Рядом пеликаны чистили перья. Нос “Вишенки”, покачиваясь как в люльке, скользнул на подводные рельсы верфи Пита, единственной в Баркли-Коув, с кривым пирсом и ржавым навесом для лодок.
– Хорошо пошла! Заводи!
Тейт крутанул рычаг лебедки, и катер зашел по рельсам в сухой док. Подвесив его на тросах, они принялись соскребать с корпуса ракушки под хрустальный голос Милицы Корьюс с пластинки. Надо грунтовать, а потом, как положено раз в год, нанести новый слой красной краски. Цвет подбирала еще мать Тейта, и Шкипер ни за что не променял бы его на другой. Он то и дело отрывался от работы и дирижировал могучими ручищами, в такт плавной музыке.
С начала зимы Шкипер стал платить Тейту, как взрослому, за помощь после школы и в выходные, зато Тейт не мог уже так часто наведываться к Киа. С отцом он об этом не говорил; при нем он и вовсе ни разу не упомянул о Киа.
До темноты отскребали они от катера ракушки, пока даже у Шкипера руки не заныли.
– Нет у меня сегодня сил стряпать, да и у тебя, думаю, тоже. Поедим в закусочной по пути домой.
Кивая направо и налево – ведь были здесь только знакомые лица, – они сели за столик в углу. Оба заказали блюдо дня – отбивные в панировке, а на гарнир пюре с подливкой, репу и капустный салат. На десерт – печенье и ореховый пирог с шариком мороженого. За соседним столиком, взявшись за руки и склонив головы, сидела семья, отец читал вслух молитву. При слове “аминь” все четверо крепче сжали друг другу руки, а потом стали передавать по кругу кукурузный хлеб.
Шкипер начал:
– Вот что, сынок, понимаю, тебе с этой работой не продохнуть. Ничего не попишешь, но ты нынче осенью никуда не ходил, даже на бал выпускников, а я не хочу, чтобы ты все пропустил, ведь ты в школе последний год. Скоро в танцзале большой бал. Ты уже пригласил девушку?
– Не-а. Я еще не решил, идти или нет. Но если пойду, то без пары.
– Так и не присмотрел никого в школе?
– Не-а.
– Ну ладно. – Шкипер откинулся в кресле, тем временем официантка поставила перед ним тарелку. – Спасибо, Бетти, от души положила!
Бетти поставила порцию для Тейта, еще больше.
– Чтоб все доели, – сказала она. – Добавку вам уже не осилить.
Она улыбнулась Тейту и пошла на кухню, кокетливо виляя бедрами.
Тейт сказал:
– Девчонки в школе глупые, одни прически да каблуки на уме.
– Ну на то они и девчонки. Иногда нужно смириться.
– Может быть.
– Знаешь, сынок, сплетни я никогда не слушал и не слушаю, но ходит молва, будто ты повадился к той девочке с болота. (Тейт замахал руками.) Ну-ну, – продолжал Шкипер, – слухам о ней я не верю, наверняка девочка она хорошая. Но ты осторожней, сынок. Ни к чему слишком рано детей заводить. Ты меня понял?
Тейт ответил, понизив голос до шепота:
– Сначала ты говоришь, что не веришь сплетням, потом просишь слишком рано детей не заводить. Решил, значит, что она из таких. И вот что я тебе скажу – она не такая. Она чище и невинней любой из тех, с кем ты меня спокойно отпустил бы на танцы. Да ради бога… многие из здешних девиц… скажем так, охотятся стаями и пленных не берут. Да, я вижусь иногда с Киа. И знаешь для чего? Учу ее читать, потому что люди у нас в городе злые, из школы ее выжили.
– Ясно, Тейт, ты молодчина. Но прошу, пойми, на то я и отец, чтоб ворчать. Понимаю, разговор не из приятных, но я же отец как-никак, должен тебя предостеречь. Это моя забота, так что не злись.
– Понял, – буркнул Тейт, намазывая масло на хлебец. И, ясное дело, злился.
– Ну-ну, успокойся. Возьмем-ка добавки, а потом орехового пирога.
Когда принесли пирог, Шкипер снова заговорил:
– Раз уж пошел у нас разговор по душам, вот что я еще скажу.
Тейт уставился в тарелку с пирогом.
– Хочу, чтобы ты знал, сынок, как я тобой горжусь. Все-то ты делаешь сам – и болото изучаешь, и в школе учишься отлично, и выбрал куда поступать, на биологический. И поступил. Вслух я о таком говорить не привык, но я очень тобой горжусь, сынок. Понял?
– Да, понял.
Вечером у себя в комнате Тейт читал вслух строки любимого стихотворения:
О, скоро ли в белом каноэ ее
На озере встречу я?
Тейт между делом старался почаще навещать Киа, но оставаться надолго никогда не получалось. Бывало, плыл минут сорок на лодке, чтобы десять минут пройтись с ней по пляжу, за руку ее подержать. И целоваться всю дорогу. Не терять ни минуты. И уплыть обратно. Он мечтал коснуться ее груди, все бы отдал, только бы одним глазком взглянуть на ее грудь. Бессонными ночами он представлял ее бедра, такие мягкие, шелковистые и при этом налитые силой. А дальше… он и думать спокойно не мог, ворочался на постели, сбивая простыни. Но она еще такая юная, пугливая. Один его неверный шаг может ей повредить – ну и чем он тогда лучше тех мальчишек, лишь на словах готовых ее соблазнить? Желание ее защитить боролось в нем с другим желанием. С переменным успехом.
Каждый раз Тейт привозил Киа учебники или библиотечные книги, в основном по биологии, о животном мире болот. Вперед она продвигалась семимильными шагами, читала уже совсем бегло, а если все можешь прочесть, говорил Тейт, значит, чему угодно можешь научиться. Выбор за тобой. “Память сколько ни загружай, а место новому всегда найдется, – повторял он. – Мы как жирафы: тянемся вверх за листьями, и всегда есть еще куда тянуться”.
Долгими одинокими часами при свете керосинки Киа читала о том, как животные и растения приспосабливаются к изменчивому миру; как делятся клетки и из одних получаются ткани сердца или легких, а другие, стволовые, остаются до поры до времени неспециализированными – так сказать, про запас. Птицы обычно поют на рассвете, потому что в прохладном и влажном утреннем воздухе песни разносятся дальше. С детства все эти чудеса были у нее под носом, и наука о природе давалась ей легко.
В неисчерпаемом мире биологии искала она ответ на свой вопрос: почему мать может бросить детенышей?
Однажды промозглым днем, когда платаны давно уже сбросили листья, Тейт вылез из лодки с подарком, завернутым в красную бумагу с зеленым рисунком.
– А я с пустыми руками, – призналась Киа, когда Тейт протянул ей сверток. – Не знала, что сегодня Рождество.
– А вот и нет. – Тейт улыбнулся. – До Рождества еще далеко, – соврал он. – Да и подарок совсем небольшой.
Киа бережно развернула бумагу, внутри был подержанный словарь Вебстера.
– Ах, спасибо, Тейт!
– Загляни внутрь, – сказал он. В разделе “П” лежало перо пеликана, между страниц на “Н” – цветок незабудки, на “Г” – засушенный гриб. Столько сокровищ, что книга не закрывается! – Если смогу, приду сразу после Рождества. Постараюсь принести праздничный ужин с индейкой.
Тейт поцеловал ее на прощанье. Проводив его, Киа громко выругалась. Впервые после ухода Ма ей выпал случай сделать подарок близкому человеку – и она его упустила.
Через несколько дней, дрожа от холода в персиковом шифоновом платье без рукавов, ждала она Тейта на берегу лагуны, шагая взад-вперед и сжимая в руке подарок – перо с хохолка самца кардинала, завернутое в обрывок той самой бумаги, в которой Тейт принес ей словарь. Когда Тейт спрыгнул на берег, Киа вложила ему в руку подарок, и Тейт, по ее просьбе, сразу развернул.
– Спасибо, Киа, мне его как раз не хватало.
Рождественская миссия выполнена.
– Пойдем же в дом, ты ведь продрогла в этом платье!
Кухня была жарко натоплена, но Тейт все равно предложил Киа переодеться в джинсы и свитер.
Вместе разогрели они угощение, принесенное Тейтом: индейку, пудинг из кукурузного хлеба, клюквенный соус, запеканку из сладкого картофеля и тыквенный пирог – остатки рождественского ужина, что ели они с отцом в закусочной. Киа напекла к празднику печенья, а стол украсила остролистом и морскими раковинами.
– Я помою посуду, – сказала Киа после еды и налила в тазик воды, нагретой на печи.
– Я помогу.
Тейт подошел к Киа сзади, обнял. Она откинула голову, прижалась затылком к его груди, прикрыла глаза. Его ладони нырнули ей под свитер, пробежали по гладкому животу, подбираясь к груди. Она, как всегда, была без лифчика, пальцы его скользнули вокруг сосков. Он задержал руки, и Киа бросило в жар, будто он залез ей в джинсы. Внутри словно разверзлась пустота, требующая немедленно ее заполнить. Но Киа не знала, что делать, что говорить; она отстранилась.
– Ничего, – сказал Тейт. И просто обнял ее.
Оба тяжело дышали.
Среди жестоких ветров и обложных дождей изредка выглядывало солнце, пока еще по-зимнему несмело. И однажды весна водворилась бесповоротно. Воздух потеплел, небо сияло будто отполированное. Киа и Тейт шли вдоль травянистого берега глубокого ручья, под пологом амбровых деревьев, Киа что-то вполголоса рассказывала. Внезапно Тейт стиснул ее руку: тише! Киа посмотрела в ту же сторону, что и он, – у самой кромки воды среди листвы притаилась шестидюймовая лягушка-бык. Такие здесь не редкость, вот только эта была жемчужно-белой.
Тейт и Киа с улыбкой переглянулись и наблюдали за лягушкой, пока та не удалилась – бесшумно, одним прыжком. Они тихо отступили в кусты, ярдов на пять. Киа рассмеялась, прикрыв ладонями рот. Отскочила в сторону, по-детски шаловливо, но с девичьей грацией.
Тейт залюбовался ею, тут же позабыв про лягушку, он решительно шагнул к ней, взглядом будто пригвоздил к старому дубу. Взял за плечи и крепко прижал к дереву, руки ее безвольно упали вдоль тела. И, прижавшись бедрами, принялся целовать. После Рождества они целовались и ласкали друг друга, но осторожно, не так, как сейчас. Тейт всегда был ведущим, но чутко прислушивался к ней, готовый в любую минуту прекратить; на этот раз было иначе.
Он отстранился, пристально глядя на нее глубокими золотисто-карими глазами. Не спеша расстегнул ее блузку, спустил с плеч, обнажив груди. Дал себе время полюбоваться, потрогать, провел пальцами вокруг сосков. Расстегнул молнию на ее шортах, и они сползли на землю. Впервые в жизни он видел ее почти обнаженной; Киа, задыхаясь, прикрыла грудь. Тейт ласково отвел в сторону ее руки, наслаждаясь видом ее тела. Низ живота