ческие данные для записи в графе или регистрации в столбце.)
Он заявил также, что осознал необходимость «поступить с ними справедливо» и обеспечить этому мальчику образование.
В этот момент что-то произошло: то ли зазвонил телефон, то ли один из слуг принес на подносе чай или поступившие письма, требующие вскрытия и прочтения. И муж отвернулся от нее, чтобы разобраться с делами, всем своим видом показывая, что разговор закончен. Поэтому Розалинда удалилась из кабинета, прошлась по комнатам и коридорам их дома, размышляя над незаданными вопросами: виделся ли он по-прежнему с этой женщиной, любил ли он ее, виделся ли с мальчиком, как часто и когда, на кого он похож, похож ли сын на него и как теперь быть ей? Как Розалинде, его жене с сорокапятилетним стажем, полагалось воспринимать эти сведения, и как – по справедливости – он мог поступить с ней, и о какой справедливости тут вообще может идти речь?
В те первые несколько недель жизни племянников Розалинда не задумывалась о положении своей сестры, сидевшей тогда в кресле для кормления, обхватив голову руками. «Как же я справлюсь с ними, как мы умудримся, – говорила она, – я не смогу, Рози, просто не смогу, возьми себе одного, пожалуйста, возьми обоих». Она не взяла, конечно, несмотря на то что больше всего на свете ей хотелось подхватить на руки одного – или даже двоих – из этих розовых младенцев и перенестись с ним обратно в Южную Америку. Она не думала о том, почему, когда через два года опять приехала в Англию, никто из этих малышей не вспомнил ее, хотя она кормила их, переодевала, убаюкивала, напевая колыбельные, вытирала им попки, готовила им первую еду, делая пюре из фруктов и овощей. Она не думала о том, что Лайонел мог завести любовницу, что они могли встречаться в их доме, на глазах у слуг, что слуги могли знать об этом, знать все эти годы, что все могли знать, все, кроме нее.
Она думала только о детях, которых они с Лайонелом так и не завели. О тех, которые не получились, о тех, кому не суждено было родиться. Их могло быть трое – так много, подумать только! – пока Лайонел не сказал «довольно», пока Лайонел не сказал, «больше никаких попыток. Нам и так прекрасно живется, – сказал он. – Вдвоем». Розалинда частенько представляла себе их, тех троих: как они сидят в креслах в гостиной, слоняются без дела в холле, поджидают ее на ступеньках лестницы, подтянув к себе колени и уткнувшись в них маленькими подбородками, хотя, естественно, сейчас они уже стали бы вполне взрослыми. Она думала также о том, как читала где-то, что единственный язык, в котором имеется некое определение для такого существования, такой, как у них, краткой жизни, был цыганский. Цыгане назвали бы их «Detlene». Блуждающие души потерянных или мертворожденных детей. Те, которые неопровержимо жили, но только в утробе матери.
Внезапно, вернувшись из мысленного мира в реальность внедорожника, она осознала, что американец мельком глянул на нее. Она поднесла руку к губам. Неужели она что-то сказала? Неужели она, как иногда бывало, бормотала что-то себе под нос и даже произнесла вслух это слово «detlene»? (Странное утешение, найти слово, определяющее самую суть твоего бытия, самого сокровенного закоулка души.)
Она хотела бы не видеть заинтригованное лицо соседа. Ей не хотелось встречать его прямой непосредственный взгляд. Не его ума это дело, и, в любом случае, маловероятно, что кто-то мог знать такое слово. Разве что, прикинула она, у этого мужчины есть цыганские корни. Но достаточно взглянуть на него, чтобы убедиться в нелепости такого предположения.
Сомневающийся турагент из хижины бюро путешествий не соврал по поводу ночлега, мысленно отметила Розалинда, пытаясь найти удобное положение для шеи. Подушку, если ее можно так назвать, казалось, набили каким-то зерном. Возможно, просом или семенами амаранта. Так или иначе, но подушка оказалась очень жесткой и при малейшем повороте головы издавала шуршание, напоминавшее звук шагов по гравию.
Их разместили в помещении размером с второсортную гостевую ванную комнату в ее доме. Но на этом сходство кончалось: никаких поблескивающих золотом латунных кранов или кафельной плитки, подогреваемых полов или стопок полотенец. Обмазанные глиной стены, земляной пол; с низкого потолка сыпались какие-то ошметки, похожие на солому или сухую траву, видимо вплетенную в основу потолочной циновки. Никакого освещения: пришлось пользоваться фонариками. Никаких окон. Дверной проем занавешен хлопающей на ветру мешковиной.
Пять выстроившихся в ряд складных походных кроватей, основу которых составляла железная арматура. Она оказалась в самом центре ряда, начинкой в этом международном сандвиче. Швейцарская парочка, естественно, сдвинула свои лежбища и уснула вполне сладко, держась за руки. Американцам достались места справа от нее, отец съежился в спальном мешке, сын тоже в итоге улегся после сложного ритуала с лосьонами и бинтами. Кожа этого бедняги находилась в ужасном состоянии: бросив в его сторону несколько мимолетных взглядов, она заметила красные воспаленные пятна и полосы на спине, руках и ногах, после чего тактично отвернулась. Разумеется, любому человеку надо предоставить возможность уединения даже в подобном путешествии, где им приходится ночевать в беспрецедентной близости, точно животным в какой-то спасительной норе.
Розалинда предусмотрительно утеплилась, надев носки, и теперь постаралась прижать ступни к бутылке с водой, которую американский «папа» наполнил вскипевшей водой и обернул полотенцем («Старый скаутский приемчик», – пояснил он, подмигнув ей с таким видом, который она, придя в замешательство, назвала бы фривольно игривым). Температура воздуха феноменальна: лежа в спальном мешке в позе эмбриона, Розалинда видела белые облачка собственного дыхания. Весь день их донимала убийственная жара, а к вечеру вступил в свои права ледяной холод. Она уже чувствовала последствия высокогорной разреженности воздуха. Спад двигательной активности, головная боль, возможно, от повысившегося давления, и нехватка воздуха, вызывавшая желание дышать как можно чаще. По словам водителя, завтра эти симптомы усилятся.
Целый день внедорожник упорно поднимался по горной дороге. Ах, какие же перед ними открывались пейзажи! Розалинда вдруг осознала, что вся дрожит от восхищения. Они проезжали мимо озер потрясающего, нереально лазурного цвета («Минералы», – лаконично пояснил ученый парень, глянув на них в бинокль), сернистых, зеленовато-желтых извержений гейзеров, стай розово-вишневых фламинго, брезгливо вскидывающих ноги при хождении по водорослям. Бесподобные впечатления! Розалинде хотелось сохранить в памяти каждый из моментов, аккуратно разложив их по полочкам, чтобы продолжать восхищаться ими долгие грядущие дни, недели и месяцы.
Возможно, поэтому сон ускользал от нее. Она устала до изнеможения, вся одежда пропиталась потом, но вместе с тем ее переполняло бурное ликование, безудержное неугомонное духовное возбуждение. Она осуществила задуманное, действительно осуществила: все говорили, что она обезумела, лишилась ума. И не только ее друзья в Сантьяго, но и сестра в Лондоне пришла в ужас, когда Розалинда сообщила по телефону, что бросила Лайонела и собирается путешествовать в одиночестве месяца два или три, возможно, даже около года. Ее могут ограбить, могут убить, ей следует вернуться домой в Англию, должно быть, она лишилась разума или пребывала в шоке, она должна простить Лайонела, неужели действительно стоило бросать налаженную семейную жизнь, нельзя «раскачивать лодку», надо успокоиться, в таких ситуациях нельзя принимать опрометчивых решений.
Но опрометчивость, казалось, сразу завладела ею. Ею, никогда не делавшей ничего без тщательного и детального рассмотрения; когда-то потребовалось почти два месяца, чтобы решить, хочет ли она принять матримониальное предложение Лайонела; она, никогда не покупавшая новое платье без недельного обдумывания и нескольких примерок и посещений магазина. И вот именно она быстро упаковала одну-единственную дорожную сумку, забрала паспорт из ящика бюро, где хранились все их с Лайонелом документы – свидетельство о браке, визы, справки о прививках, страховые полисы, – раздала слугам небольшие подарки, обняла некоторых из них и, написав Лайонелу записку в общей сложности из трех предложений, удалилась.
«Под триумфальные звуки фанфар», – подумала Розалинда, зажав рукой рот, чтобы не рассмеяться.
Услышав за спиной тихий шорох, она повернула голову. Один из американцев, расстегнув молнию спального мешка, принял сидящее положение. Старший. Сквозь густую темноту ночи Розалинда различила его очертания, он нацепил очки и начал рыться в карманах рюкзака. Неужели очередной переполох из-за паспорта? Часто ли он теряет вещи? Она уже собиралась окликнуть его, чтобы предложить воспользоваться ее фонариком, когда услышала шуршание то ли фольги, то ли целлофана и увидела, что он проковылял к двери.
Откинув в сторону мешковину, он нырнул в дверной проем, и его поглотил ночной мрак.
Слегка помедлив, Розалинда тоже расстегнула спальник, высвободила ноги и последовала за ним.
За стенами хижины царил недвижимый полярный холод. Ни ветерка, а подмерзшая земля поблескивала тончайшей золотой глазурью. На прожженном блестящими огоньками небе висел низкий лунный диск. Узрев эту красоту, Розалинда точно приросла к порогу. Задирая голову, она попыталась охватить взглядом весь горизонт. Она впервые видела такой огромный небосвод, цвета темной лазури, такой огромный, что, казалось, видишь, как закругляется под ним поверхность земного шара.
– Ошеломительная красота, да?
Американец стоял чуть поодаль, под стеной хижины. Она видела его фигуру, очертания профиля и горящий кончик сигареты, то и дело поднимавшейся ко рту. Этот огонек напоминал спутник, циркулирующий по собственной одинокой орбите.
– Вот уж воистину, – тихо прошептала она.
– Найл говорил, – начал мужчина, с глубоким вздохом выпустив дым; дымное облачко дрейфовало в сторону Розалинды, – что это чистейшее место на земле. И в это можно поверить, увидев такое?