Его увиливание наполнило меня давно забытой взрывной яростью. Я схватил его за плечо. Он попытался вырваться с раздраженным испуганным видом, но я не отпускал его. Мы боролись с какой-то недостойной средних лет ожесточенностью на тротуаре спального городка, и мне удалось схватить его за лацканы пиджака. Я прижал его к фонарному столбу.
– Ты говорил, – выдохнул я ему в лицо, – о написанном мною письме. Об отправленном мною письме.
– Нет, – он опять попытался вырваться, – я… ошибался. Отпусти.
– Тогда о каком же? – И ответ проскользнул в мои мысли, как конверт под дверь. – Ты взял письмо, адресованное Николь, верно? То, что я послал ей из Нью-Йорка. В котором я просил ее приехать ко мне в Беркли.
Тодд упорно молчал. Он усиленно пыхтел и потел в моей жесткой хватке.
– Скажешь, нет? – со злостью выкрикнул я. – Ты ведь стащил его, верно? И спрятал от нее.
Внезапно я отпустил его. Мне не хотелось дотрагиваться до него, ощущать руками его испуганную плоть, сжимать в ладонях края его одежды. Он пошатнулся, едва не упал, но восстановил равновесие. Мы оба тяжело дышали. Солнечные лучи иссушали наши лица, опаляли головы.
Я привалился к стене закрытого мебельного магазина.
– Видимо, именно поэтому она умерла? – устало произнес я. – Потому что так и не получила этого письма. Она знала, что я должен написать ей. Знала, что это не конец. Но она так и не получила его. Потому что его забрал ты. Ты ведь прочитал его, не сомневаюсь! Прочитал и выяснил, что я не собирался возвращаться.
Я шагнул к Тодду, который поправлял пиджак, приглаживал его с оскорбленной брезгливостью.
– Ты дерьмовый, эгоистичный, лживый подонок! – взревел я, ткнув пальцем ему в грудь. – Ты понимаешь, несомненно, что убил ее? Ты добил ее. Именно ты.
Тодд рассмеялся. Действительно рассмеялся, сухим саркастичным смехом.
– Нет, Дэниел, – парировал он, – по-моему, ты скоро осознаешь, что добил ее именно ты.
Он проскользнул мимо меня, сошел с тротуара и быстро засеменил прочь, так что концы брюк хлопали и облепляли его ноги. Потом перешел на бег и бежал, как обычно, неуклюже: покачиваясь на кривоватых ногах и прижимая руки к бокам. Он достиг остановки перед самым отходом автобуса. Тодд запрыгнул в него, и двери тут же закрылись. Бросив прощальный взгляд в его сторону, я увидел, как он прошел по салону в поисках места, опустился на него и исчез из виду вместе с тронувшимся автобусом.
Зелень окисленной меди
Клодетт, Индия, Гоа, 1996
Она держалась за подлокотники, сохраняя вертикальное положение спины. Но создавалось ощущение, что ее тело буквально вдавлено в кресло. Ее сдвинутые стопы покоились на металлической подставке, руки сложены на коленях.
Она избегала взгляда женщины в зеркале: отражение, похоже на нее, однако это странное чужое отражение. Да, это поистине озадачивающая головоломка.
Потоки искусственно охлажденного воздуха овевают ее зубы. В местах соприкосновения обнаженной кожи – локтей, спины и бедер – с этим косметическим креслом ощущалась липкая влага. На ней экзотический, не принадлежащий ей наряд. Поверх него наброшена бежевая накидка, окутывающая тело и завязанная сзади на шее: похожа на гигантский нагрудник. Должно быть, он из полиэстера, поскольку она парилась под ним, точно цыпленок в фольге. Она говорила, что в этом климате предпочла бы натуральные ткани, но, должно быть, о ее предпочтениях забыли или не сочли их достойными внимания.
Над ней суетились две особы. Одна из них последовательно отделяла пряди ее волос и накручивала их на разогретую плойку, и сам этот процесс представлялся на редкость долгим и бессмысленным, ведь волосы после всех этих манипуляций оставались такими же, как прежде. Талию другой особы отягчало нечто вроде пояса, какими обычно экипированы рабочие, но вместо молотков и гаечных ключей его кармашки заполнены баночками с гримом и пудрой. Вторая особа похлопывала ее по лицу крошечными кисточками и влажными губками.
Обе ни о чем не спрашивали, даже не смотрели ей в глаза. Одна уже покрывала ее щеки какой-то вязкой замазкой, а другая, внезапно схватив щетку, принялась начесывать ей волосы, распыляя на них облака едкого лака. Убийство посредством химической атаки.
Голова ее то и дело дергалась назад, и всякий раз, когда щетка устремлялась к ней, Клодетт изо всех сил сдерживала крик: «Зачем вы меня мучаете? Пожалуйста, оставьте меня в покое, пожалуйста, остановитесь».
И все это время над ее головой звучал странный разговор.
– Такой офигенный в натуре, ну и я, прикинь, не оплошала.
– Стремно, полная отключка. Я просто балдела. Чистый кайф.
– Нет, правда, она так на меня глянула, что я оказалась, прикинь, в полном улете.
Под накидкой на ее коленях лежал экземпляр сценария. Она вспомнила о нем, почувствовав, как острые бумажные края врезались в запястье. Она выучила его практически наизусть. В урочное время слова, как обычно, всплывут из памяти. Но вдруг нет? Вдруг сегодня впервые слова зажмутся, застрянут, точно зубцы неисправного агрегата, отказываясь всплывать? Вдруг Тимо изменил что-то в тех словах, что она написала для себя? Что, если он поступил так опять, не сообщив ей? Тогда опять придется затормозить съемку, чтобы обсудить эти изменения перед всей съемочной группой, и она знала, что все они будут недвижимо стоять, слушая, как они с Тимо пикируются.
Она уже предчувствовала, что день будет неудачным. У нее начала болеть голова, и эта боль усугублялась от движения глаз и челюстей. Непонятно пока, обычная ли эта боль или она усилится и завладеет ею, подчинив себе, поглотив ее ослабевшую волю. Боль способна проникать в тело, подобно злому духу, и внешней оболочке придется лишь отстраненно и беспомощно наблюдать за творящимся внутри безобразием. С недавнего времени у нее появилась стрессовая предрасположенность – такое определение, как ей помнилось, выдали доктора – к трехдневным приступам, во время которых этот мир заполнялся стрелами и осколками света, ярчайшего и ослепительного света, и ей не верилось, что никто больше не видит этого. Совершенно обычные предметы начинали полыхать и сверкать: кофеварка, абажур лампы в виде дамской шляпки, оконный шпингалет, сандалии, камера детской видеоняни. Все вокруг ослепляло невыносимой яркостью: силуэты цветов на каминной полке, ободок тарелки. Головы попадавших в поле ее зрения людей окружали нестерпимо пылающие венцы или нимбы, как у пророков или дьяволов.
Внезапно Клодетт почувствовала непроизвольное движение собственной ноги. Конвульсивное, с перерывами, покачивание ступни: вверх-вниз, вверх-вниз, подобно режиму стоп-кадра в видеомагнитофоне. Она посмотрела на ногу, отстраненно, словно на чужую конечность. Что происходит? Как можно так превосходно сосредоточиться на чем-то столь…
– Смотрите вверх, пожалуйста, – сказала юная гримерша.
Клодетт устремила взгляд в потолок, где над их головами крутились лопасти вентилятора. Влажный воздух вокруг них пропитался запахами дезодоранта, жидкости для отпугивания насекомых, лаков для волос, жидкой спиртовой туши, химических кондиционеров для тканей и дымком марихуаны – местным, как догадалась Клодетт.
Покрывшая ее накидка стрельнула статическими зарядами. Две ассистентки одновременно отступили назад, склонив головы к плечам. Одна бросилась вперед с гребнем, чтобы пригладить взметнувшуюся прядь волос; другая скривила лицо в какой-то недовольной гримаске.
– Я не уверена в…
– М-м-м, – согласно промычала напарница.
Они пристально взглянули на плоды своего труда. На висевших под потолком часах мерно двигалась секундная стрелка. Обе ассистентки задумчиво пожали плечами.
Взгляд более высокой девицы устремлен если не прямо на нее, то, по крайней мере, на ее ухо.
– Вы готовы, мисс Уэллс, – заявила она, обнажая в улыбке здоровые, розовые десны.
– Благодарю вас, – сказала Клодетт, – благодарю.
Выйдя из гримерной, она как будто попала в раскаленную духовку. Жара облепила ее лицо, сползая на шею; быстро и неуклонно проникла к ней под одежду. «Индия, – напомнила она себе, – мы в Индии». Она забыла об этом. Трудно не обеспамятовать, когда тебя эскортируют, точно ребенка или преступника, из отеля на площадку и обратно, когда еду тебе доставляют на подносах, не спрашивая, голодна ли ты, когда дежурный на телефоне обслуживания номеров изъясняется на безупречном английском, отлично зная твои предпочтения, требования, дату рождения, твои вкусы в отношении оформления номера, ночного и постельного белья, туалетных принадлежностей, напитков, литературы и музыки.
У дверцы трейлера ее дожидался персонаж с планшетом и в наушниках. Он не приветствовал ее, зато сообщил о ней в микрофон.
– Мисс Уэллс закончила грим, – доложил он, последовав за ней, – сейчас мы направляемся на площадку, расчетное время прибытия две минуты. Ах, она остановилась, что-то подняла. Нет, мы вновь в пути. Да, прическа и грим закончены. Да.
Она прошла через скопление людей. Все они расступались при ее приближении, точно железные опилки, отталкиваемые магнитом. Они мельком смотрели на нее и мгновенно отворачивались, словно их взгляды могли разъярить ее или она могла превратить их в камень. Она подняла руку, коснулась волос. Жесткое лаковое покрытие похоже на сахарную вату. Чужая застывшая шевелюра, такими просто не могут быть ее собственные живые волосы.
Без предупреждения кто-то появился на ее пути и что-то накинул ей на шею. Какой-то пятнистый шарф. Клодетт замедлила шаг, внимательно взглянув на эту особу в непосредственной близости. Это женщина лет двадцати с небольшим. Красивые дуги ее бровей подчеркнуты черными линиями, легкая челка, губы подкрашены фиолетово-ежевичной помадой, к воротнику приколота брошка в виде летящей птицы. Потянув концы шарфа, девушка завязала его, нахмурилась, перевязала по-другому.
– Мне нравится ваша птичка, – сказала Клодетт.
Девушка вздрогнула, словно перед ней заговорившая статуя. Ее рука взлетела к брошке.