ило его, когда он переехал сюда, – скученность, недостаток простора в жилых комплексах, духота, ощущение того, что, где бы ты ни был, что бы ни делал, кто-то следит за тобой невозмутимым, отчужденным взглядом. А он-то уроженец Нью-Йорка! Он ругал себя за столь неуместную и своеобразную клаустрофобию, за потерю вкуса к городской жизни. Годы жизни в дикой глуши Донегола развратили его, погубили, ограбили, вероятно, далеко не в одном жизненном плане.
Взгляд упал на стену с фотографиями Фебы. Он собрал и упорядочил их, постаравшись найти хотя бы по одному снимку каждого года ее жизни, а это было нелегко, учитывая, что он не видел ее с шести до шестнадцати лет, и как раз потерянное десятилетие терзало его, бесило и мучило, особенно по ночам.
Глядя на собранную коллекцию, он заметил, что слегка покосился на снимок восьмилетней Фебы, подаренный ему Найлом.
Дэниел поднялся с дивана, пересек комнату, снял фотографию со стены и, отрезав новую полоску скотча, ровно приклеил снимок на положенное место, между семилетней малышкой, с еще беззубой улыбкой и слишком короткой челкой, и девятилетней девочкой, которая, стоя на заднем дворе, с серьезным видом держит усмиренного кролика.
Он вернулся к дивану, сел. Позволил себе мимолетную мысль: «Моя дочь мертва». Ему пришлось заблокировать образы аптек, подростков в масках, всех возможных ран и повреждений, и его ангельского ребенка, распростертого на полу. Ему нельзя думать ни о чем подобном. Сосредоточенно отгоняя все мысленные представления о смерти Фебы, он осознал какое-то странное давление сбоку и, сунув руку в карман, вытащил пузырек с гомеопатическими шариками. Он не помнил, как положил его в карман, но, должно быть, положил. Как иначе он мог попасть туда?
«Неужели, – подумала Клодетт, – во всем доме нет ни крошки еды? Как такое может быть?» Она извлекла из буфета коробку мюсли, взглянула на картинку упаковки, где розовощекий здоровяк радостно взирал на фарфоровую пиалу, и убрала коробку на место. Потом достала батон. Положила на стол. Открыла холодильник, обнаружив там чахлую морковку, кусок заплесневелого сыра, прокисшее молоко. Почему же ничего нет? Ничего, что захотелось бы съесть?
Открыв очередной ящик, она увидела там набор подставок для кукурузных початков, в основном сломанных, и, пытаясь задвинуть его обратно, осознала, что ящик застрял. Она нажала на него бедром, но что-то в конце ящика не позволяло закрыть его. Она дернула ручку на себя, но теперь ящик отказывался и открываться, поэтому ей пришлось просунуть внутрь руку, чтобы устранить помеху. Под руку ей попалась твердая, почти квадратная упаковка с обрезанным краем, на ощупь холодная. Что это может быть? Клодетт дотянулась до упаковки только кончиками пальцев, и ей никак не удавалось ухватить ее.
– Будь оно проклято! – пробурчала она, пытаясь подтянуть к себе застрявшую штуковину. – Вот уж доберусь я до тебя.
Заметив непостижимо заинтересованный взгляд старой рыжей кошки, сидевшей на выдвижной доске буфета, Клодетт изогнулась и, умудрившись протиснуть локоть в ящик, в итоге захватила пальцами упаковку. Ура, она в ее руке. Клодетт торжествующе улыбнулась кошке, которая медленно и невозмутимо прищурила глаза. С трудом удалось вытащить руку из ящика. Полная победа.
Клодетт посмотрела на извлеченный пакет. Она обозрела его со всех сторон.
Забытый, ополовиненный пакет итальянского кофе. Вполне невинный сам по себе, в глазах Клодетт – в это злосчастное утро – он выглядел опасным, как цианид.
Она не собирается нюхать его, нет, даже не подумает. Она не настолько глупа, чтобы позволить себе такую попытку. Даже слабого духа этих темных, обжаренных и ароматных зерен – не говоря уж о картинах того, как он прогревал их, обычно старательно, с любовью, каждое утро на этой кухне все годы здешней жизни, и того, как он стоял здесь и, дожидаясь, пока кофе заварится, поглядывал в окно, в халате, накинутом поверх пижамы, с ребенком, обычно восседавшим на его плечах или зажатым под мышкой, – было бы достаточно, чтобы лишить ее остатков самообладания. Она не собиралась ничего пробовать. Безусловно, нет.
Чуть позже она, разумеется, попробовала все. Она сняла зажим, раздвинула края красного с серебром пакета, поднесла к лицу и долго вдыхала.
Выждав несколько минут, кошка волнообразным способом спустилась с буфета и направилась к хозяйке дома, которая, как заметила кошка, необъяснимо плюхнулась на пол, закрыв руками лицо. Кошка упорно терлась головой об ее ноги, ожидая отклика. Не дождалась. Женщина продолжала недвижимо сидеть. Кошка протиснулась в щель между лодыжками. Просто удивительно, когда же эта женщина наконец встанет, почему она так странно ведет себя и когда же она наконец вспомнит, что кошка еще не завтракала.
Дэниел достал два гомеопатических шарика. Он понятия не имел, каково их назначение. Натуральная, видимо, бумажная этикетка так потерлась и выцвела, что невозможно прочесть даже название медикамента.
Неужели ты действительно назвал это медикаментом? Нет ли для этого более подходящего названия? Он уверен, что есть. Лекарство? Нет. Есть еще какое-то нарочито загадочное название.
Эти таблеточки – он вспомнил, что их следовало называть «пилюльками», хотя и считал такое слово весьма неблагозвучным заимствованием из французского языка, – очень маленькие и сладкие. Он погонял их по языку, пока они не растворились, превратившись в магический сладкий порошок. Неудивительно, что дети всегда с удовольствием соглашались их принимать.
Он достал еще две штучки. Поднес пузырек к свету. Множество мелких, идеально круглых и одинаковых шариков. Теперь он разглядел и название на этикетке «Игнация»[96] – написанное выцветшими полустертыми чернилами, и внезапно вспомнил, как Клодетт дала их ему, когда уходила из этой самой квартиры, после того как привезла его обратно с похорон Фебы. Они жили раздельно уже около года, но, услышав о трагедии, она отправила детей к Лукасу и приехала к нему в Лондон, доставила его в аэропорт, держала за руку в полете, отвезла на похороны, потом забрала, следила, как он пил в отеле в тот вечер, довела до номера, мягко развела его руки, когда он неловко попытался обнять ее, а потом доставила обратно в Лондон. Он вспомнил, как она вложила пузырек в его протянутую ладонь, здесь в этой самой комнате, и удалилась, а он тянул руку вовсе не за шарлатанскими гомеопатическими лекарствами, но именно их она дала ему. «Игнация». Она еще имела наглость добавить:
– Для облегчения горя.
– Ты думаешь, – крикнул он ей, – что это бессмысленное дерьмовое плацебо вернет мне дочь? Или облегчит боль потери тебя? Неужели ты так думаешь? Что это может хоть в чем-то помочь?
Дэниел заглушил воспоминание. Ему не хотелось думать о том, как она уходила в тот день, удалялась от него по коридору. И он не выбежал за ней на лестницу, не выбежал. Он не стал окликать ее, пока она шла по тротуару к такси. Не стал тогда ни умолять, ни пытаться удержать ее, хватаясь за что угодно, за ее куртку, за ее руки, за ее сумку. Он уверен, что сдержался.
Он закинул в рот еще два шарика, потом еще парочку. Возможна ли передозировка в приеме этих пилюлек? Из горла Дэниела вырвался хриплый лающий смех. Вот был бы удивительный случай. Смерть от плацебо.
Он мог бы позвонить Клодетт и спросить ее. Мог бы взять телефон и набрать номер, и соединиться с тем домом, их домом, ее домом. И что сказать? «Привет, милая, возможно, я превысил рекомендуемую дозу «Игнации». Означает ли это, что я умру? Или что буду счастлив вечно?»
Дэниел отбросил пузырек в сторону. Он взял газету, прочел заголовок, осознал, что она недельной давности и уже изучена им от корки до корки, но его взгляд продолжал скользить по строчкам.
Не отрывая глаз от страницы, он нащупал янтарный пузырек и сунул его обратно в карман.
«Вот так уже лучше», – подумала Клодетт, бредя вдоль берега в застегнутой от холода куртке. Она выбралась из дома, отправилась на прогулку, она справилась – отлично справилась. И что, собственно, случилось на кухне? Ничего особенного. Теперь она прекрасно себя чувствует. Стоило ли, право, рыдать из-за какого-то кофе! Из-за чего, черт возьми, она так нелепо расчувствовалась? Просто утром она немного хандрила. Кому нужен какой-то муж, когда у них и так полон дом?
Она повернулась к воде: бирюзовые глубины под огромным серо-голубым небом, кружевные волны прибоя накатывали на гладкий влажный песок. Вдали темными стрелами носились собаки, нарезая круги друг за другом, вздымая лапами фонтанчики мелких брызг. Она свистнула им, и они вскинули головы, повернув уши по ветру.
Припарковав машину, она сразу позвонила Найлу. Они как раз гуляли по той самой «Мостовой гигантов», и Найл поведал ей что-то о базальтовых и полигональных колоннах, заставив ее улыбнуться, потом передал телефон Марите, и девочка взахлеб протараторила какие-то сведения о геологических молотках, присовокупив к ним легенду о древних гигантах, а Кэлвин, дождавшись своей очереди, первым делом спросил, не могут ли они взять нового щенка и не назовут ли они его Финном?
– Да, – она вдруг осознала, что произнесла, – да.
Меньше чем через сутки дети вернутся, и возобновится нормальная жизнь, их дом наполнится звуками голосов и перестуком шагов, все опять будет именно так, как ей нравится.
Дэниел кружил по проходам супермаркета в районе Белсайз-парк. Он приоделся, протащился всю дорогу в гору с конкретной целью дойти сюда и купить какой-то питательной еды. Две или, может, уже три недели назад Ари заезжал повидать его и приготовил ужин. После этого он прибрал на кухне, забил холодильник продуктами и приклеил к дверце записку, гласившую: «ЕШЬ ЧТО-НИБУДЬ». Как для Алисы в Стране чудес, подумал позже Дэниел. Парень мог заехать снова в любой день, и Дэниелу хотелось показать, что о нем не стоит беспокоиться, что он держится на плаву, так что все в порядке. Впрочем, ему не хотелось, чтобы эти сведения дошли до Клодетт, совсем не хотелось: ему просто хотелось, чтобы парень перестал беспокоиться о благополучии никчемного приемного отца. Видит бог, у Ари хватало своих собственных забот.