Андрей стал работать в отделе внешних сношений Московской епархии и ускоренно заканчивал Загорскую семинарию. Позже наступил черед академии. Он изучал теологию, уставы зарубежных церквей. Увлекся иконописным делом. Он сравнивал иконопись с античной историей.
Андрей часто вспоминал, как его пригласил в свою мастерскую ортодокс-иконописец. Он зашел в комнату, переделанную под часовню, и обомлел. Такого он никогда не видел. Это была белая комната, стены которой плавно переходили в сводчатый потолок. Пол был сделан из черного камня. Посредине стояло несколько икон, больших, выполненных мастерски в золотисто охровых тонах. Чувствовалась преемственность владимиро-суздальской иконописной школы. Посередине, между иконами, стояла кованая из черного металла калитка с золотой инкрустацией входа господня в Иерусалим. На задней стене – фрески двенадцати апостолов. Чугунная люстра и такой же подсвечник. Андрей понял, что здесь живет Бог.
Он давно задумывался об устаревших традициях оформления церкви. Это самоварное золото, купеческие завитушки, рюшечки… Все отдавало плохим оперным театром и безвкусицей. Простор нужен, свет. Тогда будет являться Бог.
Многое в православии заставляло задумываться Андрея. Почему нельзя вести церковные службы на светском, то есть современном русском языке? Почему не перейти на новый календарь? Не отмечать единое рождество Христово?
– Ортодокс, ты, Андрей, – как-то заявил ему священник-духовник.
Он долго слушал исповедь Андрея, сопел, мял бороду в кулаке. Наконец не выдержал:
– Запомни! Новоделы приходят и уходят, а православие стоит незыблимо. А все потому, что дисциплина в церкви как в крепостном праве. Много было таких мыслителей, но церковь не могла терпеть их ересь. Посему и на Соловки их ссылала и в казематах гноила.
– Как же католики, батюшка, – не выдержал Андрей и прервал духовника.
– Эко ты как сказал, – нахмурился священник, – это уже ересь.
– Но Бог един, батюшка. Просто люди идут к нему разными путями, – добавил Андрей.
Священник нахмурился:
– Послушай, сыне, это уже не любопытство. Это сумятица у тебя в голове. Как же ты с такой кашей в голове паству окармливать будешь? Как станешь нести слово Божье?
Андрей молчал. Что он мог сказать старому духовнику. Тот знал его с детства. Определил в семинарию, рекомендовал в академию. И вот на тебе: доучился отрок.
Сентябрь дал о себе знать пастельным великолепием красок. Забагрянели сопки, засинели озера. В них смотрелись белоснежные хлопья облаков. Воздух стал прозрачным.
Старик-келарь, опираясь на посох, смотрел на угасающую красоту выцветшими глазами и повторял:
– Благодать-то какая кругом! Слава тебе, Господи!
Андрей поднял глаза от костра. Вслушался. Тишина облепила его. Вязко, плотно. Как бывает только на Севере. Не слышно было даже звона мошки, этого исчадия Заполярья. Андрей подбросил несколько березовых коряг. Взметнулась седая пыль, и дремавшее под сизой коростой пламя вырвалось и сладострастно облизало коренья. Свернулась от последней боли береста и вспыхнула. Мгновение – и только черная короста на некогда белом стволе. Пламя сверкнуло глазами и стало алчно пожирать плоть.
– Все бренно, – невесело усмехнулся Андрей.
Снова взъерошилась память. Снова выплыл разговор с настоятелем. Вроде ничего не изменилось: все та же ровность, доброжелательность. Но что-то ушло. Появилась настороженность у старика, что вновь выскажет Андрей что-то богопротивное. Где тот отрок, что смотрел на учителя ясными глазами, ловил каждое, его, пастыря, слово? Андрей чувствовал, что внутри старика зреет протест по высказанному, но не пришло время высказаться. Но оно придет, непременно придет. Не сможет учитель оставить своего ученика с сомнениями один на один. Он был прав. Дождался-таки.
– Андрей, – как-то после заутрени обратился к нему духовник. – Знаю, что готовишься ты к постригу, чтобы чин ангельский принять и по лестнице архипастырской двигаться. Похвально. Но вот что я тебе скажу. Погоди с постригом. Успеешь еще карьеру богословскую свершить. В монашество рукоположиться. На севере монастырь восстанавливается. Трифонов Печенгский. Поезжай туда послушником. Послужи Богу на ребрах Северовых. Человечество оттуда взошло. Поклонись могилам павших, убиенных невинно. Место там намоленное. Тебе на пользу будет.
Андрей вздрогнул. Чем-то ветхозаветным повяло от речей священника: Печенга, Трифонов монастырь, ребра Северовы. Но не сильно удивился. Время такое пошло, бездуховное. Власти заметались, природа пустоты не терпит. Нужно было брешь в идеологии заполнять. Как сказал Вольтер: «Если бы Бога не было, то его следовало бы выдумать». Вот и кинулись в религию. Погнали клубы, больницы из культовых зданий и стали их передавать церкви. Не зря священник обратился к нему, ох не зря. Нужны Сергии Радонежские стране, нужны.
– Хорошо, отче, – неожиданно быстро согласился Андрей и склонил голову.
Батюшка осенил его крестным знаменем.
Его решение вызвало негативную реакцию в отделе внешних сношений московской епархии, где служил Андрей. После пострига ему открывалась карьера, о которой можно только мечтать молодому богослову. А он в Трифонову Печенгскую пустошь! Андрей, вспомнив, невесело усмехнулся. И вот он здесь. На Севере дальнем…
Рядом полуостров Рыбачий. Старец в прошлом году сказывал, что ездил туда, поклонился всем, кто нашел успокоение в гранитных камнях Муста-Тун-тури. Не пропустили немца русские люди. Хотя как русские, советские больше. Каких только национальностей не было, а все полегли за интересы земли Русской. Память нужна, увековечить подвиг их нужно. По сути, они те же иноки печенгские, что под алтарем лежат.
Нужна единая память, без штампов и идеологии. Что-то должно быть над религией, общенациональное, космическое. Андрей вспомнил богословские диспуты, вспомнил многоликость Бога, но его единую суть.
– Андрей, – раздался звонкий мальчишеский голос.
– Нашел, – улыбнулся Андрей и крикнул в темноту: – Я здесь!
Прижился мальчишка в монастыре.
Бог! Бог! Если ты есть, почему не прекратишь смуту на Руси, которая породила беспризорщину.
Он еще в Москве нагляделся на последствия так называемой демократии: нищенство в метро. Голодные пенсионеры, обездоленные дети. И это после реформ!
Сверху, осыпая камни, слетел Данилка.
– Вот ты где. А я тебя ищу, – быстро проговорил он.
Уселся на корягу, вытащил из-за пазухи ломоть хлеба, разломил его и половину протянул Андрею. Они нанизали хлеб на прутики и стали ждать, когда пламя поджарит на кусках золотистые корочки. Молчали.
– Как в школе? – так, чтобы поддержать разговор, спросил Андрей.
– Нормально, – отмахнулся от вопроса Данилка.
По берегу поплыл вкусный хлебный запах. Кусочки зарумянились, и друзья с хрустом упитывали хлебную благодать.
– Андрей? – неожиданно спросил Данилка. – Ты норвежский язык знаешь?
– Нет, – удивленно ответил Андрей. – Зачем тебе?
Он посмотрел на Данилку. Мальчишка сидел в темноте. Только глаза его светились тревожным влажным блеском.
– А в Норвегии был? – проигнорировал вопрос мальчишка.
– Нет, не был, – вздохнул послушник.
– Жаль, – неожиданно вынес вердикт Данилка.
Андрей извиняюще развел руки.
– Зачем тебе норвежский?
– Сегодня в школе делегация была, норвежская, – пояснил Данилка. – Из коммуны… коммуны… Вот ведь, забыл! – воскликнул он.
– Сьер-Варангер, – подсказал Андрей.
– Точно! – воскликнул Данилка.
Снова замолчали. Хлеб был доеден, Данилка веткой ворошил чешуйки пепла в костре.
– Андрей? – вновь спросил он. – Почему мы свой социализм разрушили, а норвежцы его строят?
Вот тут-то Андрей и замер: «Устами младенца глаголет истина», – подумалось ему. Плохи у нынешней власти дела, если после реформаторства даже дети видят, что сделали со страной.
– С чего ты взял? – как-то искусственно переспросил Андрей.
– Учителя между собой разговаривали, – пояснил Данилка. – Еще они говорили, что норвежцы нефть свою продают и на счета будущих поколений откладывают, а у нас новые русские всю страну разворовали.
Андрея поразило, как спокойно говорит мальчишка о таких пороках как воровство. Он не возмущается, а говорит как о норме.
Гулко ударил колокол. Его эхо растелилось над озером, расшиблось о гранит берегов и вернулось обратно, изрядно притихшим.
– Э, брат, да мы на вечерню опаздываем. Вот нам от духовника нагорит! – воскликнул Андрей.
Большому колоколу вторили малые. Их брызги тонули, падая в воду. Друзья подхватились и побежали на подворье.
В церкви собрались присутствующие в обители. Их было мало. Они стояли небольшой группой и молились. Андрей присоединился к молящимся. Данилка занял свое привычное место и слушал. Слушал молитвы, которые неслись от амвона, и думал, думал.
От него не требовалось молитв и присутствия на службе. Он стоял и вслушивался в церковную скороговорку, до него стал доходить смысл сказанного.
Вечерняя молитва закончилась. Братия разошлась, а Данилка, покрутив головой, увидел Андрея, который сидел на сложенных бревнах и разговаривал с послушниками. Они приехали недавно из Троице-Сергиевой лавры. Это были учащиеся семинарии, у них было послушание в Трифонов Печенгский монастырь. Семинаристы изучали житие кольских святых и развитие христианства на Кольском полуострове. Что-то вроде дипломной работы, как сказал Андрей. Он подошел поближе к разговаривающим и услышал:
– Не пойму я, брате, как такие душегубы могли стать святыми, – говорил высокий худой юноша с прямыми светлыми волосами.
– Покаялся и пришел к Богу, – спорил с ним второй, с небольшой редкой бородкой. Он был степеннее своего товарища, молчаливей.
– Не забывайте, что они канонизированы только на местном Соборе. Это местные святые, – подал голос Андрей. – Потом, может ли канонизация быть символом святости? – вдруг оборонил Андрей. – Может, это акт политический?