Старец вздохнул. Если бы он читал Шекспира, то бы вспомнил удобную для таких случаев фразу: прервалась цепь времен. Но он был монах, который избрал свой жизненный путь: служить Богу. И для него было непонятно, как можно было заботливо укладывать тонны бетона в комплекс Славы, совершенно забыв, что рядом, в полном забвении, под полом, лежат мощи первых защитников земли Русской. Он своим разумением понимал, что существует единая память, память всем, кто сложил свою жизнь на алтарь Отечества. Он радовался, что «никто не забыт и ничто не забыто». Хотя его ни разу никто не пригласил и не вручил благодарственное письмо или очередную юбилейную медаль за то, что он мальчишкой прошел дорогами войны полных четыре года. Он бы хотел подойти к этому комплексу и просто поклониться, перекрестить лоб, поминая усопших. Но этот танк… Он отталкивает своей агрессивностью.
Старик насмотрелся на железо во время войны. Война… Он хватил ее сполна, хотя был подростком.
– Ну, Сашка, теперь ты самый старший, – сказал ему отец на вокзале. – Береги мать и сестренок.
И обнял его. Обнял не как сына – мальчика, а как мужчину. И он стал мужчиной: изнурительная работа в колхозе, на подсобном участке, чтобы прокормить сестренок, быстро заставила повзрослеть. Еще вчера они гоняли в футбол и ходили в лес, а сейчас до черных точек в глазах работали. Затем появились почтальоны с жуткими треугольниками. Не обошел старый однорукий почтальон и их избу. Он и сейчас слышит страшный звериный крик матери, потом тишина. Помнит ее черные, когда-то голубые, глаза и хриплый шепот:
– Жить надо, Сашка, жить. Их нужно поднять, – и кивнула в угол, где сжались сестренки.
От воспоминаний у старца заволокло глаза. Вроде бы столько лет прошло. Ан нет. Память, память всегда обнажает, как нерв, картинки детства, которое закончилось.
Потом их накрыло валом отступления советских войск. Солдаты шли нестройными рядами, опустив глаза. Они как бы съеживались от взоров старух, женщин, детей. Затем настал и их черед. Эвакуация – прозвучало хлестко, как выстрел. Стронулись с места, но поздно. Буквально на следующий день по ним, беженцам, хлестанули пулеметные очереди из самолетов. Немцы летели так низко, что можно было разглядеть лица пилотов. Они смеялись и стреляли. Стреляли и смеялись. Народ в ужасе разбегался по обочинам, старался скрыться в лесу. Потом стали бомбить. Здесь он ничего не помнит. Помнит только, как его свалило плотной стеной воздуха и все. Сколько он пролежал – не ведает, но встал сам, шатаясь и ничего не понимая. Он был в полной тишине. Дорога, поле было перепахано снарядами. Он обошел все, где могли быть люди, но не нашел живых. Он понял, что остался один. Позже встретил таких же бедолаг: контуженных, оглохших.
Сначала они шли небольшой группой. Шли молча, отрешенно. Потом их с дороги согнали танки. Это были немецкие танки. Они лежали в обочине и наблюдали за этими бронтозаврами. На броне сидели солдаты, без касок. Они пели песни и смеялись. Этой ночью беженцы разошлись в разные стороны. Он был недолго один. Ему повезло: он натолкнулся на потрепанное в боях воинское подразделение. Это были солдаты с оружием. Они выбирались из окружения с полной выкладкой, неся на себе бесполезные винтовки. Он ничего им не говорил, не просил. Просто впрягся в лямку с пожилым бойцом и потащил пулемет. А вечером сползал на поле за картошкой и сидел рядом у небольшого костерка. Командир, заросший щетиной, только спросил имя и фамилию. И все. Никто не принимал его в сыны полка, да и полка не было. Был пулемет, который тащили, обливаясь потом, и бессильная злоба, что не пригодится эта чертова машина в случае необходимости по причине отсутствия патронов.
В подразделении советских войск, куда они выбрались, с ними разобрались быстро: краткая проверка и – маршевые роты. СМЕРШ особенно не злобствовал. Солдаты были нужны. А тут вышло из окружения подразделение, да еще с оружием.
– Ты куда, парень? – спросил его солдат, с которым он сроднился за эти дни.
– Не знаю, – сказал он. – Можно, я останусь? – добавил.
Командир уже знал его историю и думал недолго. Нашли заношенное обмундирование и вскоре он под руководством своего наставника заматывал обмотки. И пошли. Пошли опять на восток. Матерясь, кляня судьбу. Затем встали и стали окапываться. Вот тут-то и познакомился он с танками вплотную. Их оборону неожиданно прорвал танковый клин. Он как сейчас помнит бронированную армаду, которая смяла их укрепления и пошла дальше.
Старец еще раз посмотрел на танк на холме Славы. Он слабо увязывался со скорбью. Старец вздохнул. Снова вернулся в прошлое. Пошли бои, кровопролитные изнурительные. Он находился при санитарном взводе, и его задача была вытаскивать раненых с поля боя и помогать в полевом госпитале.
Как в песне: довелось в бою увидеть… Старец не любил бряцать железом. Служба санитаром приучила его к терпению и состраданию.
Память вскрыла еще один пласт воспоминаний. Его подразделению был дан приказ взять высоту. Это военным высокого ранга – высота, а солдатам – непонятная горушка, которую ценой собственной жизни нужно взять. Достопримечательностью этого пригорка была церковь. Самая обычная сельская церковь, которые как грибы-боровики стоят в каждом русском селе. Полевая артиллерия выбрала ее в качестве прицельного ориентира. Старец зажмурился, и в глаза полетели осколки кирпича, обнажая кирпично-красные язвы. Но церковь стояла. Лишь на единственном куполе зияли дыры от попаданий.
Утро перед атакой он запомнил. Только перестал лить дождь. Тучи клочковатые, рваные, подбитые алой выпушкой рассвета, проталкивали друг друга за горизонт. Высыхал каплей крови на самом острие креста последний отблеск зари. Потом, после боя, он слышал, как солдаты говорили об этом как о явлении.
– Странная вещь, – думал старец. – в атаку солдаты выскакивали из окопов с криком «За Родину! За Сталина!» Раненые же шептали почерневшими губами – Господи! Спаси, сохрани!
Церковь, побитая, с продырявленной снарядами крышей, приняла их в свое лоно. В ней разместили полевой госпиталь. На страдания раненых скорбно смотрели святые, запорошенные кирпичной пылью и закопченные гарью. Руководил размещением раненых священник: маленький шустрый старичок. Он раскрыл даже алтарь, сдвигал иконы, стоящие на полу, приговаривая: «Прости меня, Господи». И когда кто-то из раненых неловко пошутил насчет грехов, то он быстро ответил, что церковь отмолит. Он трудился наравне с санитарами, этот батюшка. И, странное дело, раненые после общения с ним меньше стонали, чувствовали себя умиротвореннее.
Вечером же в церкви была непривычная для полевого госпиталя тишина. Священник сидел на приступке, ведущим в алтарь, и читал Евангелие. Кто мог двигаться, подползал сам. Тяжелораненые просили приподнять их. Старик читал негромко, но не церковной скороговоркой, а четко разделяя слова. Всем все было понятно. Зашедший военврач, худой, с воспаленными глазами на небритом лице, обомлел от такой картины, но вскоре сам сел на подставленный кем-то обрубок дерева, откинулся на стену и затих.
– Верую во единого Бога-отца – вседержителя, – раздавалось под сводами побитого, но живого храма.
Молчали и слушали. Слушали пожилые санитарки, положив распухшие от соды руки на колени. Слушали молоденькие медсестры, кучкой сбившиеся возле стола с медикаментами. Слушали бойцы и раненые, и те, кого сегодня «Бог миловал». Так и пошло, ежевечерние читки в церкви. Как-то само собой священник стал учить его церковной грамоте и вскоре он стал заменять его. Ему понравилось читать евангелие: это напоминало журчание ручья, через которое проявлялся смысл сказанного.
Никто не удивился, когда подразделение построилось для дальнейшего наступления, и в строю санитарного взвода стоял батюшка. В рясе, скуфейке, в кирзовых сапогах. За плечами болтался старенький мешок. Он его явно не отягощал.
– И вы с нами, батюшка? – только и нашел, что спросить командир.
– Куда вы без меня, – последовал ответ.
И пошли версты бездорожья. Затем погнали немца с оккупированной земли. Входили в сгоревшие деревни, где их встречали старики и дети. Где были церкви, батюшка служил службу. Он просил помочь его, своего напарника. Так и закончил он, как шутил старец, заочно духовную семинарию.
Старец, как сейчас, видел огромные, бездонные глаза женщин, которые жили только одним: вырастить детей, других у них больше не будет. Во имя этого они будут впрягаться в плуги и пахать на себе землю.
Когда шла служба, в церковь набивались битком. Нужно было найти для всех слова. Он часто слышал, как священник читал не по писанию, добавлял свое. На вопрос паренька он отвечал коротко:
– Утешить их нужно, Сашка, утешить.
Иногда простое слово важнее библейской притчи.
Послушать службу шли даже солдаты, несмотря на ругань политрука. Доставалось и священнику. Но заканчивался привал в деревне, и снова версты, версты…
Погиб священник как на войне. Простой и желанной для многих солдат смертью. Ночью, когда начался обстрел позиций, в их землянку попал снаряд. Погибли все. Когда оставшиеся подошли к месту землянки, там дымилась огромная воронка. Вдруг все вздрогнули. На краю воронки ветер перелистывал листки евангелия. Грязного, обгоревшего по краям, но живого. Пожилой солдат подобрал книгу, бережно вытер ее обшлагом гимнастерки. Затем обернулся, нашел глазами его и сказал:
– Держи, парень. Теперь твой черед нести слово божье, – сказал просто, по-солдатски прямо, и у него не хватило сил произнести слова отказа. Они были неуместны. Никто в нем не сомневался: наступил его черед.
Старик глубоко вздохнул. И этот черед вылился на годы войны, а потом и на всю жизнь. Слушали его чтение так же серьезно и в землянках, и в его деревне, куда он вернулся после войны. Там по сути дела шла та же война: только без выстрелов. Те же землянки, голод. И он со своим словом божьим нес веру в жизнь женщинам, подросткам. Он был уверен, что нужно сейчас слово, нужно как никогда. Нужно всем: голодным женщинам, осунувшимся детям, ссохшимся старикам. Но не всем понравились «сектантские сходки», как назвал его чтения председатель колхоза. Расправа была короткой: срок за сектантскую деятельность, и перед ним открылась дорога на народнохозяйственные стройки. Теперь путь его лежал на Крайний Север, к ребрам Северовым. Там нужна была даровая рабочая сила, и правоохранительные органы работали на полную катушку.