– Не совсем. Папаша мой тогда из министерства уже уволился: выслуга, награды, пенсия… Все, как у людей. Начал бизнес, что-то с недвижимостью, я не вникал особо. Но связи остались. Ему доложили обо мне: типа, давай, Сергеич, пацана своего приструни. – Тяжело сглотнул, выдохнул дым, продолжил: – Он приехал в пятницу вечером, я по лицу понял, что все, мне конец. Пока в училище со всеми здоровался, пока руки жал, пока шел к машине, еще был человек. И когда вез меня домой, где-то минут сорок. Костяшки пальцев на руле белые – но человек.
Уле хотелось, чтобы Рэм замолчал. Чтобы перестал так жадно затягиваться дымом, глотать его, выплевывая слова. Чтобы его рука, держащая полупустой стакан, перестала дрожать. «Лукавый Джим», а может, та таблетка, которую Рэм проглотил одним усилием горла, заставляли его говорить. Отрывисто и беспощадно, словно вонзая нож в живот. В свой собственный живот.
– Мы поднялись по лестнице. Не знаю, почему он не вызвал лифт. Наслаждался, наверное, моим страхом. Нагнетал. Сука. – Рэм выплевывал слова, словно они жгли ему рот, и даже пойло не могло потушить это пламя. – А потом еще долго копался в замке. Я обрадовался, что мамы дома нет… Она бы стала меня защищать. Отец бы ее убил.
Короткий смешок пригвоздил Улю к дивану, она уже почти не дышала, растворившись в сигаретном дыму и чужой памяти.
– Он ничего не сказал, понимаешь? С порога начал бить. Как маму. И все молча. Я даже не мог заорать, даже сдачи дать не мог, меня парализовало, все смотрел ему в глаза… Тогда уже понял, что через них все случается, думал, вдруг увижу, как он подыхает… Куда там. Полынь по заказу не пришла, чести мне много.
Рэм осушил стакан, плеснул еще, пьяно промахиваясь. Его чуть шатало, но голос оставался резким и озлобленным, а глаза – сухими. Он был далеко, в коридоре родительской квартиры, падал под тяжелыми ударами кулаков, вставал и снова падал.
– Мать пришла через час, наверное, после того как он… закончил. Я дополз до ванны, она меня там на кафеле и нашла. Заплакала, обняла. Мне казалось, сейчас скажет: мол, собирай вещи, мы уезжаем. Что задушит эту тварь голыми руками за меня… А она… – Рэм затушил сигарету о выжатую дольку лимона. – Причитать начала: «Что же ты, сыночек, так расстроил папу?»
Уля поднесла к губам край стакана, зубы ударились о стекло, рот обожгло, но дышать стало легче.
– В училище я не вернулся. Собрал шмотки, какие нашел, деньги – и сбежал. У меня двоюродная бабка в Клину, совсем поехавшая головой. Вот к ней и приехал. Она, наверное, и не заметила, что я там жил. Все ходила из угла в угол, разговаривала со Сталиным. Вот не поверишь, серьезно, со Сталиным. Жаловалась ему на жуликов и воров. Расстреляйте всю падаль, говорит, во славу коммунизма. – Рэм то ли всхлипнул, то ли засмеялся. – Я все боялся, что отец меня искать приедет. Не приехал. Потом с пацанами из училища встретился – им сказали, что меня перевели в Рязань. Выкрутился, сука, чтобы репутацию не замарать. Да мне уже плевать было.
– Как же мама? – в темноту спросила Уля, чувствуя, как нарастает в ушах пьяный гул.
– Я… я решил, что так ей и надо. Если она меня не защитила, то какая она мать? – Он тяжело сглотнул. – Ну а в Клину своя атмосфера, шабашили потихоньку с парнями.
– А полынь?
– Четырнадцать раз. Дважды спасла мне задницу. Но я больше ни во что не вмешивался, хватило с меня Тамаза. Пусть каждый сам расхлебывает. И подыхает, когда суждено. Если пить много всякой дряни, то это легче проходит, понимаешь? Ты как бы не здесь, смотришь со стороны, почти не страшно… А потом попал на деньги. Крупно попал. Взять было неоткуда. Тут и полыни не нужно, чтобы понять: если не найду, то закопают в ближайшем лесу.
– И ты пошел к Гусу, – подсказала Уля.
– Что? – Рэм привалился боком к дивану, теперь его голова оказалась на уровне Улиных коленок. – Нет, я поехал домой. Уверен был, что ключи не подойдут… А они подошли. – Он закашлялся. – Я сразу понял, что отец ее бьет. По тишине, по ударам… Будто мясо на отбивную готовят. Шлеп, шлеп… Сука.
Уля нерешительно потянулась ладонью, замерла и все-таки опустила ее на плечо Рэма. Тот вздрогнул, но продолжил:
– Там за год без меня стало еще хуже. Теперь он уже не боялся ничего. Это я потом узнал, что бизнес на соплях сделан был, видать, крыша совсем поехала. Он даже не заметил меня в дверях. Представляешь, бежевые обои… а на них кровь – пятнами, брызгами, свежая, подсохшая. Стенка для расстрела. И мама на полу, в луже… Один глаз заплыл, из носа хлещет. Халат распахнулся, а под ним – голое тело, все в синяках… В руке крестик сжимает, будто он помочь может… А отец над ней нависает и бьет. Только рубашку до локтей задрал, чтобы кровью не запачкать. И на стуле рядом пиджак повесил. Аккуратист, блядь…
Если бы Уля могла не слышать, что Рэм говорит, если бы не умела различить его слова, если бы не знала языка, то ей бы показалось, что он долго и нудно рассказывает что-то скучное – цитирует лекцию по физике или читает басню, не понимая смысла. Но Уля понимала каждое слово, глухое и страшное, и к запаху дыма, их тел и алкоголя примешивалась полынь, помноженная на землистый запах крови.
– Я не знаю как, но она меня увидела. – Слова было не остановить, Рэм выплевывал их, и все, что оставалось Уле, – слушать. – Одним глазом. Второго уже не было, просто месиво – черное, красное, синее… И сразу полынь. Отец как раз замахнулся, а я увидел этот удар. Как мама тянется ко мне, как кулак оскальзывается и попадает ей в висок. Звук, знаешь, куриную косточку так ломают. Мерзкий хруст. А последнее, что заметил, – крестик из ладони выпал. – Он помолчал. – Я только потом понял, что это – вещица. Один из подарочков для Гуса.
– О боже… Рэм, – только и смогла выдавить Уля, чувствуя, как перед глазами все плывет.
– Нет никакого Бога. – Он дернул плечом, сбрасывая ее ладонь. – Если бы он был, разве позволил бы этой твари… быть? Просто быть. Ходить, дышать, жрать, трахаться. Плодить меня. Разве не должны были разверзнуться хляби небесные, я не знаю, мор, саранча… Где это все? Почему я должен был сам убить его, а не Бог?
– Ты его… – Уля вцепилась в обивку дивана, чтобы не упасть.
– Да. Я заставил себя очухаться. Хер знает как, но вырвался и сразу прыгнул на него. Он не успел ее ударить. Не знаю, как получилось… Во мне весу было… еще меньше, чем сейчас. Вечно бухой подросток-наркоман. – Рэм брезгливо поежился. – Но с ног я его сбил. Наверное, не ожидал просто, и мы оба упали, он даже руки не успел подставить… А там стул с пиджаком его гребаным. И он… Лбом о кованый угол.
Уля дотянулась до бутылки, плеснула себе на два пальца, выпила одним глотком. Воздух стал плотным, густым, как во тьме под веками.
– Я только почувствовал, что он обмяк подо мной. В секунду. Раз. И не стало. Даже смешно. Столько лет страха. И один удар.
– А мама?
– Когда я к ней подошел, она была без сознания. Я вызвал скорую, забрал всю наличку из сейфа – этот дебил даже код не поменял – и свалил. Был уверен, что за мной придут… – Теперь Рэм говорил отрывисто и нехотя, спеша отделаться, словно это Уля заставляла его рассказывать. – Расплатился по долгу и поехал к бабке. От нее только менты ушли тогда. Вся в слезах, говорит: напали на твоих родителей, малой, отец помер, у матери внутричерепная, она в коме, грабителей ищут. – Он фыркнул, затягиваясь еще одной сигаретой. – Я остатки денег бабке всучил и пошел на вокзал, думал, уеду подальше… А там разберусь. Ну а на вокзале меня перехватил Гус. – Огонек сигареты подрагивал в темноте в такт словам.
Рэм замолчал, хотя именно теперь и начиналось самое главное. Уля осторожно поставила стакан на подлокотник. «Джим» и правда оказался лукавым. Он делал тело податливым, а мысли – мягкими, как масло.
– Гус предложил тебе спасти маму?
Рэм сухо кивнул, но дрожь, пробежавшая по его спине, – болезненная, похожая на острую судорогу, – сказала куда больше.
– Она еще не умерла… Никакого воскрешения. Просто вытащить из комы, поставить на ноги… – Он со стуком опустил стакан на пол, тот неловко завалился, расплескивая виски. – Это ведь я виноват. Что ушел, бросил ее… Не увез к бабке. Оставил с ним.
– Рэм… – только и смогла выдохнуть Уля. – Не говори так… Ты был совсем ребенок, что ты мог?
– Клей в подъезде нюхать и соль фасовать я мог. – Голос стал отдавать металлом. – Значит, и увезти ее к бабке тоже мог. Пойти работать. Что-то делать, а не жалеть себя… – Он сжал ладонь в кулак и медленно разжал, успокаиваясь. – Да все равно без толку.
– Ты проиграл, да? – прошептала Уля. – Гусу? Ты проиграл?
Рэм промолчал.
– Твоя мама еще жива?
И снова тишина – плотная, ощутимая, вязкая. Когда ее разорвал первый судорожный всхлип, Уля не поверила ушам. Это не было пьяным рыданием, это не было плачем покинутого ребенка. Так беззвучно плакал Алексей, сгорбившийся над пустой кроваткой Никиты, – давясь слезами, но не позволяя их себе.
Рэм скорчился на полу, обхватил себя за плечи, наклонился к коленям. Он – мальчик, которого никто не учил жаловаться и искать поддержки, – просто не помнил уже, что слезы – это призыв, крик о помощи, потому его боль ударила по Уле так сильно. Она сползла на пол, с силой развела сжатые руки Рэма и обняла его крепко-крепко, прижимаясь всем телом.
– Все хорошо… Все хорошо… – зашептала она. – Я здесь, я с тобой… Тихо-тихо.
Рэм упал лбом на ее плечо. Он тяжело дышал, обжигая Улю хмельным дыханием. А она продолжала гладить его по спине, под тканью бугрились шрамы. Каждый – как русло высохшей реки. Откуда-то Ульяна знала, что, пока он не выплачется – по-детски громко, с судорожными завываниями, – его не отпустит. Он так и будет корчиться на полу, не в силах перешагнуть через прожитое. Но как плакать, если все в теле – лед и холод?
Был один ответ. И когда Уля нашла в темноте горячее, искаженное болью лицо Рэма, то не сомневалась ни секунды. Она прижалась губами к его щеке, но он и не заметил. Осторожными прикосновениями Уля скользнула по острым скулам, по зажмуренным, абсолютно сухим векам, запустила пальцы в отросшие спутанные волосы и притянула его лицо к себе.