— Коля, ты недавно снился мне. Ты один человек или вас двое? Нет, ты один. Только когда тебя нет, ты раздваиваешься.
Огонёк свечи — карлик с горящим горбом — всё глубже погружается в восковую могилу.
— Только когда тебя нет, ты раздваиваешься…
Дождь свинцовыми кулаками колотит в стекло.
Копл чувствует удар.
Резко открывает глаза.
Кто прижимается к нему? Кто высасывает яд из его ран? Он же может опоздать!
Копл освобождается от её солнечных чар и вскакивает с постели. Стремительно выбегает в коридор, приносит мешок бросает на кровать.
Уршуля с рыданиями падает ему в ноги:
— Мешок моих грехов!
— Нет, Уршуля, это не твои грехи. Посмотри, убедись сама.
В древнем, сером золоте коптящей свечи, среди красных кирпичных стен, молодая обнажённая женщина развязывает, глотая слёзы, мокрый, бугристый, как вспаханная земля, мешок, но вдруг он отбрасывает её от себя, словно бьёт электрическим током — и в келью ударяет трупный запах:
Мёртвый мальчик — расколотая статуя из голубого, прозрачного мрамора, волосы — лавровый венок на лбу, нижняя губа — положенный набок вопросительный знак — смотрит на двух людей из мешка, будто из могилы.
— Коля, кто это? Кто этот мёртвый ангел?
Он натягивает мешок на расколотую статую и говорит:
— Кто этот мёртвый ангел? Это Юлик, мой десятилетний друг. На дубе, в снежном гнезде, возле озера Нарочь я увидел замерзающего ребёнка. Его раны просвечивали сквозь снег, как здесь, в келье, молнии сквозь оконное стекло. У дуба кружил волк с зарезанной тенью. Едва я приблизился, он исчез, унеся тень в зубах.
Я снял ребёнка с дерева. Он был похож на замёрзшую сову. И представь себе, Уршуля, мы узнали друг друга: та, что плавала в моём теле, как иголка, была его сестрой. А знаешь, кто спас его в городе, до того как он убежал в лес? Не поверишь — гицель[4]! Когда толпа двуногих огней гналась за моим юным другом, гицель набросил ему на шею петлю и спрятал его в телеге между пойманными собаками. Найдя мальчика на дереве, я стал беречь его как зеницу ока.
Месяц назад, когда первые фиолетовые журавли протянули над лесом весеннюю улыбку, враг взял наших людей в подкову. Получилось, у нас лишь один выход: объединиться с людьми командира Чарногуза из леса на другом берегу Нарочи.
Была фосфорная лунная ночь.
Вереницей, как муравьи, мы тянемся по озёрному льду. Я несу Юлика на спине. Живую молитву. Сидя на дубе, он отморозил ноги. Бабкины снадобья мало помогли. Его и моё дыхание слились в одно. Нет, мы обменялись с ним дыханием.
Вдруг на середине озера из-за сугробов нам навстречу поднялся враг. Ночь, фиолетовый пожар, зажгла во льду наши лица. Я промыл глаза кровью, чтобы не затупились клинки снега и огня. Мои ноги обратились в зверей, и вот с живой молитвой на спине я бегу под градом пуль. Всё ближе, ближе ели на том берегу. И тут — волк, он брызжет зелёными искрами, держа свою тень в зубах. Он нагоняет нас и бросается на мальчика, который обвивает руками мою шею. Но в то самое мгновение — звучит, как история из Пятикнижия, — когда волк завис в воздухе, вражеская пуля пробила ему череп.
Через несколько дней после битвы — о ней написано в ледяном свитке — Юлик исчез. Как он сбежал, ведь он едва мог стоять на ногах? У меня нет ответа. Я долго искал его, пока не нашёл возле убитого волка.
Юлик оплакивал своего спасителя. Я не мог увести его оттуда.
— Это не волк, — твердил он, — это собака, собака!
Одна звезда защитила их обоих, когда гицель сжалился над ребёнком и спрятал его в телеге. Потом, вместе с освобождённой собакой, Юлик добрался до леса.
Ночью, когда Юлик уснул, прижавшись к заледенелой шкуре, я унёс собаку и закопал. Но мальчик всё всхлипывал:
— Я хочу к ней, она теперь на луне…
Он перестал есть. Только лёд глотал, пока сам в него не превратился. Заледенелый напев.
Скажи сама: разве я могу похоронить его на болоте? Бросить его останки в ржавую трясину? Целый месяц я носил своего мёртвого братика за спиной. Я хочу похоронить его в городе, где он родился. Уршуля, который час?
— Три.
— Не опоздал. Успею до рассвета.
— Коля, в городе войска. Товарищей повесили на Зелёном мосту.
— Дождь — лучше любой брони. Небесное воинство прогонит земное. У тебя найдётся лопата, небольшая?
Уршуля надевает одежду, которую Копл оставил в монастыре год назад. Приносит лопату и ставит возле кровати.
— Коля, небесная броня защитит нас обоих!
Копл забрасывает на спину мешок и, согнувшись под ношей, снова становится похож на черный полумесяц, тлеющий по краям. Уршуля отодвигает засов. И, прежде чем покинуть келью, стаскивает с кровати простыню и прячет под пальто.
Они уходят в дождь, и свеча — карлик с горящим горбом — провожает их на похороны последней восковой слезой.
Кипарисовая шкатулка
Он уже сам не помнит, кто доверил ему эту тайну. Может, сон.
Во сне карлик на проворных ножках прокрался к нему в душу через окошко, которое он забыл запереть изнутри, и поведал секрет.
А может, думает он, старик, который скрывается на кладбище в склепе и ждёт, что его пурпурная, как гроздь рябины, борода врастёт в землю и породнит его с мёртвыми, — прошамкал ему об этом беззубым ртом.
Или — он не может поклясться, что это не так — секрет выплакала ему на родном еврейском языке кукушка.
Он не помнит кто, но кто-то во время оно нашептал ему, что там-то и там-то, в колодце на Татарской улице спрятана кипарисовая шкатулка, а в ней — ценнейшие бриллианты, подобных которым нет на всём свете.
Огненный хвост войны ещё тащился через мёртвый город, будто гигантская доисторическая тварь.
Чёрные проёмы, где висели сгоревшие ворота, осаждались вязкими облаками, словно те спустились с неба отстраивать город…
Однажды ночью человек, надев бумажную одежду, которую он пошил себе из листов святых еврейских книг, отправился с кладбища на Татарскую улицу искать колодец.
Человек был один как перст, но рассказ о кипарисовой шкатулке согревал всё его существо.
Долго искать не пришлось. Луна блестящей плесенью облизывала стены колодца, а рядом лежал журавль, как виселица, преклонившая колени перед приговорённым.
Человек заглянул внутрь, но ничего не увидел, потому что его лицо затянуло паутиной, едва он склонился над зевом колодца.
Он сорвал с лица сеть паутины и бросил в колодец камень, чтобы по звуку падения определить глубину.
Камень ответил ему.
Тогда он вытащил из-за пазухи верёвку, обвязал ею крюк и, как трубочист в трубу, начал спускаться в колодец.
Вода оказалась чуть тёплой, как сердце только что умершего!
И лишь когда луна, как жемчужная горлица, со вздохом выпорхнула из колодца, человек отыскал под водой кипарисовую шкатулку и спрятал её за пазуху. И все кости его пели, пока он поднимался наверх. Над городом висела Денница, словно капля крови.
Человек нёсся по тлеющим головешкам, пока не достиг старого кладбища.
Сердце бешено колотилось, а глаза горели, как полевые маки, когда он взял обеими руками своё сокровище и поднёс к лицу.
И увидел — череп.
Череп цвета старого пергамента, с двумя удивлёнными глазницами и умной, живой улыбкой, смотрел на него в кладбищенских развалинах и — молчал…
— Череп, как звать тебя?
И когда крепко стиснутые зубы не разомкнулись, чтобы ответить, человек не выдержал и швырнул череп оземь, как Моисей скрижали.
Но тотчас подумал, что череп похож на его отца.
И человек покрыл поцелуями живую улыбку, а его обжигающие слёзы хлынули в пустые глазницы. На душе стало легко и спокойно, как в родном доме, и тёплый напев заиграл в его жилах.
Но вдруг в спину толкнула какая-то дикая сила:
— Нет, это не отец, он выглядел иначе.
Человек снова взял череп в ладони и взвыл, как побитый пёс:
— Как-звать-те-бя?
И услышал в ответ своё имя.
И почувствовал, что голова, которую он носит на плечах уже столько лет, — не его.
Тогда он надел на голову череп и, придерживая его обеими руками, в бумажной одежде, которую он пошил себе из листов святых еврейских книг, — пустился по мёртвому городу встречать Освобождение.
Бомка
После года темноты, выбравшись из канализации в освобождённый город, Бомка напоминал жителя Помпеи, которого лава облила расплавленными бриллиантами.
Его тонкие, прозрачные ноги, живые лапки дохлого паука, остановились в узком переулке — в чёрном гробу. И солнце налетело, как саранча.
Стены по обеим сторонам переулка — игрушки из детства.
Розовые, розовые в розовом мире.
Кто-то шевельнулся у него на плече. Он повернул голову — мышка.
— А, это ты, соскучилась по Бомке? Видно, в канализации не осталось никого, кто спел бы тебе песенку? Ну, мы и здесь будем добрыми друзьями. Ты только посмотри, какие розовые стены! Откуда этот розовый цвет?..
Бомка погладил её, серенькую, что забралась к нему на плечо. И вспомнил, как он когда-то так же ласкал свою Блимеле.
При звуке имени Блимеле розовый цвет исчез. Стены — не игрушки, а кирпичные скелеты. Над ними парит облачко — ангел с крыльями в пятнах сажи.
— Бомка, — теребит его мышка, — а что дальше?
Его память — тропка среди колосьев. Их срезали — и тропки больше нет.
— Бомка, ты тоже мышь, как я. Освобождённый город — не для тебя. Как же твоя месть?
Ангел с крыльями в саже уносит прочь переулок — чёрный гроб.
Перед Бомкой, словно пересохшее речное русло с серебром снулых рыб на песке, открывается широченная улица. Ни одного живого дома. По улице маршируют с оркестром другие солдаты. Гремит медная музыка, будто громы и молнии расплясались на свадьбе.
Оркестр и солдаты скрылись с глаз, но звуки ещё висят в воздухе — столбы пыли от колотого угля.
Босые парни с давно не чищенными винтовочными обрезами в руках ведут среди этих столбов связанного человека.