Через туман до Ули донесся приглушенный крик. Это Глеб потерял равновесие, отпуская из рук скобу, и рухнул вниз. Все было кончено. Полынь взяла свое.
Ульяна открыла глаза, видя перед собой не обшарпанные стены коммуналки, а смазанную от скорости табличку. Белую с красными стрелками в обе стороны. И с черной надписью: «Лось».
– Значит, ты проехал совсем немного… – сказала Уля экрану. – Только забрался. И сразу упал.
Ее всегда смешило это название. Лось. Будто поезд несется мимо лесных полянок, а навстречу ему степенно выходит зверь с ветвистыми рогами. Качает тяжелой головой, провожая тебя взглядом маленьких, но мудрых глаз.
Ничего подобного там, конечно, не было. Промзона и граница между Москвой и областью. Впрочем, однажды Уля задремала, забившись в самый угол у окна. Позади был муторный день в архиве, она запнулась на ступеньках перехода, упала, пропустила свою электричку. И целый час бесцельно слонялась по станции. Был пыльный июль, полуденное пекло, пересохшая трава, выжженный воздух и ни одного кондиционера. Такая жара донимает сильнее зимнего мороза.
Хотелось выпить чего-нибудь, что взбодрит, но в магазинчике на перроне не осталось ничего охлажденного, кроме пива. Зеленоватая бутылка призывно смотрела на Улю через стекло холодильника, и все, что оставалось, – покориться и купить ее.
На вкус пиво оказалось мерзким и выдохшимся. Хмель сразу ударил в голову, тело потяжелело с первых глотков. Уля ругала себя за потраченные деньги и гнусное пойло, от которого только сильнее чувствовался голод.
Она забылась тяжелой дремой, как только села в вагон. Ее разбудил контролер. Проверив билеты, женщина неодобрительно смерила заспанную Улю взглядом, но промолчала. Уля и сама чувствовала, как от нее разит. Ей стало совсем гнусно, и она уставилась в окно. Мимо пролетала станция Лось. Когда серые постройки расступились и открылся пригорок, ведущий к лесному заказнику, Уле показалось, что в отдалении стоит зверь – косматый, старый, с большими рогами, похожими на лапищи елей.
Она моргнула. Поезд проехал мимо. Но Уле хотелось верить, что лось и правда вышел посмотреть на нее из чащи. Почуял, что сейчас ей нужно хоть какое-нибудь чудо. Светлое, простое, не пахнущее полынью. Это было давно. Тогда она еще умела мечтать и верить в добрые знаки.
Уля хмыкнула и захлопнула крышку ноутбука. Нужно было поспать хотя бы пару часов перед тем, как ехать к дому Глеба Ямского, дожидаться его у подъезда, идти следом до самой станции и садиться в вагон, на который мальчишка заберется, чтобы упасть.
Уля стянула джинсы и кофту, шмыгнула под одеяло и с наслаждением вытянула ноги. Будильник должен был разбудить ее в семь утра. Сон пришел быстро: смутные образы сменялись непроглядной тьмой – Уля то плыла по холодной подземной реке, то опускала лицо в густой туман, пытаясь разглядеть, что же скрывается за ним. Ей не было страшно. Полынь дремала в ногах, как прирученный пес. Злой и безжалостный, но признавший в ней пусть не хозяина, зато спутника. Товарища по охоте.
Когда перед глазами появилось бескрайнее травяное поле, Уля позволила туману наполнить ее. Это оказалось совсем просто: дышать там, стоять, ощущая, как мягко щекочет голые ступни полынь. Терпкая, горькая, в седом цвету. Если бы Уля захотела, то разглядела бы ее ажурные листы, ее крепкие стебли. Она опустилась на колени – голое тело погрузилось в туман, как в молоко. Не больно, только щекотно чуть-чуть. И от этого хотелось спать.
– Странно, – вслух сказала Ульяна, обращаясь к полыни. – Я ведь на самом деле сплю.
Туман всколыхнулся ей в ответ. Уля протянула руку, и ладонь уткнулась во что-то мягкое. Холодное, но определенно живое. Ледяной пот выступил на спине. Уля хотела закричать, но осталась спокойной. Внутренняя она больше не имела власти над внешней.
– Привет, – сказали ее губы.
Никитка в цветастой футболке шагнул ей навстречу. Мультяшная утка с его живота, обтянутого тканью, неодобрительно смотрела на Улю. Синеватый в неверном свете, Никитка злобно осклабился ей в ответ. Он никогда так не улыбался. Просто не умел. И это успокоило вопящую от ужаса и боли Улю. Вопящую где-то в глубине, беззвучно и отчаянно.
Конечно, это сон. Страшный сон. Глупый, немыслимо жестокий сон. Она перенервничала. Не спала толком. Вот и привиделось.
Никитка глядел на нее, чуть склонив голову набок.
– Ну, чего пришел? – спросила та Уля, которая в ответ спокойно смотрела на брата.
– Меня зовут Глеб Ямской, и вы меня знаете! Сейчас я готовлю для вас крутой ролик! Вы офигеете, когда увидите его! – голосом с видео проговорил Никитка, скаля мелкие зубы.
Уля смеялась, толкая его в грудь. Тот пошатнулся и упал навзничь, прямо в туман, который тут же поглотил его, разошелся кругами, словно бы он вода, а Никитка – всего лишь камень, брошенный сильной рукой.
Продолжая хохотать, Уля открыла глаза. Внутри нее кто-то тихо плакал. Но ей было все равно. Она вытерла лицо – ткань покрывала легко впитала чужие слезы – и подняла крышку ноутбука.
Цифры «6:59» на экране сменились на «7:00».
Раздалась первая трель будильника. Начался новый день.
Старухи Мойры
Шестой дом на Рудневой улице оказался пятиэтажкой с обшарпанными балконами и тяжелыми дверьми, ведущими в подъезд. Уля топталась у выхода из арки, посматривая в глубь двора. Из дома то и дело выскакивали жильцы и ежились, понимая, что за ночь сделали еще один шаг навстречу зиме.
Воздух с трудом прогревался выше нуля, под ногами первым льдом хрустели лужи. Люди шагали по ним от дверей подъезда к спящим машинам, проходили мимо Ульяны, спеша к остановке автобуса и электрички. Ни один из них не был Глебом Ямским.
Уля нервно поглядывала на дисплей телефона: циферки вначале достигли девяти, потом поползли дальше, приближая время прямого эфира. Но Глеб не спешил выдвигаться из дому. Мог ли он передумать? Или опоздать? А может, он уже на месте, и Уля упустила свой единственный шанс перехватить его на подходе к станции?
Спрашивать было некого. Уля жалась к кирпичной кладке, втягивая носом воздух, который все отчетливее отдавал травяной горечью. Глеб вышел на улицу в полдесятого утра, когда Уля была готова бросить наблюдательный пункт и устремиться к гудящим в отдалении электричкам. Черный балахон из видения оказался просторной темно-синей курткой с глубоким капюшоном, который заботливой рукой натягивала на макушку сына худенькая женщина в сером пальто.
Она что-то говорила, озабоченно смотря на Глеба. Уля качнулась вперед в попытке поймать обрывки разговора.
– И не снимай капюшон, обещаешь?
– Хорошо, мам. – Глеб напряженно застыл напротив матери, явно мечтая поскорее сорваться с места.
Уля почувствовала, как кипят в нем нетерпение и страх. Она закрыла глаза, вдохнула, позволяя тьме себя обступить, и увидела точную копию Глеба, подсвеченную далеким прожектором. Красными вспышками в нем пульсировало предвкушение трюка и ужас, который тот в него вселял. Нет, конечно, Глеб не мог чувствовать беду, но что-то в нем натянулось, готовое лопнуть, как струна в натруженном инструменте. Как нить судьбы в морщинистых руках старухи Мойры.
И когда Глеб позволил матери осторожно поцеловать его в щеку на прощание, и когда высвободился из ее объятий – помятый, насупленный, но решительный, – и когда прошел мимо Ули, стаскивая на ходу капюшон, она представляла себе темную комнату с тремя сестрицами. Одна – та, что бросает жребий, знающая заранее, какие беды обрушатся на человека во время его пути. Вторая – ведущая нить по полотну жизни. И третья, что уже заточила ножницы. И дня не успеет пройти, как они щелкнут, прерывая жизнь еще одного мертвеца. И ничего с этим не поделать.
Уля было двинулась за Глебом, но последний взгляд, брошенный во двор, заставил ее замереть, прижавшись к арке всем телом.
Худенькая женщина в сером пальто продолжала стоять, провожая сына тоскливым взглядом. В ее глазах было столько горечи, что весь полынный туман из-за стены не шел ни в какое сравнение с тревожным омутом темных восточных глаз.
Она не могла знать грядущего. Уля была в этом уверена, иначе та бы кинулась за сыном, заперла его дома и выбросила ключи. Материнское сердце предчувствовало беду, вот только разум, уставший от каждодневных проблем, не сумел принять эту тревогу всерьез.
Можно было ей подсказать. Ринуться через весь двор, распугивая редких прохожих, вцепиться в острый локоть, посмотреть в несчастные, еще не ведающие причины своего несчастья глаза и прошептать:
– Не пускайте его. Увезите в глушь, где нет интернета и этих дебилов в комментариях. Вы еще можете его спасти. Есть еще время. Звоните ему, требуйте остановиться, бегите за ним.
И она бы все поняла. И побежала бы. И догнала. Если бы кто-нибудь шепнул Уле о грузовике на спящей улице, она бы не стояла тут. А Никитка не лежал бы в промерзшей земле. Или не бродил бы по полынному полю, что хуже в сотню тысяч раз.
Уля сжала озябшие ладони и решительно шагнула во двор. Погруженная в свои мысли женщина ее не заметила. До нее оставалось меньше десяти шагов. В голове Ули звенела кристальная тишина. Она не знала, что скажет матери Глеба, но была уверена, что слова найдутся.
Сквозняк, всегда гуляющий в арках, ударил Уле в лицо. Она поморщилась, заслоняясь локтем. Ветер был мерзлый и затхлый. Горький и травяной. Полынный ветер, который толкал Улю назад, в арку, к станции, где собирался начать эфир красивый мальчик Глеб. Но его мама, такая же красивая, уставшая и истощенная постоянными тревогами, была совсем близко. Только протяни руку, только прошепчи ей…
«Но тебе же никто не прошептал, – раздалось в Улиной голове. – Никто тебе не помог. Никто не предостерег. Потому что первая Мойра уже давно бросила жребий. И твой, и Никиткин, и этой женщины. И Глеба, конечно. Потому что вторая Мойра устала плести нить его судьбы. Потому что третья уже наточила ножницы. Потому что так суждено».
Это не был голос Рэма. Это не Гус шептал ей на ухо злые истины. Это не полынь мутила рассудок. Это она сама заставила себя остановиться.