– Из-за чего тебе хочется бросить?
– Думала уже много раз, с Софией обсуждала. Устаю испытывать стыд от того, что я такая. Что ни скажу – сразу понимаю, как же все по-кривому внутри меня устроено! А еще часто пропадает вера в то, что можно что-то с этим поделать, как-то изменить. Все эта чертова бессмысленность, которую я ненавижу, продолжает меня нагонять и набрасываться на меня всякий раз, как только моя защита от нее хоть немного ослабевает.
– Так странно, какие мы все-таки с тобой разные. Меня так редко посещают именно эти чувства: стыд и бессмысленность. Зато я специалист по печали, спасению и потерям. И как ты защищаешься от бессмысленности? Разве от нее можно защититься? Либо она есть, либо ее нет. Разве не так?
– Наверное, правильная защита от нее только одна – активная жизнь, а это я еще не очень умею. Ты знаешь, у меня ведь все не как у людей! Как только я с чем-то не справляюсь: с чувствами какими-то, с переменами, с необходимостью что-то решать или делать, я говорю себе – это бессмысленно. И решаю, что бесполезно злиться, обижаться, стараться, хотеть, стремиться. Тогда я как будто перестаю что-то хотеть или чувствовать и начинаю гордиться, что я ловко спряталась от собственных завышенных ожиданий на свой счет и стыда.
– Помогает? – Вера улыбается то ли Аниным словам, то ли вкусному яблочному пирогу с корицей.
– Да, кардинально. Становлюсь «живым трупом», жизнь проходит мимо меня и день за днем подтверждает мою «великолепную» теорию-отмазку про бессмысленность.
– Ну сейчас-то ты выглядишь значительно живее, чем полгода назад.
– Видишь, даже к тебе выбралась. София наверняка будет от меня «требовать», чтобы я этим непременно начала гордиться.
– А ты как?
– Знаешь, почти горжусь, хотя и неловко как-то. Вот дура-то, горжусь тем, что до подруги спустя полгода доехала! Ну а ты-то как? Выглядишь как всегда потрясающе, хотя и слегка печально. Ты все переживаешь? Или кто-то еще попал в беду?
– Да нет… нет, никто не попал в беду. – Вера опускает глаза и крутит пальцем непослушную рыжую прядь.
– Звучит не очень уверенно.
– У меня друг уехал в Канаду. Близкий друг… Очень близкий друг. Мы еще со школы были «не разлей вода», он мне много с Костиком помогал. Пока мы учились в школе, он называл меня «Верка – свой парень», я тогда этим страшно гордилась, а потом… Потом поняла, что гордиться нечем. У него стали появляться девушки, о которых он мне взахлеб рассказывал, подробно описывал, как именно он в них влюблен и как далеко продвинулся на пути к тому, чтобы быть с ней «навеки вместе». Не описать тебе, как я страдала. Я мечтала его убить. Я до смерти боялась его потерять. Не выносила этих обсуждений из серии «чем бы ее завтра удивить и порадовать». Не могла признаться, что сама влюблена. Просто не могла признаться. Поэтому улыбалась, обсуждала, поддерживала, помогала. А он, убегая и чмокая меня в макушку, всегда говорил: «Верка, друган, ну что бы я без тебя делал? Ты – мой герой!».
Я – «герой», «друган»? «Я же – девушка!» – хотелось мне все время крикнуть ему, звезданув по лбу чем-нибудь для пущего эффекта. Но я молчала, я все готова была сделать ради того, чтобы еще раз услышать его «мой». Ради того, чтобы хотя бы иногда слышать это в свой адрес. Тогда мне еще почти каждую ночь снилась мама, она гладила меня по голове со словами «моя девочка», и после таких снов я всегда просыпалась на мокрой подушке.
У Веры и сейчас навернулись слезы на глаза, и она без тени смущения позволила им скатиться по щеке. Из прошлого их резко выдернула подошедшая официантка, чтобы забрать тарелку с недоеденным яблочным пирогом.
– Оставьте, пожалуйста, мы еще не закончили. – Анна попыталась как можно вежливее защитить Верин пирог, хотя внутри все клокотало. Так некстати та появилась, такое недовольное лицо скорчила, когда получила отказ, как будто ей отказали в праве на престол, которого она несомненно заслуживала. – Рассказывай дальше. Что было потом?
– Что потом? Потом он стал жить с одной барышней, вроде как в гражданском браке. Она возненавидела меня сразу. Как я поняла, в какой-то момент она ему «глаза открыла». Видимо, в красках рассказала, что только совсем слепой может не заметить того, как я в него влюблена. Не знаю, поверил ли он ей, но видеться мы стали редко, «подпольно»… И я больше никогда не слышала от него «мой герой».
– Почему он? Ну почему? У тебя столько знакомых! Столько друзей, прекрасных интересных людей вокруг тебя. Ведь если даже в Москве за неделю ты со столькими меня познакомила, то сложно представить, сколько их у тебя здесь. Почему он?
– Не знаю. Разве можно ответить на этот вопрос, почему кого-то ты начинаешь любить всем сердцем…
– И что теперь?
– Неделю назад он уехал в Канаду к своей невесте. Ту самую кралю, из-за которой мы тогда стали меньше встречаться, он давно бросил. Потом съездил за океан в несколько командировок… и вот теперь женится. Причем на русской. Она эмигрировала туда еще ребенком. Мы встречались с ним за три дня до его отъезда. Сидели в этом самом кафе, разговор не клеился. Повспоминали общих знакомых, я поспрашивала его о Канаде, с трудом найденные темы почему-то быстро иссякали. В какой-то момент он взял меня за руку, посмотрел на нее так внимательно, будто хотел на всю жизнь запомнить, а может, просто подбирал слова, перевернул ее, поцеловал в ладошку и сказал: «Прости меня, мой герой. Я – дурак, но я такой. Прости. Тебе надо научиться жить без меня. Мне тоже придется научиться жить без тебя. Спасибо тебе за все», – потом встал, надел пальто и вышел в эту дверь.
Вот уже десять дней я учусь жить без него. И знаешь, пока хреново получается… Ань, может, я заразная, почему я опять теряю близких людей?
– Не говори глупостей. Ничего ты не заразная. Просто когда вокруг тебя так много людей, они статистически чаще исчезают из твоей жизни. Вот у меня друзей совсем нет, кроме тебя, так и исчезать некому. А ты не исчезнешь, потому что если есть на свете высшая справедливость, то она не допустит этого.
– Нет никакой высшей справедливости, я очень хорошо это поняла, когда одним солнечным днем смерть забрала у меня обоих родителей сразу.
– А что говорит твоя терапевт по этому поводу?
– Я ее про высшую несправедливость и не спрашиваю. А про мои бесконечные потери она говорит странные вещи: предлагает подумать, зачем мне надо, чтобы меня оставляли близкие и дорогие мне люди. Представляешь? Да зачем бы это мне было надо?
– Моя мне часто говорит: если что-то происходит с тобой более двух раз, то это уже тенденция. А если больше трех, то это сценарно-повторяемая травма. А из нее выйти можно, только если допро-жить непрожитое. Что-то ты, наверное, недопрожила еще тогда, когда погибли твои родители и брат, и вот поэтому все это повторяется.
– Знаешь, наверное, мне до конца трудно признать тот факт, что мир несправедлив. В детстве я была убеждена, что с хорошим человеком не может случиться ничего плохого. Раз он ничего плохого не делает, тогда его и не за что наказывать болезнью, потерями, несчастным случаем или смертью. И видимо, я никак не хочу расстаться с этой своей детской иллюзией о том, что хороший человек будет жить хорошо, долго и счастливо. И не могу никак пока внутри согласиться с моей терапевтшей, которая не устает мне повторять: «Смерть и потеря – это не наказание, это просто часть жизни, неизбежная точка на нашей карте, которая появляется с момента нашего рождения». А мне все равно трудно поверить в это. Ведь жизнь так прекрасна, так неповторима, и отнять ее – значит, лишить тебя всего самого ценного, что было!
– Хотела бы я научиться у тебя такому отношению к жизни. Я бы не смогла так любить, как ты: видя его почти каждый день и зная, что он любит не тебя, а какую-то другую кралю. Я ведь до сих пор как будто не совсем живу, иногда кажется, что я просто трачу время в ожидании чего-то. Ну, знаешь, когда очень чего-то ждешь и так сильно, что ничем заняться не можешь, и тогда делаешь все, чтобы время быстрее прошло. Вот и я так. Только чего жду – неясно…
Подруги вышли на улицу, оставив тяжелые разговоры, издерганную официантку вместе с мятыми салфетками и все-таки недоеденный яблочный пирог. Вдохнув влажного питерского воздуха, решили, что внезапно появившееся солнце, такое редкое и недолгое в это время года, – отличный знак того, чтобы немного прогуляться.
В тот день они успели еще много чего: подобрали Анне очень необычное пальто и сапоги, а также шапку, смешную и стильную. Сама Анна на такую даже не посмотрела бы, но у Веры был особенный взгляд, и нужные вещи будто сами шли к ней в руки.
У знакомой Вериной парикмахерши Светочки они проторчали часа два с половиной, и Анна уже готова была на стенку лезть от Светочкиного щебетания – подробного пересказа в красках, жестах и лицах трех ее последних ссор с мужем, видимо, именно столько их произошло с момента их последней с Верой встречи. Анна подумала, что по Светочке, наверное, до сих пор плачет театральное училище или даже весь российский кинематограф. Но когда увидела вместо унылой барышни с понуро висящими волосами неопределенного цвета совсем другую яркую девушку в зеркале с интересным каре цвета темной меди, то решила, что, пожалуй, пусть Светочка остается в парикмахершах, кинематограф как-нибудь перебьется.
В обновках, с потрясающей прической, на ночном суетливом Московском вокзале Анна ощущала себя золушкой, сбежавшей с торжественного бала. Она невольно улыбнулась, когда вокзальные часы перевалили нулевой рубеж. Пальто, сапоги, прическа – все осталось на своих местах. «Видимо, у меня другая сказка», – подумала она, уверенно шагая к вагону.
Забравшись на полку, вставив наушники в уши, чтобы заглушить навязчиво звучащее радио с мучительно попсовым репертуаром, Анна расслабила уставшие от питерских дорог ноги и попыталась еще раз вспомнить этот такой долгий, но такой прекрасный день в живописно-сером городе мостов и дождей, где живет ее такая яркая и грустная подруга. Перед ее глазами раз за разом всплывали горькие слова «Ты – мой герой» и семейная фотография в уютнейшей, не похожей ни на одну другую, Вериной квартире. Красивая женщина с такими знакомыми ясными глазами, мужчина: смешно торчащий ежик и очки, но улыбка убивает наповал. Точно так же улыбается задорная девчонка лет десяти со смешными белокурыми хвостиками, и хохочет маленький мальчик, крепко прижимающий к себе немного потасканного зайца с надорванным ухом.