– Неужели? – удивленно произнесла девочка, слегка выпрямившись. – Погодите, так вы из… как его там? Из Америки?
– Да, – ответил Найл, – из как ее там Америки.
Он должен прекратить раздирать ногтями запястье, должен, он понимал, но он не мог, просто не мог.
– Слушай, похоже, я дал маху, – признался он. – Мне следовало сначала позвонить или написать, в общем, как-то связаться. Совсем не подумал…
– Подожди здесь, – сказала она и убежала в дом с постанывающим от ее бега аккордеоном.
Через несколько секунд открывшаяся дверь извергла трех или даже четырех собак, которые принялись прыгать вокруг него, принюхиваясь к области гениталий и дружно повизгивая, и юную китаянку лет десяти. Она стояла на крыльце в ночной рубашке, являя образец такой поразительной распускающейся красоты, что Найл счел за лучшее вовсе не смотреть на нее.
– Марита сказала, что ты сын Дэниела, – сказала она с каким-то, возможно, английским акцентом, хотя Найл не слишком хорошо разбирался в языковых оттенках. – Правда?
Найл всегда говорил правду: так уж он запрограммирован.
– Да.
Юная черноволосая красотка в ночной рубашке внимательно пригляделась к нему. Он наблюдал за ней краем глаза, взяв свой рюкзак; он заметил, что взгляд ее задержался на его забинтованных запястьях, на одном из которых, увы, проступили красные кровавые пятна. На изящных точеных чертах ее лица появилось выражение опасения, недоверия, и кто мог бы, в сущности, поставить ей это в вину.
– По-моему, мы не знали, что вы приехали, – заявила девочка, – правда же? Дэниел теперь не живет тут.
На него навалилась ошеломительная усталость.
– Теперь я это знаю, – признал он, потирая лоб. – Марита сообщила мне. Послушай, мне жаль, что я объявился тут так неожиданно. Но Дэниел говорил мне… и я подумал… просто подумал… Ладно, по-моему, мне пора уходить. Извините за беспокойство.
Девочка, видимо, не решалась что-то сказать. Но потеребив воротник ночной рубашки, она прочистила горло и изрекла:
– Моей тети сейчас нет дома. Она гуляет с Кэлвином на озере. Вернется примерно через час. Если вы… может, ты дашь нам твой номер телефона? Мы можем позвонить тебе? Позже?
– Не беспокойтесь, – покачав головой, ответил Найл, – э-э… извини, а ты?..
– Чжилань. Я кузина Мариты, – она кивнула головой, вероятно, в сторону Британии, – дочка брата ее мамы.
– Я найду другой способ связи с отцом. Я сорвался сюда с бухты-барахты и… в общем, мне пора уходить.
Он начал разворачиваться, собираясь в обратный путь. Собаки окружили его, словно желая сопроводить достойным эскортом.
– Он выглядит немного… – пробормотала Чжилань через плечо, и из-за ее спины вышла девочка, та же Марита, только без аккордеона, и ее повторное появление вновь так потрясло Найла, словно к вискам приложили электроды, пронзившие его мозг: длинные, рассыпавшиеся по плечам волосы, молочно-бледная кожа, знакомые широко расставленные глаза, форма носа. Вид девочки вызвал у него восхитительную радость и мучительную боль одновременно. Больше всего ему хотелось смотреть на нее не отрываясь, и в то же время ее вид пробуждал почти невыносимую боль.
Он воспринимал свое горе из-за потери сестры как некую данность, ужасно и мучительно прилипшую к нему, точно медуза, приросшая к коже, или зоб, или нарыв. Он представлял это горе как нечто липкое, аморфное, колючее и омерзительное на вид. Ему кажется невероятным, что никто больше не видит его. А он мог бы сказать: «Не бойтесь, это просто мое горе. Пожалуйста, не обращайте на него внимания и продолжайте разговор».
Направляясь обратно по дороге, он слышал за спиной шепот совещающихся кузин.
– Он что, плачет? – тихо спросила одна из них.
Неужели он действительно заплакал? Он вдруг осознал, что покачнулся, что земля вздыбилась перед ним. «Я совсем не спал, – мысленно сказал он, – я обезвожен и не в себе, совершенно расклеился, а четыре месяца назад моя сестра была в аптеке с подругой, когда в дверь ворвался какой-то подросток в маске и, размахивая ружьем, приказал всем лечь на пол, но у Фебы болела спина, поэтому она слишком медленно ложилась, и тогда этот парень убил ее. Он прострелил ей голову, ее красивую, умную голову. И теперь ее головы больше не существует, не существует ни ее больной спины, ни ее самой.
Похоже, он соприкоснулся с землей. Он смутно чувствовал колкость камней под коленями даже через джинсы, улавливал запах влажной земли. Это показалось ему естественным и полезным. Лежание на земле под дождем.
Они покупали блеск для губ. Эта подробность все еще вызывала у него раздражение, близкое к ярости. Сестра погибла из-за того, что захотела какого-то дурацкого блеска для губ. На прошлой неделе он зашел в ту аптеку и постоял на месте ее гибели – он попросил полицейских показать точное место, – а потом собрал в корзину все имеющиеся у них тюбики и баночки с блеском для губ, вывалил их на прилавок перед кассой и оплатил, после чего, вернувшись в свою квартиру, разжег костерок в раковине и бросал их в огонь один за другим. Он вернулся в аптеку на следующий день и повторил операцию, но, когда явился в третий раз, охранник преградил ему путь, сказав, что вход ему запрещен. В общем, дело кончилось скандалом с участием полиции, куда вызвали и начальника его отдела, и его мать. В итоге Найл нашел листок бумаги, оставленный ему отцом на похоронах, и купил билет на самолет.
Когда сознание прояснилось, он с удивлением обнаружил, что находится в незнакомой комнате какого-то странного цвета. Он даже не мог толком понять, какой это цвет: нечто среднее между зеленым, синим и серым. То есть в колере присутствовали одновременно все три цвета, однако их оттенки казались размытыми. К потолку были прибиты золотые звездочки. Он сидел в огромном очень мягком кресле, обнимающем его с трех сторон. Ноги закрывало лоскутное одеяло: разноцветное покрывало из затейливо соединенных шестиугольников одного размера. Он заметил печь и рядом с ней выводок котят, шевелящихся и попискивающих около их полосатой матери, которая разглядывала Найла равнодушными желтыми глазами.
Возле дальней стены комнаты маячила какая-то женщина, она сложила дрова в корзину, убрала разбросанные книги на книжные полки, накрыла на стол и сняла с плиты чайник. Найл разглядывал очертания ее лица, спускающуюся по спине косу светлых волос, следил за движениями ее рук. Она одета в мужскую рубашку и кардиган, а на голове поблескивала пара очков для чтения. Он уже несколько лет знал, на ком женился его отец, однако испытал совершенно новые ощущения, увидев ее во плоти, уже не молодую, но все-таки безошибочно ее, безошибочно живую.
– Это та самая невидимка, – тихо произнес он.
Оглянувшись, она посмотрела на него. Немного помедлив, улыбнулась. Взяла со стола поднос и направилась к нему. Просто фантастика, видеть ее в такой непосредственной близости. Всего пару месяцев назад Найл смотрел один из ее фильмов: он скачал его одним дождливым воскресным днем, когда еще ничего особенного не произошло, в то странное, далекое, недосягаемое время его еще не рухнувшей жизни.
Она поставила поднос и дала ему чашку.
– Яблочный чай, – пояснила она и, вручив ему тарелочку, добавила: – с шотландской лепешкой.
Найл держал в руках кружку и блюдце, остолбенев от их обыденности и одновременной оригинальности. У кого еще есть тарелки с туманными фигурками единорогов и драконов, с их полустертыми очертаниями? Можно ли пить что-то как обычный чай из чашки, которая выглядит как музейный экспонат, с золотой каемкой, с изящной ручкой в форме павлиньего хвоста? И вообще, хотелось бы знать, что такое «шотландская лепешка».
Опомнившись, он залпом проглотил чай, с такой жадностью, словно не пил целый день. «На самом деле, – подумал он, – может, и не пил» Она забрала у него чашку и вновь наполнила ее.
– Извините, – сказал он, пробуя лепешку, которая напоминала по вкусу смазанный маслом оладушек. – На самом деле я даже не понимаю, что здесь делаю. Папа сказал мне на похоронах, что если у меня когда-нибудь возникнут проблемы, то мне следует приехать сюда, попросту заявиться и…
– Я рада, что он так сказал.
– …он нарисовал карту и всякие подробности. Я даже не знал, что вы с ним расстались. Он никогда не говорил. Иначе я бы ни за что не приехал. То есть в таком случае у меня нет никакого права, в сущности, я просто…
– Ш-ш-ш, – перебила его Клодетт Уэллс. – Ешь.
– Я не собирался пугать вашу дочь или вашу племянницу. Просто она…
Она покачала головой, опять перебив его:
– Чтобы напугать Мариту и Чжилань, потребовалось бы нечто чудовищное. Они обе весьма смелы по натуре.
– Дело в том… дело в том, что… она… Марита, я имею в виду… она так похожа… – Найл умолк, осознав вдруг, что не в силах закончить фразу.
– Я знаю, – сказала Клодетт, – знаю, что похожа, – она поставила на поднос чашку из бирюзового фарфора с гирляндой зеленых листьев и, склонившись к нему, тихо продолжила: – Найл, я искренне сочувствую тому, что случилось с твоей сестрой. Даже не представляю, что тебе пришлось пережить. И как, должно быть, тебе не хватает ее.
Найл покрепче сжал зубы, он боялся, что голос подведет его. И внезапно с удивлением осознал, что плачет, хотя плакал он крайне редко. Его мать обычно говорила, что он рос на редкость тихим ребенком, что он никогда не плакал. Те разы, когда он плакал, можно пересчитать по пальцам. Он не плакал, как ни странно, даже на похоронах Фебы, но, с другой стороны, Найл сам понимал, что у него много странностей.
Клодетт взяла его руку и, мягко накрыв ладонями его забинтованные пальцы, сказала:
– Ты можешь жить здесь, сколько захочешь. Мы все очень рады тебе.
Найл выглянул в окно и увидел горный склон. Он мог читать скальные породы и напластования так же, как иные люди читают книги, и с первого же взгляда он понял, что перед ним кварцитовый массив. У основания склона он заметил детей, узнал сводную сестру и ее кузину, они бегали друг за другом, размахивая палками. Должно быть, в игре был какой-то смысл, какие-то правила, но в тот момент Найл не смог понять их. Он слышал крики, видел девочек, палки и мяч, или даже два мяча. Не обращая внимания на дождь, они перебегали от дерева к дереву, и их крики доносились до него, сидящего в этой серовато-зеленой комнате, как будто обладавшей успокаивающей и оживляющей силой.