Рэм отшатнулся. Влажно блеснули испуганные глаза.
– Что ты делаешь? – И выставил руки вперед, отталкивая Улю.
– Молчи, – шепнула она. – Молчи. Просто молчи.
Ловкими пальцами, будто каждый вечер раздевала мужчину в пьяной темноте, Уля расстегнула его рубашку, скользнула ладонями ниже, чувствуя по судорожному горячему вдоху, что все делает правильно. По коже бежали мурашки – острые, почти болезненные, абсолютно невыносимые.
«Ну же, – беззвучно молила она, прижимаясь к Рэму. – Давай, отпусти это, сделайся живым…»
И он поддался. Через силу он просунул ладонь под Улин свитер и чуть ощутимо, нерешительно провел подушечками пальцев по горячей коже. Забытое чувство победы наполнило Ульяну бесстрашием – в эту ночь она выкрала у полыни ее жертву. Оказалась сильнее проклятой памяти. Напомнила одному из сотен тысяч мертвецов, что есть еще причина жить. Есть еще смысл бороться.
И когда Рэм расстегивал заедавшую молнию на джинсах, и когда впивался ртом в Улину шею, оставляя синяки, и когда входил в нее – резко, неожиданно больно, – Уля смотрела через его плечо в живую горькую тьму и улыбалась, закусывая губы.
– Так-то, тварь, так-то… – беззвучно прошептала она, когда все закончилось. Рэм лежал рядом, уткнувшись лбом ей в живот, – потный, горячий, абсолютно живой.
Тьма накрывала их плотным одеялом. Полынь умела проигрывать – так ее победы становились еще сокрушительнее.
Ни слова о смерти
Ей снилось что-то плотное и теплое, почти невесомое, умеющее нежно прикасаться к щеке едва осязаемым теплом. Уля пыталась понять, что это, но мысли разбегались. Она поморщилась, но где-то совсем близко, буквально руку протяни, загрохотало. Теперь можно было различить лязганье ручки о жестяной бок ведра, хлюпанье тряпки по грязному полу и чертыхания.
«Суббота», – поняла Уля, разрешая себе еще немного полежать в доверчивом тепле.
Каждый выходной обязательно начинался с шума за дверью. Оксана, с багровым от натуги лицом, по которому расползались белые пятна – сердечный привет пары десятков лет жирной пищи и дешевого курева, – выходила в коридор и ставила у стенки большое ведро. Тряпка, некогда представлявшая собой детскую пеленку с зайчиками, окуналась в воду, барахталась там и опускалась на плохо выметенный пол, чтобы елозить по нему, оставляя после себя мутные разводы и скрипучий песок по углам. Еще одна очаровательная привычка, делавшая жизнь в коммуналке почти невыносимой. Никому не нужная уборка в никому не нужном коридоре, который казался после этого еще более жалким. Каждое утро субботы. Чем раньше, тем лучше.
Уля прислушивалась к возне за дверью. Было тепло и спокойно. Если бы Уля могла, она осталась бы в этом моменте. Запечаталась бы его кратчайшим мигом, долей секунды, бликом тусклого солнца в оконной раме. Да хоть шлепком мокрой тряпки об пол. Лишь бы только остаться здесь – расслабленной и пустой.
Визг скрипучей пружины в диване, ахнувшей под весом тела, вырвал Улю из дремы – тахта в ее комнате так не скрипела. Уля открыла глаза – перед ними опасно закружились чужие стены. Прижимая к груди клетчатый плед, Уля осторожно откатилась к самому краю дивана. Память возвращалась мучительными рывками, а с ней и похмельная тошнота.
Пустая бутылка валялась у ножек отодвинутого стола. Рядом с ней поблескивали два опрокинутых стакана. Кучка сигаретных бычков покоилась в выжатой дольке лимона. Ворох одежды – сорванной, скомканной вспотевшими ладонями, брошенной на пол не глядя – восстановил картину прошедшей ночи последней деталью пазла. Уля тоскливо застонала, понимая, кто мерно дышит за ее спиной.
Рэм спал, отвернувшись к стене. Из-под пледа выглядывало костлявое плечо, шрам стягивал кожу в рубец, тянулся от него к лопаткам, пересекая спину, и прятался за краем клетчатой ткани. Уля сдержала желание дотронуться.
Но Рэм, будто почуяв ее взгляд, резко перевернулся на спину. Несколько томительных секунд он лежал с закрытыми глазами – теплый, спокойный, почти свой, – а потом глубоко вздохнул и повернул голову к Уле. Тонкие губы чуть заметно дернулись, но сам он не улыбнулся. Просто смотрел. В лучах тусклого солнца его глаза отливали янтарем. Уля замерла: по его лицу она не могла прочесть ни единой мысли.
– Привет, – сипло сказал Рэм.
– Привет.
Рэм окинул ее взглядом и остановился на клетчатом пледе, который она продолжала прижимать к груди.
– У кого хватило ума достать одеяло?
– Точно не у меня.
– И не у меня. – Рэм продолжал смотреть куда-то сквозь нее.
По коридору зачастили тяжелые шаги Натальи – так в кино шли по джунглям динозавры, а вода дрожала в стакане.
– Пусть это был кто угодно, главное, чтобы не она, – задумчиво проговорил Рэм, кивнув в сторону двери.
Уля представила, как Наталья пробирается в комнату, на цыпочках подходит к дивану, нависает над их голыми телами и осторожно укрывает пледом, чтобы так же неслышно выскользнуть вон.
– Остановимся на том, что это был Ипкинс, – сказал Рэм, устраиваясь рядом. – Хотя я так набрался, что мог сходить за пледом в магазин и не вспомнить об этом.
– Или послать Ипкинса. Только он же черепаха, сейчас бы только к двери шел.
– Ты просто не знаешь, каким этот парень может быть быстрым при желании. – Рэм помолчал, продолжая улыбаться, а потом приподнялся на локтях и посмотрел на Улю.
Луч света падал на его щеку, подсвечивая щетину, у нижней губы можно было разглядеть шрам в пару легких стежков. Пару часов назад эти губы впивались в Улину шею – жарко, зверино, жадно. Но теперь поверить в это было сложно.
– Ты как? Голова не болит?
– Есть такое дело. – Уля постаралась прогнать непрошеные образы. – А у тебя?
Рэм казался совершенно бесстрастным, словно они не лежали сейчас рядом, пряча обнаженные тела под тонким пледом. И это все было не с ними. Или не было вовсе. А если и было, то было. И не о чем вспоминать.
– Слегка. – Он огляделся, отыскал в ногах скомканные джинсы и потянулся к ним. – У меня, кажется, оставалось, сейчас посмотрим…
Уля почувствовала, как начинают пылать щеки. Она разворошила сброшенную одежду, скользнула в найденный свитер, заставила руки не дрожать, пока пальцы застегивали пуговицы на брюках, и встала.
В углу призывно хрустел камешками Ипкинс; пол, достаточно липкий, чтобы сделать все кругом еще более мерзким, холодил голые ступни. И только солнце, светившее в безмятежно голубом небе, продолжало лить в комнату яркие лучи.
Уля подошла к окну и оперлась руками на подоконник, смахнув в сторону полупустые пакеты с салатом для черепахи. Голые, а оттого совсем беззащитные стволы деревьев на просвет казались нежно-розовыми и делали воздух еще прозрачнее. Он звенел в своей упоительной осенней чистоте. Уле захотелось выбежать наружу, вдохнуть полной грудью эту сладкую пустоту. Давно уже она не ощущала себя такой легкой и свободной, как стоя босиком на холодном полу у чужого окна, разбитого солнцем на тысячу бликов.
За ее спиной хрустнула упаковка, потом в стакан полилась вода. Рэм кашлянул, проглатывая таблетку, и снова принялся копаться в разбросанных вещах.
– Солнце, – сказала Уля, не в силах просто выйти из комнаты, оставив его и дальше делать вид, будто ничего не случилось.
Ладно бы только их тела вчера сплелись в пьяной темноте – на это можно было плюнуть и забыть. Но хриплый голос Рэма еще звучал в ушах. Все, что он успел выболтать, осталось в Уле.
– Что?
– Солнце. Светит. Не помню, когда в последний раз было так ярко. Даже летом в дымке постоянно… А тут… – Уля сбилась и облизнула пересохшие губы. – Посмотри сам: воздух прозрачный и деревья эти… Без листвы.
Рэм осторожно положил остатки зелени на камешки, погладил Ипкинса по панцирю и шагнул к окну.
– И правда… Красиво, – выдохнул он рядом. – Сегодня же суббота, да?
Уля молча кивнула.
– Хочешь, прогуляемся?
– Что? – Это предложение, как и вчерашнее, с выпивкой, было из другой, давно прошедшей жизни, поэтому сбивало с толку. – Ты хочешь что-то мне показать, да?
– И да, и нет. – Рэм тряхнул головой. – Просто давай погуляем. У меня есть одно место… Там здорово, тебе понравится. Только оденься потеплее.
Уле определенно хотелось наружу, так что она подышала на стекло, стерла запотевшее пятнышко рукавом свитера и решилась.
– Хорошо. Пять минут. Переоденусь и вернусь. Пойдем смотреть твое здоровское место, – сказала она, чувствуя, что начинает суетиться.
Уже в дверях Рэм поймал ее за локоть. На мгновение Уле показалось, что он хочет обнять ее, она подалась вперед, сама не понимая, что делает, но Рэм не оценил порыва.
– Только у меня условие, хорошо?
Уля замерла, надеясь, что горячие пятна на щеках бывают не так уж и видны в солнечном свете.
– Давай сегодня никакой полыни. – Рэм смотрел напряженно и строго. – Ни слова об этом всем. Просто погуляем, договорились? – Он еще сильнее сжал пальцами Улин локоть.
– Мы-то договорились, но обычно полынь не спрашивает нашего мнения. – Уля попыталась улыбнуться. – Но попробуем. Я не против провести день… Как нормальный человек.
Рэм удовлетворенно кивнул и распахнул дверь.
– Пять минут, ты обещала.
Куда они едут, Рэм так и не сказал. Спустя два часа и одну пересадку на продуваемой всеми ветрами станции они вышли из вагона. И Уля тихонько ахнула, оборачиваясь еще одним витком колючего шарфа.
Прямо за платформой начинался лес. Голые деревья тянулись к небу – черные полосы на голубом. Воздух пах лесной сыростью, травой и листьями. Ветер свистел в кронах. Если бы не солнце – то самое, что слепило Улю через окно электрички, – лес казался бы мрачным в своем умирании. Но лучи пронзали его, прогоняя призраков ушедшего лета, делая воздух звонким и сочным, как хрустящее зимнее яблоко.
Уля осторожно вдохнула плотный дух близкого леса. С начала своих мытарств она избегала любой природы, отчего-то уверенная, что там полынь возымеет над ней бóльшую власть. Но в воздухе не было мертвенной горечи. Была лишь бодрящая сила. Из года в год этот лес умирал, чтобы по весне восстать. Чем не победа над полынью? И почему бы не вдыхать осень как вакцину бессмертия?