Тот угрюмо кивнул.
– Ты вернешься туда через час, а сейчас пойдем, прошу тебя.
Они молча спустились к морю и пошли вдоль скалистого берега.
– Я знаю место, где нас никто не найдет. Это мое место. Моя тайна.
Он показал Хилому вход в грот, и они, подтянувшись, с трудом разместились там вдвоем.
– Это место много раз спасало меня, давая уединение и покой. Я открыл его тебе. Теперь открой и ты мне хоть что-нибудь из твоей тайны.
– Зачем тебе это знать, Ганс? Ну чем тебе плохо живется? Поверь мне, тебе не станет легче, если я расскажу. А я нарушу слово, данное Правлению.
– Я знаю гораздо больше, много больше того, что ты мне можешь рассказать. Но то, что мне можешь поведать ты, – бесценно для меня, поверь.
– Ладно… Это так ужасно, Ганс! Начну по порядку. Мы пришли к Горе через четыре дня.
– Так долго шли?
– Там, за рощами, еще более глубокая низина и совершенно непроходимые болота. Правление показало нам карту, где есть брод и можно пройти, но надо было быть очень осторожными, некоторые кочки все равно уходили под воду, несмотря на то что они обозначены как крепкие. Мы потеряли там одного из нас…
Эта топь так прожорлива! Она сожрала его так быстро, что мы даже сообразить ничего не успели, да и он, похоже, тоже. Даже не кричал, видимо, не понял, что с ним происходит… Большая часть времени у нас ушла на эту бесконечную дорогу через это вонючее болото. Боже, Ганс, никогда не ходи на болота, трудно даже описать, насколько это жуткие места.
Потом болота закончились и начались предгорья, дорога пошла чуть вверх. Но начались труднопроходимые леса: сплошное сплетение веток. Идти было тяжело, и снова пришлось заночевать. Ну, я тебе скажу, это еще страшнее, чем спать на болоте. Всю ночь там орали и выли какие-то звери. Мы почти не спали, пытаясь поддерживать большой костер, – крупных поленьев не было, а ветки приходилось подбрасывать постоянно. Если бы костер погас, они бы точно сожрали нас живьем.
Когда лес вдруг неожиданно закончился, мы оказались перед отвесными скалами: ни взобраться, ни обойти. Долго думали: вправо или влево идти. Решили пойти влево: по краю леса, вдоль скал. Потом, уже к вечеру, нашли скалу с выступами, можно было бы попробовать забраться, решили – с утра попробуем. Выбрали, что полезут Жозеф и Длинный. Жозеф – легкий, он мог бы встать Длинному на плечи, а тот своими цепкими, как железные крюки, пальцами мог бы хвататься за камни.
Мы с Германом остались внизу, смотрим на них, а живот так и сводит от страха, особенно когда под их ногами камни начинали сыпаться. В конце концов Жозеф добрался до какого-то небольшого выступа, но Длинного подтянуть, конечно, не мог. И вот стоят они так: Длинный – вжавшись в скалу спиной к нам, а Жозеф медленно так разворачивается на своем пятачке и орет: «Вижу! Город наш вижу, вдалеке в тумане». Я ему снизу: «А другую дорогу к Горе видишь? И большие прямые деревья?». А он: «Большие деревья вон там, в другой стороне, куда мы не пошли. Но дороги к ним не вижу. Нет, похоже, к ним дороги либо из-за тумана не видно». «Хорошо, спускайся давай», – кричу ему.
Не знали мы, дружище Ганс, что труднее всего не забраться, а спуститься. На скалах с детства живем, да вверх по ним не лазали никогда. Сначала Жозеф сорвался и упал, умер мгновенно, даже сообразить ничего не успели. Потом Длинный, он как своими пальцами-крюками ни цеплялся, а потерял опору и все – тоже упал. Расшиб себе что-то внутри. Два дня кричал, а мы ничего сделать не могли. Ужасная смерть, до сих пор крики его в ушах стоят…
Когда и его похоронили, я решил, что нам надо возвращаться, потому как одним нам эту гору не одолеть, а задание мы выполнили: Жозеф указал, где растут прямые деревья…
Эта прожорливая топь – чудовище, постоянно требующее жертв. По одному на каждый проход по ней. На обратном пути она взяла Германа…
Вот я и думаю, Ганс, не дороговато ли нам обходится строительство? Четверо моих парней пропали ни за грош. Ты меня еще спрашивал, почему нам Правление не платит? А я вот теперь думаю: это мы платим Правлению, да еще такую большую цену. А главное: за что? Кому нужна эта чертова вышка?
Они еще посидели в тишине, слушая, как грот гасит звуки моря. Хилый в какой-то момент даже смахнул слезу. Ганс обнял его за плечи, и они некоторое время просто сидели рядом, объединенные общей печалью и общей тайной…
К полудню следующего дня Берта принесла к дверям сапожнической мастерской последние городские новости: рано утром Хилого нашли там же, где и Эрика, – его тело плескалось у берега.
Ганс онемел… Казалось, что жизнь внутри него остановилась: легкие перестали наполняться воздухом, а сердце стучать. Берта продолжала щебетать, постоянно причитая и взмахивая своими крошечными ручками, но Ганс ее не слышал – чувство вины затопило все его существо.
Он с трудом дожидался вечера, когда старик и сын вернутся с моря и поднимутся в Город. Боялся ли, что придут за ним? Сам ли хотел бежать туда, где живут Смотрители, чтобы убить их всех голыми руками? Или хотел завернуться во все теплое и лечь к очагу? И то, и другое, и третье. Поэтому он сидел, не в силах выбрать, и не двигался, пытаясь найти в себе хоть одну мысль, способную заглушить боль, страх и ярость, зреющие глубоко внутри.
Рыбак с Себастьяном зашли сами, Ганс разместил их возле очага, помогая старику укрыть его ноющие ноги.
– Сынок, я все слышал! Хилый… Не щадят никого. Везде уши.
– Я не понимаю одного – скажите, почему Хилого? Почему не меня? Ведь из-за меня это все! И поход к Горе, где его ребята погибли… И это ведь я уговорил Хилого рассказать о походе, он же не хотел, боялся, а я уговорил… Почему не меня?
– Хилый был сломлен и мог рассказать еще кому-то, а ты им зачем-то нужен… либо и ты в большой опасности, сынок.
– И еще. Я не понимаю, почему я, например, как простой житель города не могу отправиться к Горе, если захочу? Что в этом для них опасного? Тем более там топь, лес, звери, скалы. Все такое непреодолимое. Чего они так боятся? Что им с того, если я сгину на этом пути? Мне все равно не жить. Рано или поздно они придут за мной либо убьют еще кого-то, кто скажет мне лишнее слово, и тогда я сам жить уже не смогу… Я должен идти.
– Куда идти, Ганс?
– Туда, к Горе. Я все равно не могу так больше! Жить, чинить этим сволочам сапоги, делать вид, что не задаюсь вопросами, не ищу ответы, не скорблю о погибших друзьях, не знаю, что такое настоящий солнечный свет. Как я могу жить?
Старик посмотрел на него с печалью, и что-то еще было в его глазах: то ли зависть, то ли гордость – не разберешь.
– Я пойду с ним, отец! Я хочу пойти с ним! Я должен! – Себастьян схватил руки старика, от чего тот чуть поморщился от боли. – Мы накопили немного денег за это лето, тебе будет на что прожить до следующего лова, а там ты сам понемногу: с маленькими сетями ты сладишь, а большие не закидывай…
Ганс заколебался:
– Себастьян, это очень опасно. Ты же слышал: непроходимое болото, у нас даже карты нет. У Хилого она была, но и они двоих в болоте потеряли. Мы идем в никуда. Меня ведет только ярость и желание либо вырваться отсюда, либо умереть. Не для того все эти ребята погибли, чтобы я продолжал клеить подошвы и сшивать голенища. Я готов или умереть, или победить этот остров. А ты? Зачем это тебе?
– А я – сын своего отца. – Себастьян распрямился, и Ганс вдруг увидел, как крепок телом этот юноша, которого Ганс совершенно безосновательно считал значительно более молодым, чем он сам. – Не забывай, Ганс, что мой отец родился на другой земле и когда-то отправился в опасное плавание на большом корабле. А потом, когда остров захватил его в плен, пытался бежать, следуя рискованному и почти безнадежному плану. Моя мать – отважная и умная женщина. И ты знаешь, я тоже родился не для того, чтобы всю жизнь рыбачить на разваливающейся лодке. Я многое умею и готов рискнуть. У меня есть план, я его уже давно обдумываю.
Они решили отправиться ближе к ночи: в темноте и тумане легче избежать вездесущих глаз Смотрителей. За ночь им предстояло добраться до дальних рощ, там поспать несколько часов и к следующей ночи приблизиться к болотам, чтобы поутру начать опасный путь через прожорливую топь, так любящую жертвы.
Пришла осень, а вместе с ней вернулась такая знакомая Анне тоска: просыпаться не хотелось, ноги упорно не желали нести ее в сторону работы, и даже отсутствие Феоктиста Петровича, впервые за пятнадцать лет работы взявшего больничный, не делало рабочий день короче, а составление балансового отчета – увлекательнее. И назревающие перемены в отделе – одна из «гламурных дур» уходила в декрет со дня на день, и на ее место обещали взять другого сотрудника – не возбуждали в Анне никакого интереса и надежд на более светлое будущее. В ней снова зарождалось привычное уныние.
София казалась ей вредной (денег берет много, пятьдесят минут – и за дверь, советы не дает, на прямые вопросы не отвечает: «А как тебе самой кажется, Анна?»), терапия – бессмысленной (ну что толку уже месяц печалиться про то, что она не хочет признавать ценность людей, потому что боится их потерять?), жизнь – скучной.
Две недели отпуска, проведенные в родном городе, радости не добавили. Она провела их, как когда-то, когда была подростком, лежа на старом темно-зеленом диване с чернильным пятном на самом видном месте, – за книжками и конфетами, проглатывая и то и другое, почти не жуя. Звонила подружка-одноклассница, звала в поход. Но Анна как только представила себе необходимость пять дней общаться с двадцатью незнакомыми людьми и не иметь возможности никуда от них спрятаться, так у нее пропадала всякая охота даже думать о походе.
Мама, приходящая вечером с работы, заставала одну и ту же картину: дочка, лежащая на диване вверх попой, книжка, читаемая по пятому разу, и вокруг фантики от конфет, точно воробьи в парке.
– Опять лежишь? Никуда так и не ходила? Ну хоть с кем-нибудь бы повстречалась.