина разжалобила нищенку и убедила с ним поговорить. Даже попытался сунуть в руку пачку долларов.
И что же? Он столько раз повторил Катерине свой рассказ, что та запомнила его наизусть, но ничего не помогло.
Город вспыхнул, будто в небе над ним столкнулись два метеора.
Нищенка исчезла.
Мой коренной зуб понял, что сегодня палач его не вздёрнет, и погрузился в сладостный ад.
Хватит сидеть и смотреть в никуда. Мы встали и не спеша двинулись по улице.
Я спросил:
— Послушай, Лейбеле, — хотя по возрасту ему больше подошло бы имя Лейба, — а что ты имел в виду, когда сказал, что я должен вырвать тебе душевный зуб?
Мой друг молодости с голубоватым припудренным лицом остановился:
— В Израиль я приехал умереть. Евреи уже забыли, что это честь — упокоиться в своей стране. Когда я сказал, что ты должен вырвать мой душевный зуб, я имел в виду, что ты ради меня должен найти слова, которые убедят мою невесту позволить мне лежать на кладбище рядом с ней. А наследство я готов оставить, кому она захочет.
— С чего ты взял, что Номи такая злюка?
— Я обратился за помощью в погребальное братство. Но у них в протокольной книге записано, что земля вокруг могилы Номи, дай ей Бог здоровья до ста двадцати лет, принадлежит некой женщине по имени Катерина. Я пошёл к юристу, к большой шишке, пообещал построить для города спортплощадку. Но, наверно, у слепой Номи тоже есть юрист, и… В общем, трудно найти врача, который сможет вырвать душевный зуб.
1990
Исроэл НекрасовПоэт Авром Суцкевер и его проза
Литовский Иерусалим — так на протяжении веков называли Вильну, город, где жили знатоки Торы и Талмуда, где повсюду звучала еврейская речь, где была знаменитая Типография вдовы и братьев Ромм, снабжавшая книгами весь еврейский мир. В этом городе жил поэт Авром Суцкевер.
Он родился 15 июля 1913 года в Сморгони, небольшом местечке Виленской губернии. Когда началась Первая мировая война, семья, спасаясь от боевых действий, уехала в Сибирь, где, среди тайги на берегу Иртыша, прожила несколько лет. В 1920 году в Омске умер отец, и мать с детьми вернулась в Сморгонь. Но местечко лежало в развалинах, и семья перебралась в город, который тогда превратился из российской Вильны в польское Вильно.
Здесь по-прежнему кипела еврейская жизнь. Рядом с синагогами, ешивами, лавками и мастерскими возникали еврейские гимназии, библиотеки, театры и спортивные общества, издавались книги, выходили газеты. Авром Суцкевер учился сначала в хедере, затем в гимназии. Вступил в скаутскую организацию «Бин» («Пчела»), созданную исследователем идиша, известным еврейским филологом Максом Вайнрайхом. Как вольнослушатель посещал лекции в университете, серьёзно интересовался польской и русской литературой. Писать начал ещё в конце двадцатых, сперва на иврите, но вскоре перешёл на идиш и остался верен этому языку навсегда. Тогда же Суцкевер вступил в объединение еврейских литераторов и художников «Юнг-Вилне» («Молодое Вильно»).
В декабре 1932 года молодой, известный только узкому кругу друзей поэт уехал в Варшаву. Перебивался случайными заработками, изучал язык и быт варшавских евреев, занимался в библиотеках самообразованием, при этом очень много писал. В феврале 1933 дебютировал со стихотворением «Маскарад» в варшавском еженедельнике «Вохншрифт фар литератур». В этом же году вернулся в Вильно, в 1935 снова приехал в Варшаву. Там же в 1937 году вышел его первый сборник, названный просто — «Стихи» и благожелательно встреченный критикой. Здесь, в Варшаве, Суцкевер познакомился и подружился со многими выдающимися поэтами, писателями и художниками, в том числе с великим польским поэтом Юлианом Тувимом. Теперь Суцкевера охотно печатают, его стихи появляются в варшавских, виленских и нью-йоркских изданиях. Его творчество высоко ценил Арон Гланц-Леелес, известный американский поэт и редактор выходившего в Нью-Йорке журнала «Ин зих». Вернувшись в Вильно, Суцкевер перевёл на современный идиш несколько десятков строф из романа в стихах «Бове-бух» («Книга о Бове»), написанного в начале XVI века жившим в Италии и Германии еврейским поэтом Эли Бохером.