м случае. Может, ты предпочел бы снять копии со всех этих улик. Я сделаю тебе копии. Так что ты сможешь вернуться к сестре, снабдив ее всеми необходимыми козырями, а уж она предъявит обоснованное требование, докажет мою болезненную вспыльчивость и недееспособность, добившись запрета на свидания с детьми, ибо их необходимо уберечь от моего дурного влияния, однако ты еще скажи ей, – Дэниел уже кричал как безумный, – непременно скажи, что я еще не побежден! Я не приму безропотно удары судьбы! И не позволю никому опять лишить меня этого! Я буду видеться с детьми, буду! Она может посылать кого угодно с какими угодно треклятыми приказами, но никто – НИКТО – не отнимет детей у меня!
– Дэниел, послушай, – сказал Лукас. Он уже стоял в коридоре, решив, что пора принять кое-какие меры предосторожности. Еще три или четыре шага, и он окажется возле входной двери, которая откроет ему спасительный выход на лестницу и в нижний холл. – Клодетт вовсе не намерена запрещать тебе видеть детей. Пойми ты это. Она как раз хочет, чтобы ты виделся с ними. Она сделает все возможное, чтобы обеспечить ваши встречи.
– Теперь она еще заполучила и Найла, наговорила ему обо мне черт знает что, – возмущенно продолжил Дэниел, похоже, ничего не слыша, – перетянула на свою сторону. Не представляю, как ей это удается, как она умудряется…
– Ты же сам послал к ней Найла. Помнишь? Ты даже нарисовал ему карту, чтобы он смог найти дом. И знаешь что? Ты поступил совершенно правильно. Найлу это пошло на пользу, ему стало лучше…
– Лучше?
Стоя посреди разгромленной комнаты, Дэниел взглянул на него, с трудом переводя дух.
– Я заезжал к ним пару недель назад, – кивнув, добавил Лукас. – Найл в хорошей форме.
– Правда?
– Точно. Клодетт предложила ему заняться оранжереей, ухаживать за подрастающими кабачками. Он приобщает детей к геологии. Они ходят на прогулки, вооруженные особыми молоточками. Кэлвин уже собрал коллекцию камней. А Найл помогает ему с классификацией и названиями, – Лукас помедлил. – Она хочет быть справедливой с тобой. Хочет, чтобы все было по-дружески. Она говорит, что обеспечит тебя всем, что тебе…
– Мне не нужны ее чертовы деньги, – отрезал Дэниел, – она прекрасно знает это.
– Ладно, тем не менее она хочет, чтобы ты виделся с детьми. Ей просто не хочется, чтобы они видели тебя в таком состоянии.
Дэниел сердито глянул на него, сжав кулаки.
– В состоянии ли ты понять это? Больше всего на свете ей хочется, чтобы ты продолжал быть им отцом, Дэниел, подумай сам. Хочется ли тебе, чтобы Марита увидела тебя сейчас? Хочется ли, чтобы она приехала в эту квартиру с ночевкой? Можешь ты представить сейчас здесь ее и Кэлвина?
Дэниел опустил глаза.
– Тебе необходимо выйти на верный путь, – добавил Лукас, – необходимо взять себя в руки. Подумай, сможешь ли ты сделать это? Дэниел? Сможешь?
Неизбежные потери
Розалинда, Боливия, 2015
Когда нагруженный мешками с продуктами и флягами воды безмолвный водитель, тяжело ступая, вышел из хижины и открыл дверцы большого внедорожника, группа ожидающих людей, казалось, заколебалась и попятилась, одни пристально глазели на небеса или на наручные часы, другие принялись суетиться возле своих рюкзаков.
Никому, поняла Розалинда, не хочется садиться в первых рядах. Никому не хочется забираться на задние сиденья.
Подавив учительский вздох (разве так на самом деле подобает вести себя детям во время школьных путешествий?), она вышла вперед, оставила багаж на грунтовой дороге рядом с машиной и забралась в салон.
Интерьер этого многоместного автомобиля, фургона, называть его можно по-разному, в целом напомнил ей салон «Лендровера» ее дяди, на котором тот проездил по Суффолку целую жизнь, – душный, пропитанный запахами мускуса и легкой плесени. Плодородный, мшистый оранжерейный дух. Розалинда устроилась в самом конце салона возле окна: она не готова была отказаться от такого преимущества.
Ей вместе с группой туристов, которых она видела впервые в жизни, придется провести бок о бок грядущие несколько дней, добираясь в этом внедорожнике до Салар де Уюни, соляной пустыни на юге боливийской высокогорной равнины Альтиплано.
Когда она заказывала экскурсию, парень в маленькой глиняной хижине, служившей экскурсионной конторой, взглянул на нее с сомнением, оценив ее шелковую блузку, блестящие белокурые волосы, стянутые на затылке бархатной лентой, ее золотые серьги и легкий портфель из свиной кожи.
– Эта экскурсия, мадам, – с запинкой произнес он на правильном английском, – проходит в очень суровых условиях. Никаких гостиничных номеров. Только общежития с общими спальнями.
Она ответила ему на безукоризненном испанском, отточенным за три десятилетия пребывания в Южной Америке:
– No me importa, – то есть мне безразлично. Ей еще пришлось, видите ли, изо всех сил сдерживаться, чтобы не добавить: мне теперь все безразлично.
Она устремила взгляд в сторону места их назначения, но краем глаза поглядывала на попутчиков, забирающихся в фургон. Недостаток комфорта на заднем сиденье окупался выигрышной позицией в плане хорошего обзора.
Первым загрузился, как она и подозревала, крупный очкарик – похоже, по возрасту он был ближе всего к ней, хотя и моложе на пару десятилетий, – ему пришлось согнуться в три погибели, чтобы вписаться в дверной проем. За ним последовала швейцарская парочка, парень в грязной спортивной куртке, со скудной бороденкой, и его непостижимо красивая подружка. Этот парень затушил сигарету, перед тем как забраться в машину, что порадовало Розалинду, хотя он и бросил окурок на землю. С самоуверенностью, необычной для юности, они скользнули на передние сиденья, рядом с водителем, тем самым обеспечив себе самый лучший обзор. Одинокий мужчина, лет около тридцати, пока не сказавший ни слова, залез последним. Ни на кого не взглянув, он уселся в среднем ряду и сразу начал распаковывать многочисленные детали какой-то аппаратуры, возможно – видеокамеры.
– Не возражаете, если я сяду здесь? – спросил тот высокий мужчина с американским акцентом, показывая на место рядом с ней, из-за низкого потолка ему пришлось сгорбиться, и он слегка поморщился, словно это движение причинило боль.
Махнув рукой, Розалинда сделала приглашающий жест, и он с грохотом плюхнулся на сиденье, заставив ее подскочить пару раз.
Она никогда не отличалась крепким телосложением. Как птичка, обычно говорил ее учитель по игре в лакросс, но такая же быстрая. «Соловушка» – называл ее муж в ранние годы их семейной жизни. А теперь подобных людей ее возраста называли вроде бы «живчиками». Ужасное слово, подумала Розалинда, воспринимая его как какую-то чокнутую живность.
Она как раз отвернулась к окну, когда услышала голос соседа:
– Итак, вы собрались в это путешествие?
«По-моему, это вполне очевидно», – хотела она ответить, но, по опыту зная, что американцы неверно понимают такого рода сухие британские замечания, сдержалась и, просто кивнув, ответила:
– Да. – Осознав, что столь лаконичный ответ можно воспринять как полное нежелание общаться, она добавила: – Я с нетерпением жду экскурсии.
Очкастый американец с неимоверными усилиями, то склоняясь, то выгибаясь, сначала похлопал руками по всем имевшимся в его куртке карманам, а потом начал рыться в них, как во внешних, так и во внутренних.
– Вы что-то потеряли? – поинтересовалась Розалинда.
– Нет… просто… мне казалось, у меня есть… – извернувшись, чтобы взять свою сумку, он вернулся в нормальное положение и извлек на свет божий свой паспорт. – Ох. Вот он, нашел.
Розалинда одарила его одной из своих понимающих, но холодных улыбок: той, которую она пользовала для слуг, секретарш супруга и обслуживающего персонала в отелях и на вечеринках. Такая улыбка говорила: «Я вас вполне понимаю и сочувствую вашему положению, однако не желаю обременять себя его сложностями». Менее всего в этом путешествии ей хотелось бы заботиться и чувствовать ответственность за рассеянность какого-то мужчины.
Месяца два назад – неужели прошло лишь пара месяцев? – она разбирала большие шкафы в их спальне, обдумывая, что надо оставить, что можно отдать слугам и что следовало просто выбросить. Муж более двадцати лет работал в Чили иностранным корреспондентом, и все это время они жили на холмах Сантьяго, с террасами, увитыми бугенвиллиями, с пронзительными утренними криками попугаев и шелестом струй покрытых патиной медных оросительных трубопроводов. А теперь они собирались уезжать: супруг вышел на пенсию, и им предстояло жить в одном из коттеджей Дорсета, поблизости от которого он родился. Она видела фотографии этого коттеджа: синяя входная дверь и красные брызги шток-роз, поднимающихся вдоль стен и обрамляющих свинцовые переплеты окон. Там имелась кухня с электрической плитой: ей придется вновь учиться готовить. Когда-то давно она умела и не сомневалась, что все вспомнит. Вот оно, их будущее, буколическое пенсионное блаженство, с шток-розами и электрической плитой до скончания века или пока не надоест.
На пути этого будущего, однако, возникла проблема, проблема из-за пачки злосчастных бумаг. Многочисленных счетов. Столбцов расходов, перечисленных сумм и оплаченных покупок. Там имелись счета за университетское питание, за факультативные спортивные тренировки, за членство в шахматном клубе. Имелись расходы на проживание, отопление, учебники.
Розалинда тщательно все изучила. По своему обыкновению, она разложила документы в хронологическом порядке, так что самые недавние счета оказались сверху. Ей захотелось найти для них какую-то папку. Она даже подумала, что следовало бы подшить их в единое досье.
Она поняла, что все счета имели отношение к обучению в канадском колледже. Однако ее озадачило стоявшее на них имя. Сэмюэль Ривз. Сэмюэль Л. Ривз. Сэмюэль Лайонел Ривз.
Она осознала, что имя Лайонел носит ее муж. И фамилия Ривз опять же принадлежит мужу, и ей самой уже сорок пять лет. Однако незнакомым оставалось имя Сэмюэль. Она не знала никого с таким именем, как не знал, по ее твердому убеждению, и ее супруг.