– Но ты живешь в моем Городе, где я устанавливаю законы. И ты будешь отвечать на мои вопросы по моим законам.
– Ой, Якоб, все эти страшилки оставь для молодежи. Я стар и болен и уже давно не боюсь умереть, с тех самых пор, как ты погубил Агнесс.
– Я не губил ее… – Сухой и надрывный кашель прервал Якоба. – Она сама заболела и умерла.
– Ты шантажировал ее, старый прыщавый обрубок, и если ты мне начнешь здесь заводить свои порядки, то пока ты доковыляешь до своих молодчиков, я уже расскажу всем соседям о твоем непосредственном участии в гибели моей жены, и будь уверен – тебе не поздоровится. Они все ее очень любили и до сих пор помнят. Так что давай без угроз.
– Ты – уже мертвец, тебя не сегодня-завтра уберут, давно руки чешутся, да все не трогали тебя, были убеждены, что ты юродивый. Но я-то тебя знаю! Всегда был смутьяном, смутьяном и остался. И если ты оказался как-то замешан в дело сапожника, ты – не жилец. Даже со скалы тебя никто сбрасывать не будет, чтобы народ не возбуждать. Тихо помрешь в своей каморке. Соседи только и скажут: «Отмучился старый рыбак». Да снесут тебя вниз на погост, поближе к твоей ненаглядной.
Они препирались, скорее изображая злость, в их голосах и старческом кряхтении, когда они пытались придвинуться ближе к огню, было значительно больше усталости и печали, чем злобных претензий друг к другу.
– Раз уж помирать мне скоро, так, может, тогда все расскажешь да покаешься, облегчишь душу. Что вы там затеяли? И зачем вам парнишка? Может, тогда и расскажу, что знаю? Хотя сразу тебе говорю, старый пень: знаю немного.
– Я устал… И ненавижу этот чертов остров не меньше, чем ты. Ненавижу этот проклятый туман, этот ваш продуваемый всеми ветрами Верхний Город, на который пока заберешься – сердце потом весь день прыгает да воздуху не хватает. Ненавижу этих недоумков в Правлении. Если бы ты только знал, что за недоумки там сидят… Помнишь, по соседству с моими родителями жила скотница, у нее еще сын был слабоумный, мальчишками мы любили его дразнить: пугали солнечными зайчиками, а он боялся, прятался, ревел. – Якоб улыбнулся и закашлялся, глубоко и надсадно, и справился с кашлем только тогда, когда старик принес ему теплого молока. – Так помнишь или нет, старая развалина?
– Помню, конечно, мы его так и звали «зайчиком». Странно, Якоб, ведь никому больше на этом острове не объяснишь, что такое солнечный зайчик. Об этом знаем только мы двое: ты и я.
– Ну да… Так вот, эти в Правлении мне очень того слабоумного напоминают… Мне только кажется, что наш «зайчик» был умнее или человечнее, а может, добрее. Помнишь, как он мать свою любил? А хохотал как? Как думаешь, Чума его пощадила? Вообще, выжил ли кто-то? Как думаешь?
– Не знаю, кто ж знает…
– Скажи, ты не жалеешь, что тогда доверился капитану и не остался на земле?
– Нет, не жалею. Я же встретил мою Агнесс. Ради того, чтобы снова прикоснуться к ней, живой, я еще не раз перенес бы плавание, попался в ловушку, разбился о скалы… А ты? Жалеешь?
– Сначала я думал, что остров – это мое большое везение. Представляешь, как было заманчиво: из простого крестьянского мальчишки сделаться главным советником?
– Да уж, представляю. Предал парочку друзей – и готово.
– Ну ты уж из меня демона-то не делай. Молод был, испугался просто. Знал же, что нам – крышка, а уж этот план побега ваш… смех, да и только. Жить хотелось. Хотелось власти. Я ее получил. Многое сделал для острова, между прочим. Злаковые нашел возле рощ, поля засадили, хлеб стали совсем другой выпекать, приручили коз, молоко появилось. Чем плохо-то? Еще показал им, как дома лучше перестроить, видал, какие дома в Главном Городе?
– Да кто ж меня, старика, туда пустит? И хлеб ваш другой, и дома – все для вас, чиновников только…
– А рыбу перерабатывать кто научил? Тоже я. После этого за зиму ни один бедняк от голода не умер…
– Так жалеешь или нет, что уехал из нашей земли?
– Жалеть не жалею, а за закат на нашем берегу, когда море вдруг становится молочно-розовым, а солнце, такое круглое, красное, как пирог, – так и съел бы! – зависает над морем, будто не решаясь оставить нас на ночь, – за закат отдал бы всю свою власть и все свои регалии. Как можно жить, не видя солнца? Да они и не знают, что теряют… Им легче.
Я ведь для этого и затеял все. Не поверишь – хотел на старости лет увидеть солнце. Убедил этих недоумков, что надо построить корабль (а они и знать не знают, что это такое), сказал, чтобы патрулировать остров, от врагов его защищать. Они же, как дети малые, давно уже сами поверили во всю эту чушь, что когда-то их отцы сочинили. Так и продолжают верить во врагов всяких… Так вот, хотел построить корабль, да и уплыть отсюда подальше, чтобы хоть на старости лет увидеть землю. Ведь наша земля где-то недалеко, не может быть, чтобы далеко. Вдруг получилось бы?
Чтобы народ не смущать, сказали, что вышку строить будем. Да твой сапожник был прав: из наших кривых деревьев ни черта не построишь. Тут корабельная сосна нужна. И правильно сделал, что надоумил у Горы ее искать, и нашли-таки. Только вот сосны эти через дремучий лес да по болоту никак не дотащишь. Я снарядил еще один отряд, он нашел другие деревья: не корабельная сосна, конечно, но попрямее, чем наши кривые карлики, и доставить их легче. Но без сапожника мы корабль не построим. Те недоумки кораблей в глаза никогда не видывали, да и я не строил, я только плыл на нем. Вот я и подумал – наверняка у парнишки что-то екнуло бы, отец-то у него какой талантище был! Да и паренек не глуп. Ведь, судя по доносам, сам с острова вырваться хочет. Вот и вырвался бы вместе со мной. Придумал бы уж, как корабль построить. Может, ты чего помнишь, старая развалина?
– Ну куда уж мне, я тоже у капитана только в подмастерьях был: подай-принеси. И у тебя не получится ничего.
– А вдруг?.. Так где парнишка-то? Я ему зла не сделаю. Если бы хотел, он бы давно в море плескался. Смотрители на него устали доносить, я все прикрываю его, говорю: нужен нам, припугнуть можно, но чтобы волос ни один с головы не упал. Виноват я перед ним… Сиротой оставил. Виноват… Вот и он увидел бы тоже солнце. Наверняка всю оставшуюся жизнь меня бы благодарил.
– Да нет его.
– Как нет?
– Сбежал.
– Куда отсюда сбежать-то можно, ты чего, из ума выжил?
– Ты же сам вспомнил отца его, вот и он такой же неуемный: пошел солнце искать.
– Куда?.. Да знаю я, к Горе пошел. Он уже давно туда рвался. А может, он тоже хочет из сосен корабль построить? Может, позволить ему, а потом заставить взять с собой? Или найти его и уговорить с нами строить? А, старик? Тебе же не откажет, а так быстрее построим, ведь весь город запрячь можно будет! А то сколько он там сам будет копошиться, я ведь не доживу! Давай, старик, мы тебя через болота отнесем, только помоги уговорить мальчишку.
– Да Господь с тобой, Якоб, неужели я предам Ганса? Ни в жизнь мне не добраться до Горы. Да и если бы добрался, все равно не пошел бы. Это его путь, он его начал. И не мое дело теперь вмешиваться. Я в этом не участвую, да и тебе не советую. Где ты его теперь будешь искать? Опозоришься только: по лесу гоняться за пацаном, чтобы он тебе корабль построил, когда он их сам в глаза не видывал, разве что совсем грудным младенцем.
– Но ты-то как его отпустил? Он же потопнет в болоте, сгниет в лесах. Через Гору ведь никто не перейдет, может, если только птицей стать. Да и птица такую высоту не одолеет. Куда ты отправил пацана, да еще и сына собственного отдал ему в придачу? Совсем из ума выжил? Куда?
– Да не «куда», а «откуда». От вас, проклятых, от ваших порядков, басней, убийств. От тумана и вранья на каждом углу, от доносов и Смотрителей. Все равно куда, лишь бы от вас подальше. Да и не я отправил – сами пошли. И я бы с ними пошел немедля, кабы не колени мои да старость…
Они еще посидели немного у затухающего огня. Старик не подбрасывал дров, и они молча смотрели на угли, трепетно доживающие свою жаркую жизнь.
– Ладно, пойду, живи, старая кочерга, с головой-то у тебя и вправду плохо совсем. Хотя, кроме тебя, и поговорить не с кем о солнце, о родине, о детстве нашем. А больше и нет от тебя толку никакого. Жалко, не рисуешь больше, может, чего у тебя осталось из старого? Наверняка же рисовал наш берег, может, завалялось что?
– Да иди ты, уж давно все уничтожил, с вашими доносчиками разве что-нибудь оставишь: жена ведь у меня были и сын. Ими же не станешь рисковать из-за картин. А тебе про это надо было раньше думать, Правлению твоему рассказать про солнце-то: глядишь, у нас была бы совсем другая жизнь, и наши корабли уже плавали бы по всему морю, а так сидим в тумане и все врагов ждем…
«Представляешь, Вер, надо было несколько месяцев на терапию проходить, чтобы понять, что я живу в точности как моя мать! То же одиночество, «овечье дрожание», убогая работа, безденежье и бесперспективность! Все то, что я так презирала в ней, высмеивала в глубине души и клялась никогда не повторять. И все воспроизвела прямо в точности! Кто бы мог подумать, представляешь? И знаешь, что еще меня страшно бесило, пока я гостила дома? Я вдруг увидела, как всю мою жизнь она лепила из меня именно такую барышню: умную, читающую, интеллигентную, запуганную, воспитанную, боящуюся кому-то помешать, а теперь она ждет от меня чего-то совершенного противоположного. Она хочет, чтобы я была раскрепощенной, свободной, вышла замуж за принца на белом коне и родила ей парочку пухлощеких внуков! И ведь ничего ей не скажи, потому что моя интеллигентная мамочка не переживет никаких претензий, она же всю жизнь мне посвятила, всю себя мне отдала. А мне-то что делать? Я ее не просила посвящать мне всю жизнь. А теперь я, как заложник, должна две жизни прожить: и свою и мамину. Прожить так, чтобы в ней случилось все то, на что она в свое время не решилась. А как я могу прожить другую жизнь, если я такая же, как она? Даже смена декораций во мне ничего не поменяла, что в Сибири, что в Москве, – я все та же: боящаяся жизни, прячущаяся в книгах, неспособная убедительно сказать «да» хоть чему-то новому в своей жизни!