Она спросила шепотом:
– Кто есть кто?
– Что?
– Ни одной фотографии не сохранилось. Я никого не помню. Кто есть кто?
– А-а… – У Джоди на миг перехватило дыхание. – Ну, это Мисси, старшая. Это Мэрф. Вот этот славный карапуз – разумеется, я. А это ты.
Он дал ей время рассмотреть, потом сказал:
– Взгляни на эту.
И указал на картину маслом, поражавшую яркостью красок, – двое детей на корточках среди изумрудной травы и полевых цветов. Девочка – совсем малышка, лет трех, прямые черные волосы до плеч. Мальчик чуть постарше, светловолосый, вихрастый, показывает пальцем на бабочку-монарха, застывшую на ромашке, расправив желтые с черным узором крылья. Рука мальчика на плече у девочки.
– Это, наверное, Тейт Уокер, – пояснил Джоди. – А это ты.
– Видимо, да. Точно он. А почему Ма рисовала Тейта?
– Он к нам часто заходил, мы с ним вместе рыбачили. И он вечно тебе показывал всяких букашек.
– А почему я не помню?
– Ты была совсем маленькая. Однажды Тейт приплыл в лагуну, а там Па со своим мешком, пьяный вдрызг. Ты шлепала по мелководью, а он должен был за тобой присматривать. Вдруг ни с того ни с сего Па как схватит тебя за руки и давай трясти, у тебя чуть голова не оторвалась. А потом швырнул тебя в грязь и знай себе хохочет. Тейт выскочил из лодки, подбежал к тебе. Было ему тогда лет семь-восемь, не больше, но он не испугался, закричал на Па. Тот, ясное дело, его ударил, заорал: вон с моей земли, и чтоб духу твоего здесь не было, а не то пристрелю! Мы сбежались посмотреть, что стряслось. Па бушевал, а Тейт взял тебя на руки и отнес к Ма. И ушел, только когда убедился, что ты цела и невредима. Мы с ним и после рыбачили иногда, но бывать у нас он перестал.
“До того дня, когда я заблудилась на болоте”, – подумала Киа. Она смотрела на картину – нежные краски, безмятежность. Даже из безумия Ма сумела извлечь красоту. Глядя на эти картины, можно было решить, что на них счастливейшая из семей – живут у моря, резвятся под сияющим солнцем.
– Ма была одинока, оторвана от всех. В таких обстоятельствах люди меняются.
Киа аж застонала:
– Прошу, не говори мне про одиночество. Не надо мне объяснять, что оно творит с человеком. Я на себе испытала. Я и есть ходячее одиночество! Я прощаю Ма за то, что она ушла, но не понимаю, почему она не вернулась, почему бросила меня. Ты наверняка не помнишь, но после ее ухода ты мне сказал как-то, что лиса, бывает, бросает лисят, если не может их прокормить или если она попала в беду. Что лисята погибнут – да они бы и так погибли, – зато лиса доживет до лучших времен, вырастит новый выводок. С тех пор я много про это читала. В дикой природе – в глуши, там, где раки поют, – такое поведение, внешне жестокое, позволяет самке оставить больше потомства, да и генетическая программа – бросать детенышей в тяжелые времена – передается по наследству. Из поколения в поколение. И у людей та же история. Некоторые действия, по нынешним меркам варварские, когда-то помогали нашим предкам выжить, выбраться из любой трясины. Благодаря этому живы и мы. Эти инстинкты заложены в генах и при определенных обстоятельствах могут проявиться. В нас дремлет наша первобытная сущность – то, благодаря чему люди выжили. Может, и в Ма проснулась эта генетическая память – первобытная, теперь ненужная – и заставила ее бросить нас, из-за отчаяния и ужаса, оттого что жить с Па было и вправду опасно. Но это не оправдание, она должна была остаться. Зная, что такое заложено в нашей природе, можно простить даже самую плохую мать. И я понимаю, почему она ушла, но не понимаю, почему не вернулась. Почему не написала мне ни строчки. Она ведь могла писать мне письмо за письмом, год за годом, и хоть одно бы дошло.
– Думаю, есть в жизни многое такое, чего нельзя объяснить, остается только простить – или не простить. Я не знаю ответа. Может, его и нет. Мне жаль, что принес дурную весть.
– Почти всю жизнь я прожила одна, не имея никаких вестей от родных. И вот внезапно обрела брата и потеряла мать.
– Прости меня, Киа.
– Ты ни в чем не виноват. На самом деле Ма я потеряла много лет назад, а сейчас ты вернулся, Джоди. Слов нет, как я хотела тебя увидеть. Не было в моей жизни счастливей дня – и печальней.
Киа легко коснулась его руки. Джоди уже успел понять, до чего скупа она на ласку.
Они вернулись в хижину, и Джоди обвел взглядом новую мебель, свежевыкрашенные стены, самодельные кухонные шкафчики.
– Как же ты управлялась одна, Киа? До того как вышла книга, где ты брала деньги, одежду?
– А-а, это длинная и нудная история. В основном продавала Скоку мидий, устриц, копченую рыбу.
Джоди расхохотался:
– Скоку?! Сто лет о нем не вспоминал! Как он, жив-здоров?
Киа не рассмеялась.
– Скок все эти годы был мне другом – лучшим, единственным. Он и есть моя семья, чайки не в счет.
Улыбка сошла с лица Джоди.
– Разве у тебя не было в школе друзей?
– За всю жизнь я в школе проучилась один день. – Киа усмехнулась. – Меня там задразнили, и больше я туда не возвращалась. Неделями пряталась от инспекторов. Тут мне твоя наука и пригодилась.
Джоди был потрясен.
– Как же ты читать научилась? Ты же книгу написала!
– Вообще-то читать меня научил Тейт Уокер.
– Вы с ним видитесь?
– Изредка. – Киа подошла к плите. – Еще кофе?
Здесь так и веет одиночеством, думал Джоди. Об одиночестве говорило все: и несколько луковиц на дне корзины, и сушилка с одной-единственной тарелкой, и кукурузный хлеб, бережно завернутый в посудное полотенце, как у старушки-вдовы.
– Мне хватит, спасибо. Прокатимся по болоту? – предложил Джоди.
– Давай. Представь себе, мотор у меня новый, а лодка все та же.
Солнце пробилось сквозь облака, пригрело не по-зимнему. Киа вела лодку узкими протоками, зеркальными устьями, и Джоди то и дело вскрикивал, узнав то корягу, то поворот. Оба смеялись, когда вошли в лагуну, где Киа с мамой и сестрами посадили лодку в грязь.
Когда вернулись в хижину, Киа собрала еду для пикника, и они обедали на пляже, а над ними кружили чайки.
– Я была совсем маленькая, когда все разбежались. Расскажи мне про остальных.
И Джоди принялся рассказывать, как их старший брат Мэрф таскал Киа по лесу на плечах.
– Ты без конца хихикала. Он бегал кругами, а ты у него на закорках. А однажды ты со смеху напрудила ему на шею.
– Да ну! Неправда! – Киа зашлась хохотом.
– А вот и правда. Мэрф орет-надрывается, но не останавливается и тебя не сбрасывает, так вы вместе и окунулись в лагуну. Мы все смотрели – Ма, Мисси, Мэнди, я – и хохотали до слез. Ма от смеха даже на ногах не удержалась, так и плюхнулась на землю.
Киа слушала, а перед глазами вставали картины. Теперь и у нее есть семейная история, хотя бы обрывки.
– Это Мисси завела обычай кормить чаек, – сказал Джоди.
– Что? Правда? Я-то думала, я сама начала, когда осталась одна.
– Нет, это она их подкармливала каждый день, если удавалось. И всем придумала клички. Помню, одного звали Рыжик. Ну, знаешь, за рыжее пятно на клюве.
– Здесь сейчас, конечно, не тот же самый, – на моей памяти несколько Рыжиков сменилось. Но вон тот, слева, – нынешний Рыжик.
Киа пыталась оживить в памяти сестру, подарившую ей чаек, но видела перед собой лишь лицо с картины. Ну что ж, и на том спасибо.
Она знала, что красное пятнышко на клюве у чаек не для красоты. Птенцы тычутся клювами в пятно, взрослая чайка разевает клюв и отрыгивает им пищу. Если пятно закрасить, родители перестанут кормить птенцов и те умрут от голода. Даже в природе связь между детьми и родителями рвется легче, чем мы думаем.
Они посидели молча, потом Киа сказала:
– Я о том времени мало что помню, ничего не поделаешь.
– Повезло тебе. Пусть так и останется.
Так они и сидели, примолкшие. Без воспоминаний.
Киа приготовила ужин по-южному, по-маминому: спаржевая фасоль с красным луком, жареная ветчина, кукурузный хлеб с хрустящей корочкой, лимская фасоль в молоке и масле. На сладкое – ежевичный пирог со взбитыми сливками и бурбоном, что привез Джоди. За ужином брат спросил, может ли погостить несколько дней, и Киа ответила: оставайся сколько хочешь.
– Эта земля теперь твоя, Киа. Твоя по праву. Нас разместили сейчас в Форт-Беннинге, поэтому надолго не смогу остаться. А когда отслужу, то устроюсь, наверное, на работу в Атланте, и мы друг друга из виду не потеряем, хочу с тобой видеться почаще. Главное для меня – знать, что все у тебя хорошо, больше мне ничего в жизни и не надо.
– Буду рада, Джоди. Приезжай в любое время.
Следующим вечером они сидели на пляже, опустив в воду босые ноги; Киа, против обыкновения, разговорилась и через слово вспоминала Тейта. Рассказывала, как в детстве заблудилась на болоте, а Тейт проводил ее до дома. И про то первое стихотворение, что он ей прочел. И про игру в перышки, и как он учил ее читать, и что теперь он биолог. Он был ее первой любовью, но бросил ее, когда уехал учиться, – оставил ждать на берегу лагуны. На том все у них и кончилось.
– Давно это было? – спросил Джоди.
– Лет семь назад, когда он уехал в Чапел-Хилл.
– Вы после этого виделись?
– Он приходил, просил прощения, сказал, что до сих пор меня любит. Это он меня надоумил писать книги. Приятно видеть его здесь, на болоте, но снова с ним связываться – нет уж, спасибо. Ненадежный он человек.
– Киа, семь лет прошло. Он был мальчишкой, впервые оказался вдали от дома, кругом сотни красивых девушек. Раз он пришел извиниться, сказал, что любит тебя, – значит, не суди его строго.
– Большинство мужчин меняют женщин. А самые непорядочные еще и хвост распускают, завлекают тебя ложью. Потому, наверно, мама и влюбилась в такого, как отец. Тейт не единственный, кто меня бросил. Чез Эндрюс даже о свадьбе речь заводил, а женился на другой. А мне ничего не сказал, я из газеты узнала.
– Жаль, ей-богу, но, Киа, не одни мужчины изменяют. Меня тоже обманывали, бросали, предавали не раз. Ты пойми, любовь далеко не всегда бывает счастливой. Но даже несчастная любовь связывает нас с людьми, а ведь это главное, что есть у нас в жизни, – узы. Взять, к примеру, нас с тобой, мы отыскали друг друга, и представь, у нас обоих б