Это просто распознавание паттернов, пришедшее после тысяч проведенных на корте часов, когда игроки начинают понимать, по какой траектории полетит мяч при определенном повороте бедра или движении запястья? Или есть что-то еще, что помогает спортсменам поставить себя на место соперника в критический момент? В 2013 году на Открытом чемпионате США по теннису Джон Макинрой сказал: «Если и есть что-то, чего не хочется видеть на теннисном корте, так это предсказуемость». Однако чтобы иметь хоть малейший шанс на победу, профессиональные игроки вынуждены предсказывать действия своих соперников тысячи раз в течение матча. Какая суперсила позволяет им это делать?
Чтобы разобраться, я пригласила опытных теннисистов для участия в исследовании[89]. Находясь в аппарате фМРТ, они смотрели видеоролики теннисных подач; видео обрывались в момент контакта игрока с мячом. Затем они должны были предсказать, куда попадет мяч. Будучи сама игроком в теннис, я не удивилась тому, что, в отличие от новичков, опытные спортсмены поразительно точно угадывали место приземления мяча. Но меня поразило, что просмотр этих видео активировал СЗН, как если бы участники сами выполняли подачу. Затем я показала той же группе игроков другие видеозаписи. На них тоже был теннисист, подающий мяч. Но было и важное отличие. Герой видеоролика не знал, куда направлять удар, вплоть до момента удара. Только когда мяч оказывался в воздухе, стоявший рядом научный ассистент давал указание: либо бить в центр корта, либо целиться в дальний угол поля подачи.
Это означало, что по языку тела подающего нельзя было определить, где приземлится мяч. В этот момент подающий двигался как исследователь в лаборатории профессора Риццолатти, когда тот стоял с арахисом в руке и не собирался его есть. И в этом случае область СЗН оставалась темной. Это означало, что зеркальные нейроны срабатывали только тогда, когда наблюдатель видел намерение в чужих действиях.
Похоже, что СЗН была подсознательным механизмом, с помощью которого профессиональные игроки могли предсказать, где приземлится мяч, однако не всегда надежным. Если участники эксперимента задумывались, размышляли или пытались логически обосновать свое первоначальное рефлекторное суждение, их догадки были не точнее, чем предположения новичков. Следовательно, для того чтобы выиграть матч, теннисист должен доверять своему мозгу и чутью и знать, что он биологически настроен понимать своего соперника. Я подозревала, что это относится и к счастливым парам и что проблемы в отношениях часто появляются из-за того, что мы мешаем нашей естественной способности считывать мысли друг друга и устанавливать связь.
Через несколько дней после научной конференции в Китае я вернулась в свою лабораторию в Женеве. Был холодный январский день. Снег засыпал платаны, росшие вокруг озера. Зимние каникулы только что закончились, студенты вяло возвращались к учебе, и мои исследования словно впали в спячку. Я ждала электронных писем — ответов на заявки на гранты. Наступил 2011 год, который был очень похож на предыдущий. Мне было тридцать шесть, и скоро должно было исполниться тридцать семь. Помню ощущение мурашек на коже.
Я создала черновик нового письма. Я хотела написать Джону, но не знала, как к нему обратиться.
«Уважаемый профессор Качиоппо…» Нет, слишком формально. «Привет, партнер…» Слишком фривольно. «Помнишь меня?..» Слишком жалко.
Я вздохнула и написала: «Привет, Джон». Дальше слова сложились сами собой: «Это может показаться странным, но помнишь фотографию, которую ты сделал в последний вечер в Шанхае? Я вспоминала тот вечер. Было бы здорово получить копию этой фотографии, если она еще сохранилась…»
Многоточие. Три точки в конце заменяют тысячи слов.
Я начинала осознавать, что наше знакомство в Шанхае что-то значило для меня, и размышляла, было ли ему тоже не все равно. Возможно, он общался с кучей разных людей, и та химия, столь редкая для меня, была для него обычным делом, а мой образ уже затерялся в калейдоскопе лиц его коллег.
Через час он прислал фото и небольшой постскриптум о том, что готовится прочитать лекцию в одном из театров Чикаго перед постановкой пьесы «Софокл» и пытается понять, как связать ее с нейронаукой. Я знала пьесу и написала ему пару строк из нее. Он быстро ответил: «Она не только красива, но и умна».
Итак, теперь мы флиртовали. Переписка разрасталась, и вскоре мы общались по телефону и скайпу почти круглосуточно. Казалось, что разговор, начатый в Шанхае, никогда не прекращался. Мы рассуждали о наших общих целях в жизни, о том, как мы любим проводить дни, о последних научных открытиях и обязательных для прочтения публикациях в журналах.
Поскольку между нами в буквальном смысле лежал океан, перспектива второго свидания была смутной. Но где-то всегда проводилась очередная научная конференция. Ближайшая была в Утрехте, в Нидерландах. Я прилетела туда на неделю. Мы съездили в Амстердам на экскурсию, долго бродили вдоль каналов, а по дороге в художественный музей на заднем сиденье такси наши руки случайно соприкоснулись. С этого момента мы редко когда не держались за руки.
После следующей конференции в Чили мы полетели на маленьком самолете в Ушуайю в Патагонии, самый южный город в мире, и шутили, что следуем друг за другом на край света. Мы не рассказывали коллегам о нашем зарождающемся романе: на тот момент это было только между нами. Мы тайком выбирались из конференц-залов на романтические ужины. Утром задерживались в зале ожидания аэропорта, с ужасом ожидая объявления о посадке, до которого всегда было так мало времени.
Разговоры об отношениях на расстоянии между двумя нейроучеными, изучающими отношения, напоминали парный танец. Мы понимали намерения и подтексты каждого нашего шага как формирующейся пары и все биологические и психологические эффекты наших действий. Мы знали, что когда мы устанавливаем зрительный контакт, то активируем систему зеркальных нейронов, когда мы обнимаемся, у нас выделяется окситоцин, а когда перечисляем наши сходства, мы фактически оцениваем совпадение наших личностей, то, насколько партнеры ощущают себя единым целым. И все же ничто из этого не умаляло нашего восторга друг от друга и не заставляло нас чувствовать стеснение или неловкость.
Через несколько месяцев я позвонила маме, чтобы рассказать ей о Джоне. Она так долго ждала, что я найду кого-то, а я потратила столько времени, чтобы доказать невозможность этой идеи. Я думала, что выбрала жизнь без любви, потому что хотела посвятить себя науке. Но как только я встретила Джона, я поняла, что у меня есть не только способность, но и потребность любить. Та самая потребность, которую я видела у своих испытуемых, но никогда не ощущала в себе. Как только мама взяла трубку, я вывалила на нее всю правду. Я поняла, что откладывала поиск партнера, так как думала, что мне придется менять себя, чтобы соответствовать другому человеку. «Мам, — сказала я срывающимся голосом, — кажется, я наконец нашла того, кто любит меня такой, какая я есть».
Глава 6. Когда мозг ставит лайк
Но любили мы больше, чем любят в любви.
В первую очередь я полюбила Джона за его ум. И все же я не могла отрицать, что находила его привлекательным и внешне: мне нравились его умные глаза, широкая улыбка, манера двигаться, прекрасная физическая форма. Это заставляет меня задуматься: если бы Джон был точно таким же внутри, но менее привлекательным для меня снаружи, сошлись бы мы или нет? Когда я романтически настроена, я отвечаю: «Да, конечно, мы могли бы жить, как однажды выразился Э. Э. Каммингс, „одной только любовью, даже если звезды отвернулись“». Но когда я рассуждаю с научной точки зрения, то задумываюсь над тем, какую именно роль играет физическое влечение в формировании длительных любовных отношений. Возможна ли такая страстная связь, которая разжигает пожар любви, при отсутствии или недостатке физического влечения между партнерами? Может ли любовь существовать без желания?
Поэты, барды и философы задавали эти вопросы испокон веков, но четких ответов на них до сих пор нет. Во многом эта путаница связана с тем, как мы определяем любовь. Если вы когда-нибудь испытывали сильную и страстную любовь к человеку, которого считаете интеллектуально и физически привлекательным, вы знаете, что от этих чувств нелегко избавиться. И наоборот, если вы когда-нибудь влюблялись в друга, то знаете, что можно влюбиться в кого-то, но не хотеть спать с ним. Вы можете увлечься им в своем разуме, крутить навязчивые мысли и чувствовать прилив радости, получив от него сообщение, но мысль о физической близости при этом не приходит в голову. Именно так строятся близкие отношения у той небольшой доли населения (около 1%, согласно последним исследованиям), которая относится к асексуалам[90].
Еще в 1960-х годах психолог Дороти Теннов опросила пятьсот человек на предмет их любовных предпочтений[91]. Около 53% женщин и 79% мужчин подтвердили, что в какой-то период жизни они сближались с людьми, не чувствуя «и намека на любовь». Кроме того, большинство женщин (61%) и значительно меньшее число мужчин (35%) сказали, что могут влюбляться, не испытывая при этом физического желания. Эти цифры могут показаться удивительными.
Сегодня нам не нужно искать доказательства того, что похоть может существовать без любви. Но как насчет существования любви без вожделения? Может ли настоящая любовь быть платонической?
Когда в 2009 году Американская ассоциация пенсионеров провела опрос в репрезентативной выборке из двух с лишним тысяч взрослых американцев об их взглядах на любовь и отношения[92], выяснилось, что 76% респондентов старше