Старик долго ворочался на жесткой армейской койке. Пружины противно скрипели. Бледный месяц лукаво заглядывал в окно. Переплет окна отбрасывал на старый щелястый пол косые тени. Пусто в келье. Койка да тумбочка. Армейское командование вошло в положение монастыря и оставило часть мебели и койки. Даже одеялами поделилось. В углу мерцает лампадка. Старик больше чувствует, чем видит глубокие глаза Спаса. Старец сел на кровать, растер ладонями ноющие колени. Затем накинул рясу и вышел в братнину комнату. Монахи, послушники, трудники спали как солдаты, вместе. На столе горела маленькая настольная лампа, а рядом, уткнувшись лицом в согнутый локоть, спал Данилка, бывший беспризорник, сирота, прибившийся к монастырю. Старик подошел поближе и увидел книгу.
– Эко как зачитался, младень, – подумал он. Погасил лампу.
– Ну-ка, сыне, давай спать.
Он осторожно выпростал ноги Данилки из-под стола и подтолкнул его на ближайшую койку. Данилка даже не проснулся. Старец долго всматривался в порозовевшее от сна лицо ребенка. Он вспомнил, каким его привез настоятель. Это был загнанный звереныш с колючим взглядом.
– Ох время, время, – бормотал он по-стариковски. – Господи Иисусе, видишь ли ты рабов своих неразумных, – бубнил он, – направь души заблудшие.
Он сел на лавку возле стола и задумался. Вспомнился сегодняшний случай в монастырской лавке. Подзагулявшие «новые русские» с хохотом пытались сунуть монаху за пояс рясы долларовые бумажки, чтобы он помолился за «процветание бизнеса». Для старика это было непонятно. Он помнил войну, помнил рейсхмарки. Ими немцы расплачивались в оккупированной зоне. Поморщился, вспомнив вид этих купчиков.
– Господи, порази их мечом огненным… – воскликнул он и мелко закрестился: – Свят, свят, прости меня грешного. Стар я стал. Не понимаю многого, но не могу терпеть, когда вижу, как дети страдают. Не война.
Долго сидел старик возле спящего Данилки.
Вся его жизнь была связана с Богом. Он любил Бога, верил в него. Бог отвечал ему тем же. Старец был уверен, что отмечен Богом, и благодаря любви к нему прошел войну, лагеря, послевоенное лихолетье. Посему он и избрал служение Богу смыслом своей жизни. И никогда не жалел об этом. Но пришло время, и Бог умер. Так решил старик. Потому что в последние время его молитвы не доходили до Бога. Такого не могло быть, чтобы Бог был глух к его просьбам. А сейчас он молчит и безразлично смотрит на людские мучения.
– Нет, – одернул он себя, – Бог умереть не мог. Он бессмертен. Он по-прежнему всемогущ, но он ушел от нас. Повернулся спиной к нам и ушел не в силах терпеть этот содом земной. Ушел, как смертельно уставший человек, который ничего не может сделать и покоряется обстоятельствам. У Бога много терпения. Он всегда всех призывал к долготерпению, но и у него оно, терпение, оказалось не вечным. Да если подумать, ничего вечного нет.
– Может, лучше было бы, если бы Господь покарал их мечом разящим? – думал он. – Покарал бы всех обидчиков. Но кто они, эти обидчики? Всех карать? Народ взалкал. Бог запутался, посему всех и оставил.
Старик распрямился, тенью прошел по братней комнате. Остановился возле самодельного иконостаса. Он задумался, глядя на иконы. Со стен смотрели Трифон Печенгский, Феодорит Кольский, Варлаам Керекский. Все они сурово смотрели на старца, словно вопрошали: является ли он их достойным приемником. Бережет ли он землю Северную? Он еще раз всмотрелся в суровые лики святых. Это, в основном, местные святые причислены к лику святых поместным собором. Он, когда пришел исполнять послушание в монастырь, то прочитал житие святых Кольского края. Он всю жизнь читал жития святых. Они помогали ему понимать суть происходящего.
Разные эти иконы. Разные люди их приносили. Некоторые из Мурманска приезжали. Вспомнил, как совсем недавно он подметал дорожку вокруг монастыря. У ворот остановилась машина. Из нее вышел высокий подтянутый мужчина с пакетом и быстрым шагом прошел в церковь. Явно спешил. Скоро вышел, растерянно оглянулся. Увидев старца, он подошел к нему и спросил, кому может передать иконы. На вопрос, что за иконы, сказал, что купил их на рынке. Не мог пройти мимо, видя, как иконы лежат на прилавке в куче с бытовым барахлом. Вместе с ними отдает в монастырь церковную литературу.
– Что же не читаешь? – спросил он подошедшего.
– Они – на старославянском, а я ему не обучен, – ответил мужчина.
Старец тем временем внимательно всматривался в него. Мужчина оказался не молод, как ему показалось вначале. Глаза серо-голубые, настороженные, даже когда улыбается.
«Как пружина», – подумалось старцу.
– А в церковь ходишь? – как можно мягче спросил он мужчину.
– Хожу, но с познавательной целью, – улыбнулся тот только губами.
– А что не молишься? Молитв не знаешь?
– Знаю, но не молюсь.
– Почему?
– Не готов. Слишком велика ответственность, – сказал и отдал пакет.
Старец принял его. Мужчина слегка поклонился, попрощался и быстро пошел к машине. Старец даже растерялся от такого: ничего не просил. Ни модного нынче благословения. Ничего.
– Как звать-то хоть скажи. Я помолюсь за тебя, – крикнул он вдогонку.
– Виктор, – раздалось.
– Господи! Вразуми раба божьего Виктора… – привычно закрестился старец, глядя на иконостас.
Но рука застыла на полукрестии. А чего, собственно, его вразумлять? Чтобы в церковь шел? Не пойдет. Может, пойдет, но позже, не сейчас. Церковь сейчас – мода. А на нем, кажется, и креста не было. Да такой его и не оденет. Вон, те, сегодняшние молодчики, что своим только появлением церковь испохабили, те да, в крестах. А спроси про молитвы… А этот знает.
Он вздохнул и осмотрел комнату, где спала братия, наработавшаяся за день. Послушаний много, а народу мало. И послушание на работу превышает послушание прямого назначения: служение Богу. Это беспокоило старца.
Ему эта комната со спящей братией напоминала фронтовую землянку. Только там спали солдаты, а здесь монахи. Где, какая граница пролегла между ними? И есть ли она, граница? Те и другие служат: одни Родине, Отчизне. Другие – Богу. А разве Бог отделим от Отечества? Бог – Отечество, все одно.
– Расфилософствовался, – поймал себя старик, – какой ты философ! Служишь Богу верой и правдой, и будет с тебя. Вот отец Владимир, тот боец. Он мне Пересвета напоминает. Только там, на поле Куликовом, ясно все было. А здесь что? Кто Челубей? Хотя эти, в джипах, похуже татарвы будут. Те огнем и мечом по Руси шли, а эти растлевают страну вседозволенностью. Бог не властен над вседозволенностью. Сложно покорить Челубея. Да и не покорять его нужно, а карать, карать мечом разящим. Ох, как нужны сейчас современные Пересветы.
Старец вздохнул и вышел на улицу. Ночь уступала место утру. Тихо, только шорох листьев да журчит неугомонная Печенга. Лопочет о чем-то своем, словно дитя неразумное.
– Мели-мели, балаболка, – пробубнил старик.
Река словно его поняла и зажурчала веселее.
– Я по-бе-жа-ла! Я по-бе-жа-ла! – затарахтела она, перепрыгивая с камня на камень.
– Беги, беги, – добродушно проговорил старик, – неси свои воды в Печенгскую губу, а там и в Баренцево море. Бескрайнее Мурманское море или «Море мрака», как свидетельствовали древние писания.
Девкина заводь, полуостров Рыбачий. Для старика это были святые места. Он бывал там. Не паломником, стар стал для таких походов. С помощью воинского уазика добрался он до обетованных мест и свершил земные поклоны памятникам советским воинам на полуострове Среднем, на Рыбачьем. Кому как ни ему, прошедшему войну, понять величие и подвиг этого «Гранитного линкора». Так называли в войну полуостров Рыбачий.
Старик стоял на кромке земли. Волны, урча, накатывались на скалистый берег. Здесь проходит граница России. Это – «Родимая наша земля», как поется в известной песне военных лет. Именно здесь, на самом рубеже, суровым летом 1941 года советские воины остановили продвижение фашистов, наступавших по всему фронту – от Ледовитого океана до Черного моря. Вся земля обильно полита кровью тысяч и тысяч солдат, которые точно бессознательно ощущали свою неразрывную, космическую связь с краем, где некогда зародились истоки многих российских народов и прежде всего – русского. Горные егеря дивизии «Эдельвейс» так и просидели до конца войны в гранитных блиндажах хребта Муста-Тун-тури, несмотря на неоднократные попытки прорвать линию обороны советских войск. Нога ни одного из них не ступила на полуостров Рыбачий. Может здесь и помогла Гиперборея. Встала на помощь обмороженным, голодным, но уверенным в своем святом деле людям?
– Есть ли мера скорби, – думал старец стоя на открытом берегу, где до сих пор вились остатки ржавой колючей проволоки от укреплений, – которой можно измерить всю непомерность скорбей, выпадавших русскому народу на этом пути, всю неподъемность подвига и, по сути, невыполнимость поставленной задачи!
Нужна память, память не от раза к разу, а постоянная. Чтобы это место приобрело намоленность, как намолена церковь Рождества Христова в Печенге. Нужна часовня Георгия Победоносца. Именно его, чтобы на века был понятен подвиг советского народа.
Здесь старик снова горько усмехнулся. Не любят нынешние правители слово «советский». Скрежещет оно у них горло. Всеми силами пытаются замарать это слово, пропустить советский этап в жизни народа.
– Беспамятство, беспамятство, – повторял старик, мерно шагая вокруг забора.
Затем он присел на лавочку, что возле часовни. Уперся подбородком в руки на посохе и замер.
Напротив, на холме, застыл в рывке танк Т-34. На броне следы боев. Страшен танк в своем гневе, ох страшен. Старец даже прижмурился.
Он видел стелу с искусственным вечным огнем, панораму фронтового быта, выполненную искусным художником. Вроде все сделано добротно, на века. Но забыли одно, когда ставили этот памятник защитникам Заполярья. Не было здесь в 1984 году монастыря, когда шло строительство этого комплекса. Была только КЭЧ воинской части. А там, под полом, упокоились 116 убиенных монахов. Забыли о былом устроители памятника. Так стоит ли удивляться, что клика, захватившая власть сейчас, забыла обо всем советском.