Тереза кивнула.
– И никто не знает.
Она вновь кивнула.
С какой-то обостренной силой она почувствовала вдруг вибрирующую мощь двигателей парома, неуклонно тащившего их вперед; почувствовала под юбкой плотную просмоленную древесину скамейки, покрытую многослойной краской; почувствовала легчайший вес туши на ресницах, бретелек комбинации на плечах, весомость дужек солнечных очков за ушами. Она слышала его вздох, слышала шелест ткани его брюк, когда он скрестил ноги.
– Вам приходило когда-нибудь в голову, – пробормотал он, – что мы могли бы уехать вместе?
– Слишком поздно, – откликнулась она. – Да и куда бы мы поехали?
– Как жаль, – начал он, – очень жаль…
Она повернула голову и взглянула на него. Увидела, что волосы на его висках начали серебриться; в уголках глаз появились лучики морщинок. Его кожаные туфли по-прежнему аккуратно зашнурованы, отполированы до блеска; волосы стали длиннее, но все так же зачесаны на левую сторону.
– О чем же вы жалеете? – спросила она его через одиннадцать лет и три месяца после их первой встречи.
– Очень жаль, что в тот день в библиотеке я не посмел удержать вас и сказать, как все может быть, – быстро произнес он. – Мне хотелось бы решиться обнять вас тогда и никогда не отпускать, чтобы не стало слишком поздно. – Он схватил газету с такой страстью, словно собирался изорвать в клочки. – Я не понимаю, о чем мы тогда думали.
Тереза сняла черные очки, сложила их и, взглянув прямо в глаза Джонни Демарко, призналась:
– Я тоже не понимаю. Но мы сделали выбор, и нам придется жить с ним.
– Тогда я могу дать вам только одно обещание, – сказал он. – Когда бы и куда бы я ни поехал, я всегда найду способ сообщить вам. И вы дайте мне такое же обещание. Чтобы мы могли найти друг друга, если… если ситуация изменится.
– Джонни, – кивнув, ответила она, – я обещаю, разумеется, обещаю, но…
В этот момент что-то ударило ее по ноге. Тереза охнула от боли. Рядом приплясывал ее сын в съехавшем на одно плечо свитере, весь запыхавшийся от восторга. В полнейшем потрясении от того, что на мгновение забыла о нем, Тереза испытала вдруг мощный всплеск любви к привалившемуся к ее ноге мальчику, чьи локти уперлись в ее колени. Ощущение этой чувственной, исконной плотской любви было подобно лавине. «Посмотрите на него, – хотелось ей сказать, – только взгляните на этого ребенка. Разве вы видели более чудесного мальчика?» Она подхватила его на руки, прижала к себе это разгоряченное создание с еще выпирающими ребрами хрупкой грудной клетки и покрыла его волосы такими страстными поцелуями, словно близость детской невинной плоти могла спасти ее от всего неопределенного и опасного в этом мире.
– Ваш сын?
– Да, – сказала она, не отнимая лица от волос мальчика, – его зовут Дэнни.
Джонни подался вперед:
– Привет, Дэнни, как дела?
Дэниел взглянул на незнакомого мужчину. Мужчина смотрел на него. Спустя годы он лишь смутно вспомнил это путешествие с матерью на пароме. Из памяти всплывали обрывочные ощущения: носок, постоянно сползавший и мявшийся под пяткой, удивительные, белые снизу крылья парящих над ним чаек, девочку, подбрасывающую им в воздух кусочки пиццы, янтарные капли ржавчины на поручнях. И еще одно: непостижимый вид его матери, сидевшей рядом с мужчиной, чужим мужчиной, не его отцом, ее юбка с красивыми парусниками по подолу покачивалась на ветру, а этот мужчина, склонившись к ней, шептал какие-то слова, и Дэниел догадался тогда, даже не слыша их, насколько тревожно, убедительно и пугающе они звучат, видя, что мать с каким-то молитвенным видом склонила голову.
Подпольные домашние тайны
Дэниел, Донегол, 2010
Ни один местный таксист не согласился бы сейчас ползти до их дома: дорога слишком крута, а в такую дождливую пору ее галечный склон превращается в настоящий ручей. Поэтому меня вместе с багажом бесцеремонно выбросили на обочине.
Однако один вид нашей петляющей между деревьев дороги вызвал во мне такой прилив радости и облегчения, что я начал быстро подниматься по ней, хотя из-за неуместной в данном случае городской обуви мои ноги то и дело проскальзывали и разъезжались на смешанном с песком гравии. Я перелетел через Атлантику и обратно; встретился с отлученными от меня детьми; сидел за столом с человеком, которого не видел полжизни; услышал историю, которую предпочел бы не знать; переварил новости, с которыми пока не понимаю как жить дальше; я расстроен, начало пошаливать сердце, но я дома, я добрался сюда. Мне удалось вернуться, несмотря на все трудности, и я считал это достижением, словно Одиссей, истоптавший все поля и виноградники Итаки.
Три первые преграды я перепрыгнул. На самом деле, переполненный радостью возвращения, я сначала перебрасывал сумку, а потом делал полноценные прыжки. На третьем прыжке болезненно напомнила о себе поясница, поэтому остальные ворота я решил преодолеть спокойнее, попросту открывая их.
Быстрый подъем порадовал меня усиленным сердцебиением, учащенным дыханием и ловкой подвижностью конечностей. Последние дни я слишком засиделся, и мои мышцы слегка зачахли из-за пребывания в самолетах, а позвоночник одеревенел и сплющился. Через несколько минут я вновь увижу мою семью, моих любимых домочадцев. Я обниму их, вдохну воздух теплого дома, родного дома.
От этих мыслей мне хотелось устроить забег на короткую дистанцию, но преходящие атлетические способности остались в прошлом.
Меня не встревожило то, что Клодетт не удалось встретить меня в аэропорту. Ничуть, совсем не встревожило. Я продолжал убеждать себя в этом, проходя под влажной листвой деревьев, преодолевая ворота и сознавая, как все короче и короче становится расстояние между мной и домом. Ничуть не встревожился. Может, я не слишком внятно произнес время прилета по голосовой почте. Может, она отправилась куда-то с детьми. Не вдаваясь в подробности, я сказал в сообщении только о том, что мне удалось встретиться с нужным человеком. Дело в том, что я вдруг осознал необходимость доказать себе…
Совершенно неожиданно слева от меня из подлеска стремительно вылетел фазан, явно рассерженный, с каким-то пиротехническим клекотом он пронесся мимо массивным радужным зелено-коричневым призраком. Я отпрыгнул в сторону, от изумления испустив пронзительное проклятие. Летящая птица вдруг устремилась к земле, подхватила что-то и, опять взмыв над деревьями, исчезла. После этого вторжения лесная дорога стала казаться мне тревожно бесшумной.
Дело в том – я вернулся к своей защите, обращаясь, казалось бы, к кронам и стволам деревьев, к гравию, разъезжавшемуся под моими тонкими подошвами, – что если я собираюсь оправдаться перед Клодетт, то должен сделать это непосредственно при встрече. За прошедшую неделю я часто думал о таком разговоре и представлял, как начну его после укладывания детей спать. Я увлеку Клодетт на широкий диван около печки. Собака свернется клубком в своей корзине. Может, мы откроем за ужином бутылочку вина. Она повернется ко мне, и расскажу ей… что? Да, в молодости у меня была подруга, которая давно умерла. Подруга, сделавшая аборт. Подруга с серьезным заболеванием, долгие годы страдавшая от нервной анорексии. Подруга, оказавшаяся одной из самых умных среди моих знакомых, и как-то нечаянно она забеременела от меня. Подруга, против моей воли прервавшая беременность, и из-за этого… из-за этого…
Я никак не мог сообразить, что именно случилось «из-за этого». Клодетт, как я, возможно, упоминал, с неодобрением относится к изменам, во всем многообразии их форм. Можно подумать, что данный предмет она видит исключительно в черно-белом свете. Во всем этом виноват, конечно, Линдстрем, а не я, однако из-за него мне придется с крайней осторожностью продумать, в каких подробностях я могу признаться Клодетт. Стоило ли сказать правду о том, что я спал с кем попало, помимо Николь? Должен ли я признаться во всем или переложить часть грехов в папку фактов под названием «Грехи, недоступные пониманию Клодетт»? Получится ли у меня связная история, если я опущу отдельные подробности?
Я закрыл последние ворота, свернул на боковую дорожку и увидел перед собой наш дом. При виде его стрельчатых окон и единственной башенки следовало бы исполнить триумфальный оркестровый туш, так меня переполняла радость от возвращения домой. Быстро пройдя через палисадник, я подошел к крыльцу. Темные окна поблескивали лишь отраженной листвой: я притворился, что не заметил этого. Машина перед входом тоже отсутствовала.
Во влажном, спокойном воздухе быстро затихли произнесенные мной имена родных. День близится к вечеру: им уже следовало бы находиться внутри, возможно, пить чай, хотя они могли еще оставаться на лужайке за домом или кормить кур.
– Марита! Клодетт! – громче крикнул я. – Кэлвин! Я вернулся!
Мой одинокий голос затих, теряясь в деревьях, облаках, горном склоне. Никакого отклика.
Я вставил ключ в замок, открыл дверь. Не слышно ни спешного клацанья собачьих когтей по половицам прихожей, ни детских воплей. Дом дыхнул холодом мне в лицо, захлопнув входную дверь; меня обступила замогильная тишина. И вновь я произнес их имена. Не изменяя своему оптимизму.
Я прошел по коридору мимо лестницы, чьи туманные изгибы терялись в сумеречном свете, к задней комнате. И открыв ее дверь, наконец убедился, что никого нет, что я один в этом пустом доме.
Плита выключена, стопки тарелок высятся на полках, опустела и собачья постель, детские игрушки и цветные карандаши не разбросаны по полу, а сложены в коробки и корзины. Можно подумать, что здесь давно не ступала нога человека. Бумажные звезды, прибитые к потолку, покрылись тусклым матовым налетом. Этот дом имел странную привычку быстро возвращаться в атмосферу былого заброшенного и покинутого состояния. «Я никогда не забуду, – казалось, говорил он, если мы уезжали дольше чем на день-другой, – что моя каменная кладка пропиталась десятилетиями людского пренебрежения».
Я присел на один из обеденных стульев. Голова клонилась вперед, пока не пришла в соприкосновение с твердой столешницей, и тогда я позволил себе расслабиться.