Семинаристы непонимающе посмотрели на него.
– Годы должны пройти, годы, – сказал Андрей. – Только когда сохранятся в памяти людской навечно их деяния, только тогда можно вершить Собор и причислять их к лику святых.
– Это ты про царскую семью намекаешь? – недоверчиво спросил высокий.
– Да разве только о ней вещаю, – отмахнулся Андрей. – В системе дело, в действии. – Кстати, а в чем святость царской семьи? – неожиданно вопросил он спорящего. – Что за терновый венец они приняли? Разве император встал за землю русскую, разве он за нее мучения принял? – загорячился он. – Государь, а престол бросил. В такое время! Это же как мать, которая бросила своего ребенка, достойна осуждения, а мы его в – святые!
Семинаристы потрясенно молчали и тихонько разошлись. Андрей, подпер голову ладонями, задумчиво уставился в одну точку.
«Опять не то сказал. Напугались семинаристы. В их глазах это же ересь. Не то! Не то. По-другому нужно говорить. Убеждать нужно», – думал он.
– У каждого свое предназначение, – повторил Андрей слова, вспоминая разговор с деканом академии. – У тебя дар слова. Ты утешить можешь.
«Значит, не могу», – думал Андрей.
Но почему нужно соглашаться со всеми? Даже с церковными догматами. В постоянном благоговении верующий жить не может.
– А ведь ты, Андрей, в бога не веришь, – скорбно сказал духовник. Андрея передернуло от таких слов.
«Я не то что не верю, – подумал Андрей. – А если его просто нет!» Его сорвало с бревен, и он быстро прошел в храм. Он опустился на колени и стал шептать слова молитвы.
– Грешен, грешен, господи, – шептал он.
Его черная мягка бородка становилась влажной от непроизвольно текущих слез.
– Грешен я, грешен, – повторял.
Спас скорбно смотрел на него и, казалось, вразумлял.
«Кто их взвесит, грехи наши. На каком безмене? Искус тебя охватил, раб божий. Чем ближе к богу, тем больше искушение…»
– Накажи меня господи, верни в лоно свое, стадо твое, – молил Андрей.
«Ладно, – сказал Господь, но больше так не делай. Помни – гордыня все-таки грех».
Данилка
Пролетело короткое полярное лето с его белыми ночами. Данилку неожиданно отправили в школу. Пацаненок привык к вольной жизни и не сразу сообразил, чего от него хотят. Старец развернул пакет и показал синюю форму.
– Ну-ка примерь.
– Зачем, отче, – опешил Данилка.
– Как это зачем? А школу в рванье пойдешь? Чай не бурсак, – отрезал келарь.
– В какую еще школу? – до Данилки стал доходить смысл происходящего.
– В какую-какую! В поселковую. Ты что, решил неучем прожить? – прикрикнул старик.
Так и начались для Данилки школьные будни. Учился он жадно, и скоро догнал своих сверстников. В школе к нему приклеилась кличка «Монах». Но Данилка быстро определился с обидчиками. Опыта уличных боев ему было не занимать. Очень скоро рафинированные мальчики поняли, что не только один на один, но и группой им не совладать. Данилка дрался зло. Он дрался не в банальной мальчишеской драке «до первой крови». Данилка вкладывал в силу кулака всю свою злость за нанесенные жизнью обиды. Он умел бить больно. Противники в страхе разбегались. Итогом был поход в кабинет к директору и обещание поладить с классом. Класс молча терпел его. Но Данилке было неинтересно со своими сверстниками. Обмениваться входящими в обиход видеокассетами его не интересовало. Глазеть на ларьки с различными заморскими «жвачками» было без надобности. Закончив занятия, он спешил домой. Так он называл подворье и включался в работу. Куда он себе позволял заходить, так это в библиотеку. Читал жадно, без системы. Но вскоре определились пристрастия: история. История всего: культуры, религии, географических открытий. В голове возникала каша. Вот тут-то и пригодился Данилке Андрей. Он обстоятельно и толково отвечал на его бесчисленные «Почему?». Доставалось и отцу Владимиру. Устав от мирских забот и трений с цивильными властями, он с удовольствием беседовал с любознательным пареньком. Особенно много он рассказывал ему об истории Кольского края, которой сам увлекся. Данилка и слыхом не слыхивал о Трифоне Печенгском, Варлааме Керекском, Феодорите Кольском. Много нового узнавал Данилка через житие святых, но не нравилось ему, в силу мальчишеского нигилизма, что все сводилось к Богу.
– Ты бы хоть лоб перекрестил, нехристь, – легонько шлепал мальчишку по лбу духовник.
– Зачем? – искренне удивлялся паренек.
Хотя он уже не удивлялся, когда монахи перед едой читали молитву, а один из иноков или послушников во время еды читал выдержки из Евангелия. Особенно его удивляло, что человек «раб Божий».
– Почему? – недоумевал мальчишка.
Он читал историю древнего Рима, «Спартака». И снова вопросы. Почему он «раб Божий». Вон, у Горького по литературе: «Человек – это звучит гордо». «Я – человек!» – кричал Маугли.
Что мог объяснить старик-келарь любознательному пацану? Ровным счетом ничего.
– Ты кулаки не больно распускай, – ворчал старец, когда приходили известия об уличных «подвигах» мальчишки.
– Они же первые начали, – защищался Данилка.
– Ты терпи. Христос терпел… – начинал старец.
– Ага, и нам велел, – перебивал его малец.
– Ты не перебивай, неслух, – негодовал келарь.
– Отче, ну не пойму я заповедь Христову, что когда тебя бьют в левую щеку, нужно подставлять правую, – не унимался Данилка.
На помощь старцу приходил богослов Андрей, но и его теория непротивления злу не нравилась Данилке. Привыкший кулаками защищать себя, он не принимал их учение.
Данилка не понимал, как можно не сопротивляться злу. После того как он прочитал «Житие Трифона Печенгского» и причину гибели монастыря от шведских финнов под предводительством Весайнена, то был возмущен последователем Трифона, который запретил монахам принять честный бой с нападавшими и обязал их молиться. Он вновь перечитывал страницы, где остерботтенские «немцы» напали на монастырь. Данилка ясно представлял ворвавшихся на подворье. Один из монастырских богатырей, инок Амвросий, обращается к игумену: «Благослови, отче, воополчиться на брань, дать бой супостату». Но старец был тверд в своих убеждениях: «Нет, братия моя, это свершилась воля Божия, о ней предрекал нам преподобный отец наш Трифон, и нельзя тому противиться. Молитесь, братия, готовьтесь принять венец мученический». И стал на колени пред Царскими вратами. За ним, верная обету послушания, опустилась на колени вся братия. А двери уже трещали под топорами нападавших.
Старец как мог объяснял мальцу силу убеждения, силу послушания.
– Ну и что? – смотрел на старца голубыми глазами мальчишка. – Все одно, не пойму, почему они не защищались.
Что мог сказать старец пареньку, не воспринимающему готовности страдать?
В этом году зима долго не могла придти на Кольскую землю. Черная занавесь полярной ночи спустилась с неба на смену белым призрачным полярным ночам. Старуха с клюкой и седыми волосами накрыла своим черным колпаком пространство от Полярного круга до самого Северного полюса. Стало темно как под старым бабушкиным одеялом. Потом в колпаке образовались прорехи, и через них на землю глянули холодные звезды. Снега не было.
Серым ноябрьским днем ветер принес с Баренцева моря снежную крупу и сыпанул ею по неприкрытой земле. Крупа, подпрыгивая по замерзшим колдобинам, собиралась во впадинах и смотрелась серыми неприглядными лишаями.
Старик-келарь бродил как неприкаянный вокруг построек и все охал. Многое не нравилось в образе жизни монастыря старому монаху. Вроде бы и служили Богу, но все службы отдавали новым модным словом: «бизнес». В монастыре появился телевизор, подарок бизнесмена, который просил замолить его грехи. Телевизор по всем каналам нес полную чепуху. Современные идеологи облизывали новую власть, которая наслаждалась жизнью. Народ беднел. Не стало зазорным копаться в мусорных баках. Старик несколько раз подходил к настоятелю с предложением открыть столовую для бедных, но отец Владимир отнекивался, ссылаясь на отсутствие денег. Спонсоров, тоже новое слово, на такое благое дело не находилось.
Однажды стих ветер. Он перестал ожесточенно трепать березы и ивы. Со стороны Лиинахамари поползла туча, напоминающая стельную корову. Она проползла по небосклону и затянула его серой мутью. Полежала немного, разложив огромный живот по сопкам, и открыла свои закрома. Пошел снег. Ровный, сильный. Он не падал за землю, а планируя и выделывая замысловатые па, мягко, аккуратно, словно извиняясь за долгое отсутствие, ложился на нее. Скоро забубенные головушки берез и осин покрылись искрящимися шапками. Те не верили своему счастью и боялись шевельнуться. Снег зарядил не на час или два. Он будет идти долго, и все живое покроется теплым снежным покрывалом. Монахи выходили на улицу, снимали скуфейки и долго так стояли, задрав бороды. Снег шел. Он падал на волосы и бороды братии и превращал их в сказочных дедов морозов. Он нес очищение и чистоту в помыслах, в жизни. Монахи размашисто крестились и шли по своим делам, подметая подолами ряс свежий снег.
Данилке нравилось ездить на требы. Транспорт был самый разный: от «Волги» настоятеля, до уазиков военных. Он садился к окну и внимательно рассматривал пролетающие картины. Они были разные по цвету и содержанию. Данилка с горечью пропускал сожженные обочины поселка Никеля. Обожженные газом деревья в немом отчаянии, как руки, раскинули ветви. Метель, выбеливая мертвые деревья, делала их еще страшнее. Миновав Никель с его лунным пейзажем, они выезжали на дорогу, которая приведет их в другой поселок горняков, Приречный. Иногда они обгоняли рыбаков, что шли на лесные реки промышлять семгу. Если был улов, то они бескорыстно и щедро делились рыбой с монахами, отказываясь от денег. Те осеняли их крестным знаменем. Миновав городскую черту, машина вырывалась на просторы тундры. Все было интересно мальчишке. Вон проторили тропу легкие лопарские санки – кережи. Это проехал лопарь. «Мало их осталось», – сожалел Данилка. Ему нравились эти приветливые маленькие люди. Хотя они были обрусевшие, но сохранили свою природную доброту и наивность. Плывут навстречу машине волнистые сугробы и засыпи. В них с ветвей падали куропатки и прятались в пушистый снег, под ледяную крышу. Здесь важно вереницей ходили лоси. В голове всплывали небылицы, байки. Кто-то вспомнил, что в таких местах медведица свистит разбойничьим свистом, заложив в пасть мохнатые лапы. В машине смеялись, а полярная ночь прилипала к стеклам плоским лицом и силилась рассмотреть салон машины.