– Вы поймите, Дерзкая. Я же не для себя. С меня же спрашивают.
– Да я понимаю, Феоктист Петрович, вы же ответственное лицо и вынуждены быть строгим, потому что вы, как главный бухгалтер, отвечаете за все. Я понимаю. Любой на вашем месте делал бы точно так же.
Эта ее реплика произвела на бровастого бухгалтера еще более оглушающее впечатление. В его глазах мелькнули растерянность, замешательство, тревога, потом черты лица смягчились, и он вдруг, неожиданно для себя самого, сказал:
– А почему вы еще не на обеде: время-то уже без пяти час! Идите, голубушка, пока в кафе не набежали толпы, а то будете опять весь обед в очереди стоять.
Одной из «гламурных дур» – Анжеле – на день рождения она подарила подсвечник, купленный у Веры. У Анжелы появилось новое дизайнерское увлечение: она мастерила подсвечники из самых необычных материалов, часто покупала в магазинах обычные и с приложением своей неистощимой фантазии и отличного вкуса делала их уникальными, стильными и неповторимыми. Магазины подарков с удовольствием брали их на реализацию. Анжела пришла в полный восторг, а когда узнала, что подсвечник сделала Вера, была вообще на седьмом небе от счастья. В какой-то момент Анна решила, что Анжела – не такая уж и дура, просто любит все красивое.
С Игорьком они вообще сильно сдружились. Анна сама не заметила, как стала в его компании своей, и они приобщили ее к горным лыжам, походам и сноуборду, летом планировали байдарочный поход. Выходные она теперь редко проводила дома и иногда даже мечтала об одиночестве, затворничестве с книгой в руках и конфетах с чаем, на которых можно было бы продержаться весь день.
Незаметно и неожиданно для нее самой появились поклонники – прежде такая непозволительная роскошь. Большой бородатый Михаил был особенно настойчив и регулярно восторжен, чем неизменно смущал не привыкшую к поклонению и заботе Анну. Так трудно было поверить в искренность чьих-то сильных чувств – ей мерещилось неизбежное разоблачение. Вот он увидит ее без косметики (которой, впрочем, она почти не пользовалась), и тогда… Вот поймет, что у нее нет голоса и слуха, вот разгадает ее депрессивную сущность, вот раскусит, увидит, распознает… На все ее тревоги и попытки устрашить его Михаил отвечал улыбкой, брал ее руки в свои и неустанно повторял:
– Тебе не запугать меня, девочка моя. Я вижу тебя, твою суть. Я знаю, какая ты на самом деле. С той самой новогодней ночи, когда впервые встретил и увидел, как нерешительно ты улыбаешься падающему снегу, будто боишься поверить во что-то хорошее.
Сердце любой девушки растаяло бы от таких речей, но не сердце Анны. И не только потому, что в нем жили тоска и слабая, затухающая вера в возвращение Сергея, но и потому, что сердце как будто буксовало, слепло, глохло, не верило, защищалось как могло от того, какие переживания может принести ему новая надежда.
Вера съездила по приглашению в Канаду, вернулась оттуда разочарованной и злой, покрасила волосы в ярко-рыжий цвет, потом перекрасила стены в квартире, завела черную кошку, потом стала блондинкой, выиграла дизайнерский конкурс, заняв почетное для непрофессионального дизайнера второе место, закончила какие-то сложные курсы по обучению психотерапии и стала подумывать о создании собственной имидж-студии. Нашла парочку подходящих партнеров и даже одного инвестора, почти готового вложить небольшие средства в сие полусомнительное для его кошелька мероприятие. Но против Вериного обаяния – не устоять. К тому же после возвращения из Канады в ней появились твердость и почти несгибаемая решительность – привычный способ переживать боль бесчисленных потерь.
Анна почти физически ощущала ее мучения – эту раздирающую невозможность принять завершение отношений. Так хотелось крикнуть ей: «Он не твой! И твоим никогда не будет! Забудь и живи дальше!». С другой стороны, для нее было очевидно, что Вере так непросто окончательно расстаться, перестать ждать, надеяться, любить. Когда так рано теряешь самых близких, потом любого, с кем сближаешься, пытаешься сделать своей «семьей». Это так неправильно, даже Вера понимала это, но смириться с тем, что тот, другой, не согласен считать тебя семьей, не могла.
«Иногда думаю, что ты была в чем-то права, объявляя бессмысленными любовь, надежду, отношения, саму жизнь. Зачем все это, если оно обречено?..» В Вериных письмах впервые стало появляться уныние, прежде ей совсем несвойственное.
«Как ты можешь так думать??? Я была не права, тысячу раз не права. Ты просто еще не пережила горе от окончательной потери своего канадского принца. В горе всегда так: горько и жить не хочется. Но ведь потом проходит, ты же знаешь это лучше, чем кто бы то ни было! И это пройдет. Я так говорила только потому, что не умела справляться с потерями и боялась всего, боялась не пережить. Но ты-то! Дорогая моя, тебе уже ничего не страшно, ты уже просто суперспециалист по переживанию потерь. Ты можешь быть с кем-то, а можешь быть одна. Осталось только одно – полюбить еще кого-то и, быть может, впервые в жизни не делать его сразу своей “семьей”. А потом смотреть, что получится. Знаю, что даю дурацкие советы. Сама-то любить не решаюсь. Но я так беспокоюсь за тебя, дорогая. Я так хочу, чтобы в твоей жизни наступила яркая полоса. Яркая и светящаяся, как ты сама. Ведь ты этого достойна, как никто. Тепло обнимаю тебя. Твоя Анна».
А через полгода в Аниной жизни вновь появился Сергей. Вот так просто вошел в их дверь, как будто никуда не пропадал. Грустно улыбнулся, задумчиво распотрошил несколько компьютеров, вставил туда какие-то штучки и, сказав: «Вот теперь будет работать быстрее», – подошел к Анне и положил на ее стол письмо.
Три лета ушло у них на то, чтобы построить что-то, похожее на корабль. Якоб уже с большим трудом переставлял ноги, но не оставлял надежды. Его упорство и стойкое желание дожить до окончания строительства поддерживали в Гансе временами затухающую веру в то, что это когда-нибудь случится. Прошлым летом они были уже так близки к завершению, но когда спустили корабль на воду, чтобы поплавать вдоль берега и потренироваться, Ганс понял, что ему неимоверно трудно справляться с гигантским парусом, который переменчивый береговой ветер то надувал, то рвал на части. Корабль дергало, им было трудно управлять, и в итоге они налетели возле берега на подводные скалы и пропороли дно. Дыру заделали, на это ушло не так много времени. Но Ганс понимал, что если он не сможет управляться с парусом, то и во второй раз они уплывут недалеко, а главное – он не сможет управлять кораблем, а это чревато очередным провалом.
Всю осень Ганс думал, как помирить эту троицу: парус, корабль и ветер. Как управлять тем, что больше, намного больше его самого. Как-то ночью, в первый зимний шторм ему опять приснился старый сон: солнце, светящее сквозь листья, пронзительное, острое, слепящее. Он проснулся с ощущением того, что решение где-то рядом. Во сне была подсказка, прямо там, во сне, он догадался о чем-то важном. Солнце?.. Слепящее солнце… Нет, не то. Листья, горящие зеленым листья. Горящие… Не то. Листья! Листья – словно много маленьких парусов! Их должно быть несколько, а не один, тогда и управлять ими будет проще! Как же он не догадался раньше! Это ведь так просто, так очевидно. Несколько парусов!
Скоро уже кончится третье лето. Паруса сшиты, опробованы. Корабль готов. Предстоит решить только последние вопросы: кто поплывет вместе с ними и когда они тронутся в путь? Еще его детищу, покачивающемуся на волнах у наскоро сколоченного причала, нужно имя.
Он сидел вместе с Якобом на утесе – их излюбленном месте для короткого свидания с утренним солнцем. Ни тот ни другой никогда не пропускали рассвет – краткий миг встречи с другим миром.
– Я назову его «Святая Агнесс» – в честь женщины, когда-то спасшей мне жизнь. К тому же это та малость, которую я могу сделать для рыбака и Себастьяна. Вы, я думаю, тоже не будете возражать. У вас ведь долг перед этой женщиной, не так ли?
– Я не буду возражать. Это ты хорошо придумал. Хотя мне никогда не искупить всего того, что я сделал, тем более перед той женщиной, которую я любил больше всего на свете.
– Вы любили Агнесс?
– Я любил…
– Тогда зачем вы ее погубили?
– Я просто хотел ее видеть, ревновал к рыбаку, я хотел, чтобы она имела ко мне хоть какое-то отношение. Ты знаешь, я многое в своей жизни сделал неправильно. Хотел власти – и предавал, хотел любви – и заставлял страдать тех, кого любил. В какой-то момент я сделал неправильный выбор и потом уже не мог остановиться: одно потянулось за другим. Меня ничто не оправдывает. Да я и не прошу о снисхождении. Но единственное, что мне позволяет все-таки уважать самого себя, – это то, что я многое сделал для этого города и никогда не предавал свою мечту снова увидеть солнце. И еще, Ганс, я оставил им подробное письмо, где написал все, что знаю. Что врагов на самом деле никаких нет, что где-то там, на других землях есть солнце и плодородные поля.
Я оставил им твои чертежи корабля. Теперь дело за ними: они могут жить, как жили раньше, а могут начать строить корабли и увидеть другой мир. Мы отплываем завтра?
– Да, на рассвете. Знаете, меня удивляет, что с нами из нашей команды плывут только Карл и Кристиан. И больше никто. Остальные остаются, несмотря на боязнь мести Правления за то, что мы не вернемся. Я не могу понять – почему? Почему они хотят остаться? Не доверяют мне как капитану? Не верят, что где-то есть другие земли и мы до них точно доплывем? Почему?
– Они привыкли. Им нравится остров, они здесь родились и выросли. Им хорошо, и им не нужны другие земли. Тебе в это трудно поверить? – Якоб улыбался и впервые вызвал у Ганса странное чувство: смесь жалости и признательности. Якоб сдавал: мешки под глазами приобрели почти фиолетовый оттенок, ноги отекали, одышка почти не прекращалась.
– Спасибо вам.
– За что? Вот уж никогда не думал, что услышу это от тебя, Ганс.
– За то, что дали мне возможность построить корабль. Даже если нам не удастся доплыть или выжить в бушующем море, я все равно благодарен вам за то, что с вашей помощью понял, что я на самом деле могу. Ведь придумать и построить корабль значительно сложнее и интереснее, чем шить и латать сапоги. Мне сейчас трудно представить, что когда-то это простое дело мне так нравилось. Я – не сапожник. Это я понял. Я могу строить корабли. И еще, быть может, смогу стать настоящим капитаном.