Молчаливый водитель остановился рядом со зданием, больше похожим на склад, чем на место переговоров.
– Выходи, – буркнул он.
– И куда мне?
Мужчина молчал, похлопывая ладонью по рулю. Уля посидела еще немного в надежде услышать объяснения, но водитель равнодушно ждал, пока она выйдет, и не собирался что-либо говорить. Уля потянулась было к его плечу, чтобы схватить, растормошить, заставить сказать хоть слово, но, приблизившись, охнула и метнулась назад. Из-под редких русых волос виднелась обрюзгшая шея, с которой, как старая штукатурка со стены, лохмотьями свисала кожа.
Уля зажала рот, чтобы не вскрикнуть, открыла дверь машины и боком из нее выпала. Водитель тут же сорвался с места. Она осталась одна. Сразу со всех сторон ее обступала безжизненная промзона. Высокое здание – многоэтажное, с узкими окнами и железной дверью с торца – нависало, подчеркивая, как мала Уля по сравнению с тем, кто ждет ее внутри. И как легко он может ее раздавить.
Ремешок расколотой камеры жег ладонь. Хотелось как можно скорее избавиться от нее и долго скрести руки мылом, чтобы на них ни следа не осталось. Уля поднялась на ноги, наскоро отряхнулась свободной рукой, шагнула к двери, потянула ее к себе, удивляясь тому, как легко это удается, и скользнула внутрь. Дверь с лязгом захлопнулась, вмиг обретая подходящую ей тяжесть.
Под потолком тускло светилась лампочка без плафона. В длинном коридоре никого не было. Кабинеты по обе его стороны оказались запертыми, и лишь один, у противоположной стены, манил приоткрытой дверью и лужицей света на полу.
Жжение поднималось от ладони к запястью. Теперь зудела вся рука, особенно там, где кожу опоясывала татуировка. Делая шаг вперед, Уля нервно почесала раздраженную кожу и натянула рукав до самых пальцев. Камера закачалась на ремешках как маятник.
Шаг. И еще один. И еще.
«А что, если там Рэм?» – подумала Уля.
И тянущая сердце боль чуть отступила. Рэм сумеет успокоить. Напомнить, ради чего все это. Игра, вещицы, смерть Глеба. И даже горькие глаза женщины в сером пальто, которой, наверное, уже сообщили о случившемся.
Уле вспомнилось, как выла мама, вернувшись из морга. Этот вой и этот вечер, который никак не хотел заканчиваться. Иногда Уле казалось, что таким и будет ее собственный ад. Темная комната, свет в коридоре и материнский плач, который ничем не приглушить, не закончить, не прервать. Потому что эта боль неутолима.
Гус ждал ее, прислонившись к низкому подоконнику. Когда Уля вошла в кабинет, глупо перед этим постучав, он поднял голову и долго смотрел на нее. Сегодня он не был похож на пропитого бездомного, но и на приятного пенсионера из соседнего подъезда, как в прошлый раз, он тоже не походил.
Старик слился со стеной, на нем невозможно было сконцентрировать внимание и взгляд. Как только Уля пыталась рассмотреть, во что он одет, то понимала, что разглядывает трухлявый стол у стены или побитый молью диван в углу. Гус молчал, чуть слышно поскрипывали под его ногами половицы. Он поднял руку и задумчиво почесал заросший седыми волосами подбородок.
– Тебя можно поздравить, кисонька? – мягко спросил он. – Ты все принесла?
Уля сглотнула ком, мигом вставший поперек горла.
– Я принесла, – выдавила она и не узнала собственный голос. – Вот.
Протянула старику ладонь. Между пальцев был продет ремешок, на котором, качаясь из стороны в сторону, висела камера. Гус оценивающе поглядел на вещицу и медленно двинулся к Уле. С каждым его шагом она все сильнее вжималась спиной в стену. Плотный полынный дух настиг ее раньше старика. Она задышала, давясь травяной горечью, но не отшатнулась – так и держала на весу мелко трясущуюся руку.
Гус вцепился в камеру и осторожно, почти нежно снял ремешок с судорожно скорченных пальцев.
– Ну-ка, ну-ка, – пробормотал он, вертя пластмассовый корпус. – Посмотрим, что у нас здесь…
– Это камера… Мальчик снимал ей… как он… – Уля задохнулась воспоминаниями. Она просто не смогла произнести все это вслух.
Старческие губы растянулись в улыбке.
– Нет, ты скажи, деточка. Словами скажи. Все уже свершилось, так не стыдись выбора. – Пыльные глаза опасно сверкнули. – Говори!
– Он упал с поезда. Видео транслировалось… Он… Он бросил смерть напоказ. Первый предмет. Как вы сказали, – просипела Уля, чувствуя, как поднимается тошнота.
– А ты все знала. И не остановила, да? Знала и смолчала. Молодец. – Гус протянул руку и обхватил ладонью Улино лицо, сжал, заставил приблизиться. – Так теперь и будет. Пусть другие оплакивают своих мертвецов, сколько им хочется. Но мне нужны еще две вещицы. И ты принесешь их мне.
Уля закивала, пытаясь вырваться. Старик разжал пальцы, но тут же вцепился в ее запястье. Чернильная полынь откликнулась острой болью.
– Мать этого мальчишки сойдет с ума от горя. И выбросится в окно, – зло продолжил Гус. – Ты же знаешь, как это больно, как невыносимо терять кого-то. Такого юного. Ни сберечь, ни защитить. Твоя вина. Ее вина. Нет никакой разницы.
Уля из последних сил сдерживала слезы. Она не могла разрыдаться, глядя в лицо Гуса, пока тот упивался ее беспомощностью. А он распахнул дверь и потащил Ульяну к выходу, продолжая говорить:
– Хорошо тебе было, пока охота тебя вела? Вкусно, ярко, легко? И нет в тебе совести. Так и должно быть. Всегда. Зачем она тебе, если с ней ты проиграешь, да? – Гус зашелся смехом. – Ты и сама это поняла, не особо и сопротивлялась, любо-дорого было за тобой следить.
Он вытолкнул Улю за порог, выпуская из цепких пальцев ее запястье, а сам остался стоять в тени.
– С тебя еще две вещицы, Ульяна. Две. Будешь слезы лить – не принесешь мне ничего. На вот, держи. – Он покопался в кармане пиджака и бросил Уле маленький бумажный сверток. – Если умная, послушаешь меня и примешь. Не будет в тебе ни совести, ни страха. Одна радость от игры. Игра же должна приносить радость, правда?
И захлопнул дверь.
А Уля осталась стоять, прижимая к груди пойманный сверток. Когда она наконец решилась его развернуть, то уже знала, что найдет внутри. Пригоршня знакомых таблеток, точь-в-точь таких, какие глотал Рэм, запивая «Лукавым Джимом». Способ не чувствовать страха, боли и совести.
Слово из четырех букв
Жухлый салат стоял на прилавке супермаркета и равнодушно смотрел на Улю. Она осторожно потрогала его пальцем – холодный, влажный, абсолютно безвкусный на вид. Понравится ли такой ужин Ипкинсу, она не знала. А спросить было не у кого. Хозяин безмолвной зверюги так и не объявился. Друзей-ветеринаров у Ули не случилось. Как и друзей вообще. Она схватила тоскливую упаковку салата, два банана и яблоко, решив, что черепахе этого будет достаточно. А если нет, то бедолага все равно не сможет выразить свое неудовольствие.
О том, что она сама не ела больше суток, Уля вспомнила, проходя мимо прилавка со свежей выпечкой. Втянула носом сладковато-коричный аромат и направилась в хлебный отдел.
«Глеб, наверное, тоже любил такие булочки, – вкрадчиво проговорил внутренний голос, заставляя Ульяну отшатнуться от прилавка. – Может быть, ему мама их пекла. Каждую субботу. Как думаешь?»
Желудок скрутило судорогой. Уля тяжело сглотнула горечь – не травяную, а желчную.
Всю тягучую, как пережеванная резинка, дорогу домой Ульяна пыталась заставить себя не думать. Твердила, как мантру, что Глеба все равно было не спасти. Смерть выбрала его, полынь отметила его, и судьба оказалась предрешенной. Только все эти разумные доводы разбивались в щепки, стоило вспомнить женщину в сером пальто.
«Сказала бы ей, – твердил ничейный голос, наверное, тот самый, что звучит в голове, пока скользишь глазами по строчкам книги. – Пару слов. И убежала бы из арки на улицу. Что тебе стоило?»
«Это бы не помогло, – отвечала себе же Уля. – Он все равно бы погиб, как та девушка на станции. Полынь бы взяла его».
«Его – может быть. А тебя – нет. А теперь ты ее с потрохами», – мстительно шепнул голос и исчез, оставив Ульяну ежиться от холода в одиночку.
И чем глубже она погружалась в стыд и сожаления, тем горячее становился кулек с таблетками, надежно запрятанный во внутренний карман куртки. Уля решила их не принимать. Конечно, она так решила. Но мысли всё возвращались к ним, как к избавлению от зубной боли. Пока еще Уля могла терпеть – прислониться лбом к холодному стеклу, всматриваться в темноту за ним, вслушиваться в суетливый шум вечерней электрички. Что будет с ней в замкнутой, пыльной, гнетущей тишине сырой комнаты, Уля не знала, и думать об этом не оставалось сил. Она схлопнулась, словно Ипкинс, втягивающий голову в панцирь, решив делать вид, что ничего не произошло, так долго, как только получится.
Запах коричных булочек смел ее нехитрую оборону. Еще вчера красивый мальчик Глеб мог есть булки и даже помогать маме их печь. А может, он и не любил сладкое. Может, его мама жарила блины. А может, котлеты. Прямо как Варя – поджаристые и сочные. Или варила борщ. Вкус покоя и уютного дома. Вкус маминой стряпни. Вкус жизни. Словом, всего, что навеки теперь утеряно для Глеба. И только она, Уля, осталась в выигрыше. Первая вещица перекочевала в лапищи Гуса. И теперь можно праздновать это, пируя во время чужой чумы.
Уля выбрала самый сухой и черствый на вид хлеб, порезанный на неаппетитные ломтики, и заветренный кусок сыра. Было глупо так наказывать себя. Несоизмеримо с масштабами ее поступка. Но иначе не получалось. Гус снова оказался прав: дело сделано, и подло было бы отрицать, что она получила удовольствие от охоты.
– Вот и ешь теперь всухомятку, если кусок в горло полезет, охотница чертова, – зло ругалась Уля, топча грязь на дорожке к дому.
Громкие голоса в квартире были слышны еще в подъезде. Кто-то спорил, то повышая голос, то начиная оглушительно шептать. Так умела лишь Наталья, и только в моменты наивысшего возбуждения. Для замечательного окончания дня не хватало скандала с соседками.
Лампочка под потолком освещала проход к комнатам, из двери кухни тоже лился яркий электрический свет. Там-то и разговаривал кто-то громкий и тяжелый. Звук шагов и лязг посуды, задетой неловким поворотом большого тела, выдавали Наталью с потрохами. Но соседка определенно была не одна. Конечно, с нее сталось бы вести разгоряченную беседу сама с собой, но второй, низкий голос было не спутать с привычным одиноким гудением. Уля замерла на пороге, прислушиваясь. Пройти мимо такого события было бы сродни игнорированию приземлившегося под окнами НЛО.