— Не ври. Когда ты родился, он еще не был звездой.
— Да? А я думал, он был всегда. Имя переводится как «любитель лошадей». А я, когда родился, сразу погремушку с пони выбрал.
— Оправдываешь имя?
— Неа. К лошадям я подходить боюсь, мне они кажутся непредсказуемыми. А тебе почему дали такое имя? Оно довольно редкое.
— О, это ты не знаешь, как звали моих родственников по женской линии. У них польские корни. Бабушка Таисией была, сестра Зофией, а брат их — Ежи. Ежиковичами дети его стали. Так что Лидия для нашей семьи — самое обычное имя.
Композиция в исполнении Аль Бано и Ромины Пауэр сменилась на другую, неизвестную Лиде. И она была уже ритмичной.
— Будем танцевать бачату, — сказала она и сделала несколько движений бедрами. Получилось ча-ча-ча, как и все Лидины танцы. Двигалась она неплохо, но не запоминала комбинации, а ведь был период, когда она ходила на занятия в данс-студию «Латино».
— Тогда лучше тарантеллу, это хотя бы итальянская история.
— Умеешь?
— Я и бачату не умею.
— Хочешь танцевать с итальянскими бабульками на диско, учись.
— У меня хорошо получается ваша полька-бабочка. Давай ее сбацаем?
И, схватив ее за бока, начал, припрыгивая, кружить.
Лида захохотала и попыталась под него подстроиться, но перед глазами потемнело, и она едва не сползла на землю. Хорошо, Фил ее держал крепко и не дал упасть.
— Что такое? — обеспокоенно спросил он и заглянул в глаза, с которых только начала спадать пелена.
— Голова закружилась. Бывает.
Фил плюхнулся на кресло и повлек Лиду за собой. Она опустилась ему на колени и была тут же заключена в объятия. В них оказалось так уютно, что даже когда головокружение прошло, она не стала размыкать их. Так и сидела на ручках у Фила, прижималась к его груди, как маленькая девочка, которой очень и очень страшно. Она сейчас и была ею, испуганной, хрупкой, потерянной, как никогда нуждающейся в защите…
Она почувствовала на своем лице его руку. От нее пахло базиликом. Открыв глаза, Лида увидела лицо Фила. Оно было близко-близко. Пальцы его нежно обхватили ее подбородок, приподняли его. Теперь их губы оказались на одном уровне. Лида чувствовала дыхание Фила, тот же базилик, сыр, вино и солнце, но это уже от волос. Они каким-то чудом впитали его!
— От тебя пахнет Италией, — пробормотала Лида.
Больше он ничего не дал ей сказать, запечатав ее рот поцелуем.
И вот она, кровать с балдахином, на ней постельное белье, не заправленное, просто наброшенное, и пахнет оно супермаркетом. Окно распахнуто, на нем нет занавесок, но видно, как их треплет ветер во дворе. Радио молчит, оно закончило свое вещание до утра. Роберто не бегает по кухне, он наелся сыра и спит…
Не спят только двое на кровати с балдахином. Они обнимаются, болтают и уплетают детское питание из банки, потому что запеченную телятину лень резать. Да и тяжела она на ночь, и зубы потом нитью нужно чистить, а так не хочется отлипать друг от друга.
— Какая же ты красивая, — проговорил Фил, окинув взглядом нагое тело Лиды. От и до.
В лунном свете, чуть влажное после секса, покрытое мурашками из-за ветерка, оно на самом деле смотрелось прекрасно. Лиде было не стыдно показывать его. Утром чары рассеются, но до рассвета еще есть время.
— Ты все еще не хочешь со мной сближаться?
Как же Лида боялась этого разговора!
— Мы уже сливались пару раз, — попыталась отшутиться она. — Ближе некуда!
— Секс, хоть он и хорош, еще не все.
Как Лида его понимала! Был в ее жизни мужчина, с которым она во время близости распадалась на атомы, взмывала, сливалась с бесконечностью, возвращалась в тело, а оно уже не то, что прежде, все наполнено негой, сладостью, довольством. И кажется, что ничего другого не надо. Но это ненадолго. Утолив жажду плотскую, начинаешь испытывать другую. А ее утолить сложнее. Поэтому со своим супермачо Лида все же рассталась. Тяжело было, потому что взмывать и растворяться хочется вновь и вновь, и это как наркотик, а где получить его, коль ты потеряла своего дилера.
— Я хочу встречаться с тобой, — выпалил Фил.
— А мы что делаем?
— Нет, ты, наверное, не поняла. Я про отношения. Давай попробуем стать парой…
Он схватил подушку и накрыл ею свое лицо. Внутреннему подростку стало стыдно. А взрослый Фил не знал, как ему помочь. С ним такое случилось впервые.
— Фил, ты мне очень нравишься, — заговорила Лида. — Можно сказать, я в тебя влюблена… Да убери ты, черт побери, подушку! — Она рванула ее и смогла отобрать, а потом отбросить. — Да, влюблена! И это прекрасно, но…
— Ох уж это «НО»!
— Мы не можем быть вместе.
— Наверное, из-за разницы в возрасте?
— В том числе.
— Какая глупость! — его лицо стало брезгливым. — Сколько тебе? Сорок три — сорок пять?
— Пятьдесят.
— По фигу.
— У нас разница в… Кстати, я даже не знаю, сколько тебе.
— Тридцать семь будет скоро. В сентябре. И меня разница не смущает. А тебя тем более не должна.
— Потому что все будут мне завидовать? Такого молодого, красивого отхватила!
— Ты свободная творческая личность. Птица высокого полета. Тебе должно быть на всех… Ну ты поняла! — Фил разволновался, вскочил, но не слез с кровати, а, сидя, навис над ней. — Если ты переживаешь из-за того, что не сможешь мне родить, не надо. У меня есть два племянника, найду, на кого излить нерастраченную любовь.
— Я так далеко не загадываю…
— Тоже не имею такой привычки, ты вынуждаешь. На данном этапе я предлагаю тебе встречаться, а не делать парные татуировки «вместе навсегда».
— Между прочим, я мечтала о таких в молодости. Подстрекала мужа их сделать, но он не согласился марать тело, и правильно сделал. Пришлось бы сводить.
— Не уходи от темы.
— Хорошо, — обреченно проговорила она. — Я не могу строить планы даже на недалекое будущее. Мне бы до завтра дожить…
— Каждому из нас может кирпич на голову упасть, если думать об этом постоянно, умом тронешься.
Она тоже села. Обнаженной оставаться не хотелось, и она обернулась простыней. Взяв его ладони в свои, сжав их и коротко поцеловав, Лида сказала буднично:
— Я умираю, Фил.
Он непонимающе молчал.
— Живу взаймы уже месяц. У меня не гастрит (хотя и он тоже имеется), а цирроз печени в последней стадии. Я прилетела в Италию, чтобы умереть в Марина-ди-Пиза.
Ладони Фила стали холодными и твердыми, как камень. Тело тоже напряглось. Только взгляд поплыл. Нет, в глазах не появилось слез, по ним разлилась тоска.
— Ты спрашивал, с какой потерей связаны перемены во мне… Теперь ты знаешь. Силы уходят из меня по капле. Я скоро потеряю главное — жизнь.
— Ты лечилась?
— Конечно. Но ничего не помогло. Болезнь очень быстро прогрессирует.
— От чего она развилась?
— Мой лечащий врач настаивает на том, что я убила печень лекарствами, которые принимала при ковиде и после. Мне их присылали из Израиля. Чудо-средство избавило меня от всех последствий болезни. Но подарило новую. — Она оторвала свои руки от его, но Фил схватил их, чтобы снова сцепиться. — А я думаю, что меня сгубило шампанское по утрам, — Лида перешла на более легкий тон. — Я так кайфовала, попивая его за завтраком, что разгневала богов.
— Насколько я знаю, печень можно пересаживать. И там нужна всего доля.
— Я стою на очереди. Но место мое сто двенадцатое.
— Нужно самой найти донора из близких родственников.
— У меня есть только мама. Ей семьдесят пять, у нее был инсульт. Она не подойдет в качестве донора.
— Это врачи тебе сказали после обследования или ты сама так решила?
— Мама не знает, что я умираю. Она думает, у меня язва, и ждет, когда я поправлюсь. Я тут, если что, на термальных источниках лечусь.
— Ты уехала, чтобы она не видела, как ты угасаешь?
— Честно? В первую очередь я думала о себе. В жизни мне многое пришлось делать, чтобы не разочаровывать родных. Я была образцовой дочкой, внучкой. Такие если уходят раньше родителей, то по возможности проводят последние часы с близкими. Так?
— Не знаю. Я бы точно хотел именно этого: умереть в своей постели в окружении близких.
— А я нет! — Она разорвала их сцепку, чтобы обхватить руками колени. Они чуть дрожали. — Я вообще не понимаю этого: «Мы с ней (с ним) даже не попрощались!» Что дает это прощание? Умирающему не до этого, он, если верует, молится, а нет — яркие картинки своей жизни пролистывает, чтобы убедиться в том, что жизнь не зря прожита…
— А если зря?
— Тогда молится, потому что, как мне кажется, именно на смертном одре многие обретают веру.
— В общем, ты уехала сюда, чтобы пожить для себя?
— Да. Провести время, как я хочу, а не как могу себе позволить при маме. Боясь ее лишний раз ранить, пытаясь угодить напоследок, улыбаясь через силу, скрывая боль, маскируя ухудшение внешности, я упущу последние радостные мгновения. Да и не хочу я умирать под свинцовым небом Москвы, а тем более под потолочной лампой клиники. Я уйду под ярким солнцем Тосканы или под звездным небом, но лучше — на закате, хочу утонуть в розовой дымке, как фея…
— Только не в мою смену, — мотнул головой Фил, и волосы его вырвались из плена резинки. Было жарко, и он собрал их на затылке.
— Что это значит?
— То и значит, что умереть я тебе не дам. — Фил встал, голым прошелся к стулу, на котором лежали его вещи, и достал телефон. — Печень раздобудем и пересадим. Ты, главное, руки раньше времени не опускай. Позитивный настрой очень важен.
— Он не работает, Фил. Уж мне ли не знать.
— Щипни себя за ляжку, как ты это обычно делаешь. Все будет хорошо, я обещаю.
И она пусть на миг, но поверила.
— Как хорошо, что я познакомилась с тобой. Ты дал мне надежду.
Он не совсем понял, о чем она. Решил, что речь о выздоровлении. Но Лида имела в виду другое: Фил дал ей надежду на то, что в мире еще остались настоящие мужчины, готовые взвалить чужие проблемы на себя (она думала, вымерли вместе с поколением деда), а это значит, этот мир не безнадежен.