Именно этим мы и занимались. Я просила Югетту нарисовать автопортрет с разных ракурсов с помощью зеркал, отражающих ее справа и слева. Снова и снова я управляла ее полем зрения, заставляя обратить внимание на игнорируемую сторону, посетить другие комнаты в доме ее разума, включить больше света и разрушить мешающие стены.
Она начала делать небольшие успехи, которые постепенно переросли в грандиозные. Меня поразило осознание того, что если бы она не была художником, если бы у нее не было этой страсти, этой любви к своей работе, то она никогда не смогла бы оправиться после такого обширного инсульта. И похоже, именно с любовью были связаны многие успехи Югетты в реабилитационном центре. Когда мы помещали слева от нее фотографию дорогого ей члена семьи, например внука, она замечала ее легче и быстрее, чем изображение неодушевленного предмета или незнакомого человека. Положительные ассоциации, вызываемые фотографией внука, порождали мощную эмоциональную реакцию, которая активировала лимбическую систему мозга. Эта система управляет эмоциями и воспоминаниями и, что особенно важно, улавливает сигналы и посылает их в теменную долю, давая ей импульс, позволяющий преодолеть недостаток внимания.
Медленно, по мере создания новых ментальных связей, Югетта формировала новые привычки, находила новые способы видеть и научилась переводить внимание на левую сторону. Сначала объекты, находившиеся там, визуально распадались на части, как стеклышки витража. Но со временем картина стала целостной. Холст расправился.
Через год она почти полностью восстановилась. Помимо этого, после реабилитации она стала еще лучше видеть углы и пропорции, острее чувствовать каждый мазок кисти и еще больше ощущать себя художником. Она призналась мне, что до инсульта иногда слишком осторожничала в своей работе. У нее даже был комплекс неполноценности рядом с мужем, который был коммерчески успешнее в живописи.
После инсульта и восстановления эта неуверенность исчезла. Ее холсты увеличились, а стиль стал более свободным и экспериментальным. Она даже стала делать цветные проекции в своих работах и поучаствовала в больничной выставке. «Не могу поверить, что говорю это, — сказала она мне, — но инсульт как будто освободил меня».
Восстановление Югетты иллюстрирует способность мозга перепрограммировать себя[62]. Эту выдающуюся способность называют нейропластичностью, и она имеет фундаментальное значение для понимания работы этого органа.
Нейроученые часто рассуждают о функциях определенных отделов мозга. Например, что та или иная область позволяет хранить воспоминания (гиппокамп) или распознавать опасность (миндалевидное тело). Это может создать ложное впечатление, что за сложные функции отвечает исключительно та или иная часть мозга. На самом деле так бывает крайне редко. Мозгу присуща универсальность, и его операции обычно распределены по нескольким областям.
Речь, например, не локализована в одном участке. В ее формировании и обработке участвуют несколько отделов: лобная, теменная, височная доли и островковая кора. И это еще далеко не все. Далее я подробно расскажу об этих отделах, потому что они тесно связаны с нашей способностью выстраивать романтические отношения.
Каждая область мозга выполняет множество функций, поэтому разные отделы могут дополнять, усиливать и, при необходимости, даже дублировать работу друг друга. Они также могут развить новую функцию, чтобы компенсировать повреждение в другой области.
Все это может казаться странным, если думать о мозге как о механизме, состоящем из отдельных частей, выполняющих определенные задачи. Если в автомобиле сломался кондиционер, вы не будете ждать, что система подачи топлива начнет чудесным образом обдувать вам лицо прохладным воздухом.
Однако в мозге такие аварийные замены происходят регулярно. При повреждении мозг пытается адаптироваться, чтобы сохранить свои функции. У него много нейронных путей — способов достичь одного и того же пункта назначения. Если какой-то путь заблокирован, мозг иногда может перенаправить сигнал по другому пути. Эта способность мозга компенсировать повреждения также объясняет, почему потеря одного из чувств (например, зрения) усиливает другое (например, слух). Мозг пытается восполнить потерю в одном месте усилением работы в другом.
Именно это и произошло с Югеттой. После инсульта она не замечала предметы слева, но в то же время стала необычайно внимательна к предметам справа. А когда Югетта окончательно восстановилась после реабилитации, то как художник стала мыслить более аналитически. Помимо того что мозг компенсировал повреждения, вновь сформированные ментальные связи позволили не только восстановить утраченные функции, но и развить новое удивительное видение.
Хотя Югетта была уникальна во многих отношениях, ее восстановление прошло по схеме, которую я вскоре смогла наблюдать у десятков других пациентов. Часто именно страсть к чему-то — призванию, хобби, человеку или чему-то еще, что они любили больше всего в жизни, — помогала им вновь обрести утраченные навыки или способности. Я читала о силе любви в научно-популярной литературе по психологии, слышала, как ее воспевают в балладах, и даже восхищалась ею в детстве, наблюдая за своими родителями, но только на практике узнала, что она на самом деле может играть важную, хотя и еще не изученную роль в работе мозга. И тогда я начала задумываться о том, что именно любовь может быть ключом не только к восстановлению поврежденного мозга, но и к росту его активности в здоровом состоянии.
Глава 4. «Машина любви»
Правду легко понять, когда она раскрывается, главное — раскрыть ее.
До моего прихода в нейронауку лишь несколько исследователей пытались использовать ее инструменты для изучения любви[63]. Одна из причин в том, что это чрезвычайно сложная тема для исследований. Закономерности, по которым мозг кодирует связь между двумя людьми, не так легко обнаружить, а тем более измерить или подставить в математическое уравнение. Я чувствовала себя Ньютоном, размышляющим о гравитации — невидимой силе, о которой я знала, но которую пока не могла объяснить.
Была и другая, более деликатная проблема — скептическое отношение моих коллег к тому, являются ли вообще нейронные основы любви достойным предметом исследований.
«Нейронаука любви? Пожалуйста, скажите, что это шутка, — усмехнулся один из моих научных консультантов в Женеве. — Это самоубийство для карьеры. Никто не будет это спонсировать и публиковать».
Ему казалось, что я создаю научный эквивалент сахарной ваты, как будто все, что связано с романтикой, недостаточно серьезно и основательно. Он был далеко не единственным, кто сказал мне, что любовь — это слишком милая тема для серьезного ученого, но он был наиболее прямолинейным. И поскольку в тот момент я еще училась в аспирантуре, у него были самые большие шансы изменить мое решение.
«Вы так усердно работаете, чтобы получить докторскую степень. Зачем растрачивать усилия на нечто столь обыденное и… простое?»
Простое? Это определение потрясло меня. Простой является химическая формула соли: молекула натрия и молекула хлора. Формула неугасающей любви? Это куда сложнее. И ученые, не имеющие предубеждений, это понимали. Жаль, что тогда я не знала о работе экономиста Питера Бэкуса, который подсчитал, что во всей Вселенной больше разумных инопланетных цивилизаций, чем подходящих ему женщин на планете Земля.
Любовь никогда не была простой. Пока этот научный консультант вещал, я думала о многих женщинах-социологах, которые были до меня, о таких первооткрывательницах, как Элейн Хэтфилд, Эллен Бершайд, Барбара Фредриксон, Лиза Даймонд и Сьюзен Спречер, которые серьезно изучали психологию любви.
Вежливо выслушав лекцию профессора, я удалилась, аккуратно закрыла за собой дверь и прошептала себе под нос: «Выкуси!» Как уважающий себя ученый может пренебрегать чем-то явно значимым для человечества только из-за того, как это звучит или выглядит? Не наша ли это работа как ученых — задавать вопросы, которые другим даже не приходили в голову?
В его защиту могу сказать, что вопрос о том, не является ли то, что люди называют любовью, слишком обширным, неопределенным и субъективным предметом для плодотворного изучения, все же стоял. Можно ли считать любовь совокупностью базовых чувств, таких как влечение и привязанность, «второстепенной эмоцией», как однажды спела Тина Тёрнер? А может, для разных людей это слово означает совершенно разные вещи и все зависит от характера человека, его классовой принадлежности и культуры? Вероятно, мне необходимо сузить рамки исследования.
Это предположение подтвердилось, когда я подала заявку на грант со словом «любовь» в названии. Заявку отклонили. Позже я отправила такую же заявку, почти слово в слово, но заменила «любовь» на «парную связь» — и получила грант.
Хотя у ученых и были поначалу некоторые сомнения в ценности изучения любви, пресса очень быстро заинтересовалась моей работой. Особенно перед Днем святого Валентина, когда я получила приглашения на интервью от журналов Scientific American и National Geographic. После первых статей коллеги начали подтрунивать надо мной и называть меня доктор Любовь. Освещение этой темы в СМИ также привлекло к ней внимание студентов-старшекурсников, у которых вскоре появилась личная заинтересованность в моем исследовании: оно могло помочь им разобраться с их собственными университетскими романами.
В 2006 году я переехала из Женевы в Нью-Гэмпшир. Там я занималась исследованиями на кафедре психологии и нейронаук Дартмутского колледжа вместе со всемирно известными нейроучеными Скоттом Графтоном и Майклом Газзанигой. Новый язык, новая культура, новый климат — я ощущала себя не в своей тарелке, пока не попала в лабораторию со сканерами и компьютерами для изучения мозга. Я засиживалась там по ночам и по выходным, изучая данные.