– Значит, ты ходишь по тому подземному переходу? Там ведь, по-моему, ваша лаборатория? – спросил мужчина, на самом деле он был так похож на Найла, что мои мысли улетели в какой-то нереальный мир. Это было первое, что я подумала, войдя в кафе: «Вон сидит мужчина, похожий на пожилого Найла». Потом я осознала, что именно с ним, с этим человеком, мы пришли повидаться. Тормозная, глупая Феба. У него так же, в двадцать разных сторон, растут волосы, и брови тоже нависают над глазами, которые иногда выглядят пылкими, а в иные моменты совершенно озадаченными, даже руки у них одинаковые. Широкие плоские ногти и большие бугристые костяшки пальцев. При взгляде на них у меня возникло ощущение, что я смотрю в своеобразный удаляющий телескоп на что-то очень далекое, почти неразличимое. Мне виделась эта рука в моей руке, вот только сама я еще очень маленькая, и мне приходится тянуться, чтобы достать до этой ладони, теплой и большой, и моя ручка скрывается в ней полностью, и мои ноги в синих детских туфельках с ремешком-перемычкой, и я почему-то знаю, что они еще совсем новые, и мне велено поставить их носки ровно рядом с краем пешеходной дорожки и ждать, вечно ждать, пока папа не скажет, что мы можем безопасно перейти дорогу. «Проверь, проверь еще разок, – говорит он, а потом сам следит, как ты переходишь, потому как ты всегда слишком порывиста и беспечна. Эта рука накрывает мою. Странно, ведь я всегда говорила Найлу, что не могу вспомнить папу, реально не могу. Я помню мужчину, стоявшего спиной к кухонной двери, помню, как он выглядывает оттуда. Но это мог быть кто угодно. Я помню вид щетинок в раковине ванной после того, как он побрился, банный халат, висевший на крючке с задней стороны двери, портфель в прихожей, туфли, большие, как лодки, выглядывающие из-под дивана, перестук пишущей машинки из кабинета. И больше ничего.
– И это действительно на вершине разлома? – спросил он, и Найл кивнул, и внезапно, вынырнув из собственной нереальности, я почувствовала какое-то легкое струение между мужчиной и Найлом, ток воздушных волн, то накатывающих, то отступающих. Когда папа исчез из нашей жизни, Найлу было двенадцать: он общался с ним целых двенадцать лет, это много. А у меня нет никаких волн.
– Откуда вы так много знаете о Беркли? – выпалила я, и несмотря на то, что это прозвучало грубовато, он с готовностью взглянул на меня, и по напряженному, быстрому повороту я точно поняла, как его порадовало, что я нарушила молчание.
– Я много лет работал в Беркли, – сказал он, – все время, пока жил с вами, ребята.
– Вы работали в Беркли? – удивленно произнесла я.
– Угу.
– Как Найл?
– Да. – Он улыбнулся мне, он смотрел на меня такими счастливыми глазами, его взгляд блуждал по моему лицу, и внезапно меня словно окатила сокрушительная волна, непонятно только, что она породила – счастье или печаль. Вроде как смешанные чувства.
– Я никогда этого не знала, – проворчала я.
Найл помалкивал. Он просто таращился на свои руки, лежащие на коленях, таращился так пристально, словно пытался разглядеть собственный взгляд на ладонях.
– Значит, вы тоже сейсмолог? – спросила я.
– Нет, – папа сменил позу и переложил газету со стола на скамейку. – Я… – и он произнес непонятное мне слово.
– Кто?
Он повторил непонятное слово.
– А что это значит? – спросила я.
– Я изучаю язык и то, как люди используют его.
Яснее не стало, но мне не хотелось, чтобы он подумал, будто я тупая, поэтому я кивнула молча. Весь наш короткий разговор Найл потирал запястье, и когда вместо ладони он начал использовать ногти, я протянула руку, чтобы остановить его, надо было иногда обязательно напоминать Найлу, чтобы он не чесался, и вдруг я увидела, что папа поступил так же.
Папа положил руку на воспаленную кожу Найла.
– По-прежнему мучаешься с этим, да? – спросил он.
Найл пожал плечами.
– Что тебе прописывают теперь?
– Как обычно.
– Что именно?
– Стероиды и обезболивающие.
– Гм-м, – папа склонил голову набок. Он мягко похлопал Найла по запястью с расцарапанной покрасневшей кожей, так же, как я видела, поступал иногда и Найл, и я удивилась, как Найл стерпел это, ведь он терпеть не мог, когда трогали его кожу или даже говорили о ней.
– Все по-старому, все по-старому, – добавил он. – Ты еще наблюдаешься у Цукермана?
Найл сидел сгорбившись.
– Нет, в основном обхожусь своими силами.
– Ты еще ходишь в…
– В амбулаторный центр? – Подняв голову, Найл встретился с папиным взглядом.
Папа прекратил похлопывание. Убрал руку. Я вновь почувствовала приливную волну воспоминаний между ними.
– Ну да, – промычал он, крутя в руке кофейную чашечку и то опуская, то вынимая ложку.
– Нет, – ответил Найл, – не хожу.
Молчаливая пауза затянулась, и я задумалась, что могли бы сказать окружающие, обратив внимание на нашу троицу, могли ли они догадаться, в какой ситуации мы оказались.
– М-да, Феба, а в каком классе ты сейчас? – спросил папа. – В десятом?
– Одиннадцатом, – бросила я.
– Понятно, – произнес он, – в одиннадцатом. Ну и как тебе, нравится учиться?
– Нормально.
Очередная затяжная пауза. Найл поднял с блюдечка мокрый чайный пакетик. Несколько капель упало на стол. Найл положил пакетик обратно.
– А у тебя есть какие-то любимые предметы? – спросил папа.
Я пожала плечами. «Как же хочется слинять отсюда», – подумала я, сомневаясь, что Найл испытывал такое же желание.
– У тебя уже есть какое-то представление о…
– Где ты был все это время? – внезапно разозлившись, крикнула я, разозлившись до чертиков.
Как он посмел просто заявиться в кафе, и расспрашивать о работе Найла и о моей учебе, и ожидать от нас ответов, и притворяться, что все нормально? Ведь именно так воспринималась эта обстановочка: нормально. Да, возмутительно, сверхъестественно нормально воспринимался наш разговор с нашим папой, за исключением того, что на самом деле ситуация была абсолютно ненормальная.
– Куда ты подевался? – внезапно вырвалось у меня. – Что произошло? Как ты мог бросить нас так надолго? Почему ты не появлялся раньше?
– Не надо, – произнес Найл таким тоном, каким обычно успокаивал разлаявшуюся собаку или разозлившуюся маму, насколько я понимала, он опасался того, что именно ему придется потом успокаивать меня. Не маме, потому что мы, вероятно, ничего ей не скажем; не Стелле, потому что она не любит меня теперь; никому другому. – Не надо, – прошептал Найл, удерживая мой локоть точно чашку, – не надо.
– Все нормально, Найл. – Не теряя спокойствия, папа подался вперед и положил на стол пачку салфеток. – У вас есть полное право задать мне эти вопросы.
Я взяла эту пачку. Прижала салфетки к лицу, и мне стало легче.
– Это естественная реакция, – продолжил папа. – И у вас есть полное право кричать и злиться на меня.
Я отняла салфетки от лица, чтобы взглянуть на него.
– Я сам, бывало, кричал и злился на себя, – признался он, – фактически частенько. Дело в том, Феба, что я долго жил за границей. Но я писал вам обоим по два раза в месяц и еще на ваши дни рождения. Теперь, полагаю, вряд ли вы хоть раз… получали мои письма?
Я покачала головой. Найл уставился на свои руки; он опять начал царапать запястье всеми пятью ногтями, но на сей раз папа его не остановил.
– Я привык надеяться, что хоть одно сможет прорваться, – произнес он, словно сам себе, – хотя бы одно. Каждый год, иногда даже чаще я обращался за разрешением увидеться с вами, но мне неизменно отказывали.
Я представила себе все эти письма, тринадцать на десять получается сто тридцать. А мне и Найлу вместе получается двести шестьдесят. Интересно, что мама делала с ними. Сжигала, выбрасывала в мусорные контейнеры? Эта мысль расстроила меня еще больше, Найл продолжал терзать запястье, а папа продолжал рассказывать. Он говорил, что многие годы каждую неделю пытался увидеться с нами, но мама всегда разрушала его планы тем или иным способом. Он говорил, что истратил все деньги на судебные дела, чтобы получить больше времени для встреч с нами и в законном порядке гарантировать свидания в положенное ему время, но ничего не получилось. Перед отъездом он был уже совершенно сломлен – «сломлен и убит горем», – а потом он встретил женщину и женился на ней. Он говорил, что прилетел этим утром из Нью-Йорка специально, чтобы разыскать нас.
– Я находился в аэропорту Ньюарка – на самом деле прилетел на юбилей моего отца – и внезапно сообразил, что Найлу уже исполнился двадцать один год. Возраст совершеннолетия с юридической точки зрения. Я давно собрался предпринять очередную попытку увидеть вас. Но вот я уже прибыл в Штаты, поэтому мне оставалось просто долететь до Калифорнии, и я решил, что не уеду, пока не разыщу вас обоих. И вот мы здесь.
Он сидел спиной к буфетной стойке. Взял ложку и уставился на нее так, словно в жизни не видел ложек.
– Я никогда не отказывался от надежды увидеть вас обоих, – добавил он, очевидно обращаясь к этой самой ложке. – Не было дня, часа, минуты, когда бы я не думал о вас. И мне хотелось, чтобы вы узнали это.
Я не представляла, что мне делать с этой информацией, поэтому сделала большущий глоток содовой, и она сначала заливалась в меня спокойно, но потом застряла где-то в глубине горла, и я начала давиться и кашлять, а Найлу пришлось хлопнуть меня по спине, и он ударил слишком сильно, как обычно, не способный соразмерить применение своей силы – он вечно разбивал кружки, срывал краны, а при случае и оконные шпингалеты. Заходясь кашлем, я услышала слова Найла.
– Так где же ты сейчас живешь?
– На острове, – ответил папа, или мне послышалось.
– Где? – выдавила я. – На острове? Типа в тропиках?
– Нет, скорее это на севере.
– Этот остров?
– Страна, – в своей укороченной манере бросил Найл, – а не изолированный участок суши.
Мне вновь отчаянно захотелось плакать, я не могла понять, о чем они говорили, и Найл, по-моему, просто дразнил папу так, как обычно дразнил только меня, и я вдруг почувствовала себя обделенной, забытой, и мне жутко не нравилось, когда Найл забывал обо мне, потому что Найл – единственный, в ком я на сто процентов уверена, он никогда не оставит меня – не важно, какая я, маленькая и глупая, я уверена, что он всегда будет учитывать мои инте