Когда она подошла, Рэм молча кивнул и скрылся в дверях. Рассказать ему об официантке, готовой завтра отправиться к океану, чтобы встретить смерть от хвори, неведомой странам первого мира, Уля не успела. Но, спускаясь за ним по лестнице к переходу, она подумала, что Рэм из тех людей, для которых нормальной жизни просто не предусмотрено.
Они прошли по коридорчику, разделенному на два потока, и остановились у эскалатора. Рэм пропустил Улю вперед, а сам встал на пару скользящих ступенек позади.
– Сейчас мы спустимся, и ты пойдешь в центр зала. – Он наклонился вперед и навис над Улей, чтобы его шепот был слышен. – Не спеши, не бойся, ничего не делай. Просто стой; все подумают, что ты кого-то ждешь. Сосредоточься на проходящих мимо. Слушай их голоса, дыхание, биение сердца. Ты должна раствориться в этом… будто тебя самой нет. Понимаешь? Ничего нет, кроме этих звуков и запахов.
– Мне закрыть глаза?
– Если так будет легче, но не обязательно. Все это мелочи, детали, не думай о них. Полынь сама тебя направит, главное, не бойся. – Они уже сошли со ступенек. – Я буду рядом. Ничего плохого с тобой не случится.
И легонько подтолкнул Улю в спину, а сам шагнул в сторону, теряясь среди точно таких же, как он, хмурых, обычных, озабоченных повседневным людей. Искусство сливаться с толпой было освоено им в совершен– стве.
Ульяна вобрала в себя плотный воздух, насквозь пропитанный запахом влажных курток, людским дыханием и особым, чуть кисловатым духом подземки. Лавируя между пассажирами, Уля добралась до балкончика, нависавшего над переходом на радиальную. Полукруглые арки, подсвеченные мягкими лампами, высокий потолок, весь в россыпи мозаики, ровный ряд колонн и огромная люстра, сиявшая позолотой, – если бы только можно было убрать отсюда поток человеческих тел, то станция стала бы величественной. Но сто тысяч мертвецов не желали исчезать. Они спешили по делам, набирали в телефонах бесконечные сообщения, улыбались чему-то своему или хранили злость, накопленную за день. Каждый чего-то хотел, каждый стремился к простым вещам – еде, удовольствиям, сну, податливому телу рядом. И каждому предстояло умереть. Может быть, через долгие десятки лет, а может, сегодня вечером. Печать смерти незримо отмечала их лица. Она была как тонкий хвостик нитки, только потяни – и все полотно разбежится под пальцами в спутанную пряжу.
Уля вдохнула еще раз и послушно закрыла глаза. Полынь нахлынула мощно и властно. Страх не заставил себя долго ждать. Но теперь Ульяна знала, что страх этот, как и смерть, не имеет к ней никакого отношения. Это не она боится полыни, нет, это сама полынь обращается в горечь и страх. Потому отступать сейчас было глупым бегством по кругу. Полынь не подстерегала Улю, она просто была повсюду.
Сто тысяч мертвецов суетились между перронами, к одному только что подъехал поезд, у второго собралась ожидающая толпа. Уля стояла в центре огромного зала, наполненного чужой смертью, готовая сделать шаг за последнюю тонкую грань, отделявшую ее от туманного поля. Сквозь плотно зажмуренные веки она просто не могла разглядеть Рэма. Тот застыл напротив, укрывшись за гладким боком колонны. Спрятав плотно сжатые кулаки в карманы, он закусил губу и не моргая следил за Улей, неподвижно стоявшей у перехода на соседнюю станцию. То, как тяжело вздымалась ее грудь под курткой, как напрягались вены на тонкой шее, так нелепо торчавшей из шарфа, даже чуть подрагивавшая ладонь, которой Ульяна вцепилась в перила балкончика, – все это Рэм ловил с болезненной жадностью.
Он знал: Ульяна подошла к самому краю, за которым не будет обратной дороги. Он знал, что она и сама ощущает это, но разобраться в смутных предчувствиях вряд ли успеет. Он знал, что все идет как должно, как было уже много раз с бессчетным количеством меченых. Но в тот момент, когда Уля, задержавшая было дыхание, со всхлипом втянула воздух – горький, нездешний, – Рэму невыносимо захотелось броситься к ней, сбить с ног, утащить прочь, купить билет на самый далекий рейс и заставить сесть в самолет, убраться к чертовой матери, навсегда, на веки вечные, чтобы хотя бы одна из них спаслась.
Но Рэм остался стоять, напряженно наблюдая, как покрываются румянцем Улины щеки, как она делает еще один вдох, такой же горький, такой же упоительный, и наконец открывает глаза, чтобы сразу найти в толпе его, Рэма, вросшего в безразличный мрамор колонны.
Секунду они смотрели друг на друга. А потом Уля улыбнулась – последним неизжитым в ней признаком прошлой жизни. И Рэм заставил себя улыбнуться в ответ, потому что так было нужно. Иных причин делать что-либо у него давно уже не было.
Смотри во тьму
Если бы Улю попросили описать словами тьму, что поджидала ее за сомкнутыми веками, она бы не смогла отыскать слова. Стояла бы истуканом и только рот разевала. К счастью, интересующихся здесь было не найти.
Мир обернулся своей изнанкой. Тьма дышала – эти слова пришли Уле в голову, словно кто-то неслышно их шепнул. Только шептать было некому, звуков стало не различить. Ульяна точно знала, что стоит посреди самой шумной и суетной станции столичной подземки, а рядом с ней проходит сотня тысяч будущих мертвецов, но гвалт истончился, чтобы вовсе исчезнуть за мгновение тьмы под веками.
Сбитая с толку внезапной тишиной, Уля не сразу разглядела, что темнота перед ней похожа на ночной океан. Она волновалась, то накатывая, то отбегая, гонимая неведомой силой. По ее глади пробегали судорожные волны, тьма опадала и вновь натягивалась. И чем дольше Уля смотрела в нее, как смотрят в тяжелую, неспокойную воду, тем отчетливее ей казалось, что в темной толще идет жизнь, непознанная, но от этого не менее реальная.
Смутная тень выбралась вперед, принимая очертания человеческой фигуры. За ней последовала еще одна, и еще, и еще. Чуть заметные, но вполне осязаемые, скроенные из больших кусков светящейся ткани, они скользили мимо. В одних можно было разглядеть человеческие черты, другие оставались похожими на клубящийся дым.
Уля ощутила, как мерзкий холодок поднимается по позвоночнику, но голос Рэма, обосновавшийся на подкорке, требовал от нее бесстрашия, предвкушения всей этой жути, потому Уля заставила себя принять происходящее как данность. И дышащую, живую тьму перед глазами, и тишину, воцарившуюся в час пик, и эти фигуры, что проходили мимо нее, слабо мерцая в темноте.
В груди назойливо ныло, но страх отступил. Уля постояла так еще немного, собираясь с мыслями, и поняла, как сильно ей хочется вдохнуть. Двадцать с лишком лет она дышала, не отдавая себе отчета. Уля никогда не тонула, у нее не было астмы. Тело само знало, как и когда ему делать вдох. Но здесь, в мире за плотно сжатыми веками, были иные законы. Воздух не желал проникать в Улю, как нечисть, которую следует самой пригласить внутрь.
– Вдыхай, – шепнул знакомый, чуть хрипловатый от табачного дыма голос Рэма, и она послушалась.
Полынь хлынула во тьму широким потоком. В мире живой темноты Улиных век горький травяной запах стал основным. Он пронизывал фигуры, и тьма дышала им, волнуясь, переливаясь оттенками черного, обступая Улю со всех сторон.
Она было рванулась в сторону, прочь от живой глубины, чтобы открыть глаза и выплюнуть горькую слюну, но в ушах звучал и звучал голос Рэма.
«Не бойся, – повторял он. – Не беги. Ты уже проиграла. Сдайся полыни. Вдыхай».
Уля знала, он где-то поблизости, чувствовала на себе его тяжелый взгляд. Она представила, как разочарованно скривятся тонкие губы – нижняя чуть сильнее, как он прищурит глаза, карие радужки темнеют к зрачку, как между его бровей проляжет глубокая морщинка.
Он не верил в Улин успех. Он не сам решил помогать ей. Но он оставался рядом, был здесь, хотя с Улей совсем никого не осталось. И это придало ей сил. Она наполнила грудь горьким воздухом, позволила проникнуть в самое нутро и пропитать ее, так долго бегущую прочь от неизбежного.
Полынь откликнулась в то же мгновение. Живая трепещущая мгла рассеялась перед плотно сомкнутыми веками, словно где-то вдали зажегся свет прожектора. Но так далеко, что его лучи стали лишь слабым отблеском, превращающим тьму в серый морок.
И в этом сумраке скользящие фигуры стали еще зримее. Теперь они брели в полумраке, как трогательный ежик, заблудившийся в густом тумане, больше похожем на разлитое молоко. Только в фигурах, скользящих мимо, не было ничего трогательного. Прорезающие собой рассеянные лучи далекого прожектора, они то становились резче, то вовсе пропадали. А вместе с ними волнами накатывала и отбегала полынь.
Не в силах больше задерживать дыхание, Уля попыталась вдохнуть еще немного мутного тумана, что плотной взвесью окружал ее. Но воздух не поддался. Он стал слишком вязким.
«Потому-то они еле бредут», – рассеянно поняла Уля, провожая взглядом еще одну фигуру.
Ей показалось, что это был мужчина в длинном плаще с высоко поднятым воротом. Он подошел совсем близко, когда Ульяна наконец открыла глаза и вдохнула густой воздух станции. Сбоку от нее мелькнула мужская спина в плаще цвета хаки. Теперь Уля могла разглядеть седой затылок и воротник, чуть лоснящийся от долгой носки.
– Выходит, фигуры там – это люди здесь? – спросила она Рэма, когда они направились к выходу наружу.
– Пройдемся, тут недалеко, – вместо ответа бросил он.
Они пробежали по зебре – единственному белому пятну среди общей слякотной серости – и нырнули под мост, нависший над оживленным шоссе.
– Так я права? – Уля с трудом подстроилась под дерганый шаг Рэма и теперь шла чуть позади, стараясь не попадать в облака дыма, которые тот оставлял за собой. – Живые люди на станции… Я видела их через закрытые глаза. Хотя это странно звучит, да.
Рэм бросил насмешливый взгляд через плечо.
– Тебя еще что-то удивляет?
– Слегка, но все меньше и меньше. – Уля обошла лужу и догнала его, чуть задев плечом. – А что ты чувствуешь, когда видишь… такое?
– Я уже давно не смотрел во тьму, если ты об этом.