спрашивать, — он издает горький смешок. — Знаешь, кажется, что за последние двадцать минут я извинился перед тобой больше, чем за всю свою жизнь.
— Кажется, у меня такое же ощущение, — говорю я.
И начинаю плакать. Не навзрыд. Просто по лицу ползут тихие слезы. Я даже этого не осознаю, пока Лок не протягивает руку — робко, нерешительно, почти со страхом — и не смахивает слезинку с уголка моего рта.
— Твою мать, — шепчет он. — Я заставил тебя плакать.
Я качаю головой, вытирая лицо.
— Нет. Нет, не ты. Это просто…— я смеюсь наполовину горько, наполовину печально. — На самом деле, это ты. Но не только ты.
Мы идем дальше. Впереди нас Юта, она нюхает, виляет хвостом, ухмыляется своим собачьим оскалом, приветствуя каждого прохожего. Лок идет рядом со мной. Так близко. Слишком близко. Я могу шевельнуть запястьем и взять его за руку. Могу опереться на него. Но не делаю ничего из этого, а просто иду и пытаюсь взять себя в руки, разобраться в мыслях и выбраться из океана своих противоречивых эмоций.
— Его звали Оливер, — не знаю, кто это сказал, кажется, точно не я. Однако слова непрошено льются из меня. — Он был врачом. Хирургом. Он мог бы работать в любом месте страны, открыть собственную клинику или работать в любой больнице мира. Он был очень талантливым хирургом, его рука не дрожала, несмотря ни на что. Просто… он был уверенным. И не терял уверенности при любых обстоятельствах. Никогда не паниковал, никогда не сомневался, всегда точно знал, что нужно сделать, и всегда именно так и поступал.
— Как вы познакомились?
Я пожимаю плечом, потому что боль в горле мешает говорить. Трудно рассказывать, не разразившись слезами. Трудно побороть желание убежать. Я не произносила имени Олли ни при ком с тех пор, как он умер. Не рассказывала о нем. Я действительно пыталась… не вспоминать его.
Сейчас мы на окраине города, вдали от центра. Впереди есть парк, и я использую время пути туда, чтобы сдержать неминуемый срыв. Мы садимся на скамейку — снова слишком близко — наши бедра и плечи соприкасаются. Он отцепляет поводок Юты, берет палку, валяющуюся в траве возле скамейки, и бросает. Юта же, вместо того, чтобы принести ее обратно, заваливается на траву рядом с упавшей палкой и принимается грызть ее.
Я вытираю щеки ладонями и делаю глубокий вдох.
— Я была медсестрой в Лос-Анджелесе. И только что… — черт, об этом все еще тяжело говорить, даже спустя семь лет, — только что потеряла пациента. Это был двенадцатилетний ребенок, получивший четыре пулевых ранения из проезжавшего мимо автомобиля. Он прогулял школу, чтобы поиграть с друзьями в баскетбол, но поймал те шальные пули и умер. Я не смогла спасти его. Мы с Дэлани сделали все возможное, но потеряли его. Мне пришлось взять перерыв, понимаешь? Нечто подобное не проходит бесследно. Я вышла, села одна, думаю, в попытке окончательно не потеряться в собственных дерьмовых мыслях. Олли подошел, сел рядом со мной и предложил сигарету. Я сказала: «спасибо, я не курю». И он объяснил, что тоже не балуется, но, когда проходишь через что-то исключительно трудное, иногда просто обязательно нужно курить. И потом он предложил мне уволиться из больницы и работать в международной ассоциации «Врачи без границ». Он понравился мне, а рассказывал так увлекательно и интересно, что я так и поступила. Покинула Лос-Анджелес, ушла из больницы, оставила своих друзей и присоединилась к «Врачам без границ». Отправилась в Африку и… — я качаю головой. — Ты не захочешь слушать про Африку. Это было… страшно. Но мы с Олли полюбили друг друга и, в конечном итоге, поженились. Недельное свадебное путешествие провели на Багамах, а потом Доминик позвонила и сказала нам, что на Гаити произошло землетрясение. Первое в 2010-м. Мы были там, в эпицентре. Это было… ужасно. Действительно ужасно. После этого у нас совсем не было свободного времени, пока мы не вернулись в Штаты для небольшой передышки. А потом, возвращаясь из Северной Калифорнии от родителей Олли, мы попали в аварию. Олли погиб.
Я не могу продолжать. Не могу находиться здесь. Просто не могу.
Поэтому снова встаю и ухожу. На самом деле, я бегу назад, к своему грузовику. Чувствую Лока позади меня, но игнорирую его, игнорирую Юту, игнорирую взгляды людей. С меня хватит. Я бегу и открыто рыдаю. Достигнув грузовика, кидаюсь в него. Пытаюсь засунуть ключ в замок зажигания. Поворачиваю, переключаю рычаг коробки передач на заднюю. Выруливаю слишком быстро, чуть не сбив Лока, и ударяю по тормозам. Он проскальзывает внутрь, Юта легко запрыгивает в кузов. Он смотрит на меня: в глазах беспокойство, брови вздернуты. Я ненавижу этот взгляд на его лице — жалостливый, сочувствующий. Понимающий.
Мне нужно домой! Не вспоминать ни о чем! Просто сидеть в тишине, вздыхать и плакать.
Окна опущены, горячий ветер Оклахомы дует пылью мне в лицо. И только сейчас меня осеняет, что в машине тишина. Радио выключено. Радио никогда не выключалось. Лок сидит на пассажирском сиденье, Юта — в кузове.
— Боже, почему ты не оставишь меня в покое? — рычу я.
— Потому что ты не хочешь быть оставленной в покое, — его голос звучит тихо, еле слышно. Мягко и сочувственно. Гребаное сочувствие. Оно делает меня неуверенной, злой и слабой.
— Не нужно убегать, если не хочешь, чтобы тебя догоняли.
— О, да? Откуда, черт возьми, ты знаешь?
— Детка, я создал целое искусство убегания от проблем. Ты говоришь с квалифицированным специалистом.
Я стучу по радио.
— Ты его выключил?
— Да. Терпеть не могу это звенящее из каждого бара кантри. Новые композиции еще ничего, но это? Он жестом указывает на радио, по которому сейчас звучит старая песня Хэнка Уильямса-младшего. — Терпеть не могу. Это не мое.
— Не трогай радио. Никогда, мать твою, не прикасайся, — я регулирую громкость: слышно, но не слишком громко. Как делал Олли.
— Хм, ладно. Извини?
Бедняга выглядит действительно сбитым с толку, и не без причины. Я — ходячая катастрофа. Я делаю прерывистый вдох.
— Извини, Лок. Я стерва. Ты не заслужил такого.
— Я просто не знал.
Моя левая рука лежит на рулевом колесе, и он совершенно нагло протягивает руку и захватывает мои пальцы, вертя бриллиант.
— Думаю, с этим никогда не получится по-настоящему смириться.
Я хочу обругать его, накричать, ударить. Потому что он прав, и я ненавижу его за это. Он не знает ничего обо мне, о моей жизни, о моем растрепанном эмоциональном состоянии. Поэтому, вместо того, чтобы сделать хотя бы одно из вышеперечисленного, я закрываю грузовик и, пошатываясь, прохожу мимо моего дома в сторону бескрайних полей, представляющих мой задний двор. Не знаю, куда иду и что собираюсь делать — мне плевать. Не знаю, идут ли за мной Лок с Ютой — мне плевать. Большей частью потому, что он снова чертовски прав: я убегаю, потому что хочу, чтобы меня догоняли. И я не хочу хотеть этого. Я хочу быть довольной одиночеством, хочу быть несгибаемой, сильной и чувствовать себя в порядке, но этого нет.
Мне одиноко.
Мои гормоны неистовствуют кипящим водоворотом. Я всегда легко заводилась. И еще до встречи с Олли я была далеко не монашкой, а после того, как мы, наконец, признали наши чувства друг к другу и начали жить вместе, то занимались этим очень часто. Трахались, как бешеные кролики, столько, сколько хотелось. И вот в один день Олли не стало. С тех пор я одна. Совсем одна. И эмоции мои стали настолько хрупкими — словно фарфор — что даже коснуться себя мне трудно. Я не могу. Это ощущается предательством по отношению к Олли — касаться себя, чтобы просто облегчить возникающую потребность. Это предательство: жить, чувствовать, хотеть, нуждаться — все это предает то, что было у нас с Олли, и в этом проблема.
Но с меня хватит.
Я не могу больше держать все в себе. Не могу больше барахтаться в этом. Я словно утопающий, с трудом держащийся на воде, почти захлебывающийся в обыденности.
Я сломлена.
Трава по колено, и, когда я падаю, она словно обнимает меня. Прячет. Щекочет мне шею и нос, что-то шепчет, шурша на ветру. Надо мной бескрайняя синева, усыпанная клочками белого. Я чувствую, что Лок лег на траву рядом со мной, слышу лай Юты, прыгающей и скачущей вокруг.
— Чего ты хочешь от меня, Лок? — мой голос дрожит, потому что я примерно в минуте от полного краха.
— Я не буду отвечать.
— Ты преследуешь меня. И я не знаю, что тебе от меня нужно.
Он вздыхает.
— Не знаю, Найл. Я просто… просто не могу оставить тебя в покое, не теперь, когда ты явно…
— На грани гребаной катастрофы?
— Ну, в принципе, да.
— Спасибо, — горько смеюсь я.
Но горький смех переходит в икоту, которая превращается в рыдание, и тогда меня прорывает. И я не могу остановить это. Все выходит: одиночество, тоска по Олли, осуждение себя. Ничем этого не выразить, кроме слез.
Когда крепкая рука притягивает меня, я не думаю, а просто бросаюсь к нему, зарываясь лицом в футболку.
— Я тоскую по нему, — бормочу я между всхлипами. — Я так сильно по нему тоскую.
— Черт возьми, да. Как же без этого?
— И мне так одиноко. Я хочу его вернуть, и мне так одиноко. Но я не знаю, как делать еще что-то, кроме того, что умею. Я не могу вернуться во «Врачи без границ», и просто… я хочу быть рядом с ним. Я переехала сюда, потому что здесь он вырос. Это его грузовик. Я сплю в его футболках, чтобы просто быть к нему ближе. Чтобы чувствовать его. Потому что… потому что не чувствую. Я больше не чувствую его и не знаю, что мне делать. Я не знаю. Я ничего не знаю.
— Ты не должна ничего знать.
Его слова звучат прямо в моих волосах. Так близко. Слишком близко. Так правильно.
Я лежу на его левом боку и слышу биение сердца. Это стабильный, знакомый, успокаивающий звук, идущий откуда-то из глубины под моим ухом. На мгновение — всего лишь на мгновение — я позволяю себе просто… чувствовать его. Делаю вид, что все нормально. Притворяюсь, что мне это нравится, и я имею на это право. Я даже поднимаю лицо, заглядывая ему в глаза. Другой рукой он подпирает голову и смотрит на меня. Его взгляд такой, словно он шокирован и не может поверить в то, что я здесь, в его объятиях.