– Я не знала, чем он занимается, – безжизненным, еле слышным голосом говорила женщина. – Я не знала… Он просто… Снимал всякое. Говорил, что так общается со сверстниками.
Но корреспондент тут же увел разговор в нужном направлении.
– Нина, скажите, Глеб был проблемным ребенком?
– Нет! – вскинулась она. – Он очень хороший мальчик! – Осеклась, помолчала и выговорила на выдохе: – Был. Хорошим мальчиком.
– И у него не было проблем в школе? С одноклассниками, например? Почему он занялся зацепингом?
– Чем? – Нина снова замолкла. – Это так называется? Господи, да я не знаю! Я ничего не знаю! Отец его, мой муж… Он ушел давно. Я одна его ращу… Растила. – Пауза, всхлип. – Глеб такой красивенький у меня… Нежный, ласковый, всегда со мной разговаривал. – Нина запнулась, но решительно продолжила, словно ее защита еще могла что-то изменить: – Ребята над ним издевались, говорили, что он… Слишком мягкий. Спорт не любил, читал. Даже стихи сочинял. Они говорили… что он… не такой. Нетрадиционный. Это неправда! Просто ему не нужно это еще было. Девочки всякие. Он мне так сказал…
И зашлась плачем.
– Нам всем очень жаль, примите наши соболезнования, – сухо проговорил репортер, намереваясь завершить интервью.
– Нет! – крикнула Нина, послышался шум, она схватила микрофон и притянула к себе. – Я скажу! Это они виноваты! Все эти дети, их родители. Я ведь поднимала вопрос, я говорила, что Глеба обижают. Над нами посмеялись. Кто мы? Небогатые, нерусские, без связей. А потом он стал таким. Отдалился, окаменел. Начал снимать! Хотел им что-то доказать… Говорил мне: мама, так они меня уважают, так я им интересен. И что теперь? – Она кричала, стуча зубами об микрофон. – Они живые! Грязные свиньи, злые сволочи и родители их проклятые! А он… Что он им доказал?
Вопрос повис в воздухе. Будто чумная, Уля поднялась на ноги, прошлась по комнате, не видя ничего перед собой. К голосу Нины в голове прибавился еще один, чуть слышный, вкрадчивый.
«Будешь слезы лить – не принесешь мне ничего, – шептал Гус. – Если умная, послушаешь меня и примешь. Не будет в тебе ни совести, ни страха».
Уля мотнула головой, чтобы прогнать его.
«И что теперь? – вопила в ней Нина Ямская. – Они живые! Грязные свиньи, злые сволочи и родители их проклятые! А он… Что он им доказал?»
«Ни совести, ни страха», – вторил ей Гус.
«Он такой красивенький у меня… Нежный, ласковый, всегда со мной разговаривал…»
«Хорошо тебе было, пока охота тебя вела? Вкусно, ярко, легко? И нет в тебе совести. Так и должно быть. Всегда», – хрипел Гус.
«Я скажу! Это они виноваты! Все эти дети, их родители», – надрывалась Нина, и ее голос становился похожим на безжизненный голос Улиной матери: «У меня только один ребенок. И он умер. По твоей вине. Это твоя вина, Ульяна. Твоя вина».
Уля шагнула в коридор, запустила руку во внутренний карман и нащупала там сверток. Вытащила таблетку и сунула ее в рот, зажимая зубами. Пока она шла к капавшему ржавчиной крану, Нина Ямская твердила: «И что теперь? И что теперь? Что теперь?» – все громче, все отчетливее, все невыносимее, перебивая тяжелое шевеление тел за стеной. «Это ты виновата, Ульяна!» – наконец выкрикнула она, когда Уля поднесла ко рту пригоршню мутной воды, и замолчала.
«Игра же должна приносить радость, правда?..» – чуть слышно спросил Гус, растворяясь в горечи на ее языке.
На вкус таблетка оказалась чистой полынью. Терпкой, горькой, ободряющей. Боль сразу отступила. Ей просто не осталось места. Внутри разливался покой, который в мгновение ока мог смениться восторгом предвкушения, стоило только отыскать след. Начать охоту. Уля зачерпнула еще воды, наслаждаясь горькими волнами внутри. Умыла лицо, отыскала на полке деревянную расческу, провела ею по волосам, удивляясь, какими длинными и плотными они выросли, хотя она совсем за ними не ухаживала. Пожурила себя за это, крепко решив, что завтра же отправится в салон. Кто знает, может, по пути ей встретится тот, кому смерть будет выдана за слова.
Она хмыкнула, потягиваясь. Серые джинсы тоже следовало сменить на что-то посимпатичнее, да и кофточка новая не помешала бы. За стеной сдавленно охнула Наталья, раздался скрип пружин.
– Да сколько можно, кролики, – поморщилась Уля, но и это не испортило ей настроения.
Сегодняшний успех стоило отметить. Заветренный кусок сыра и старый хлеб точно не походили на праздничный ужин. Уля потянулась к куртке. Телефонная трель застигла ее в дверях. Уля нехотя потянулась к трубке, повернула ее экранчиком к себе и удивленно хмыкнула. На старом дисплее светилось слово из четырех букв, которого давно уже не бывало в списке входящих.
Мама. Звонила ее мама. Но это не вызвало в Уле ни страха, ни радости. Ровным счетом ничего. Она нажала отбой, дождалась, пока экран потухнет, бросила телефон на диван и вышла из комнаты.
Пропавший без вести
Ступеньки крошились под ногами. Уля перепрыгивала их, ощущая в теле непривычную, но упоительную легкость. Она предвкушала, как выйдет на воздух и поспешит в центр. Там много огней и витрин, там шумят машины, там ходят будущие мертвецы, уверенные в своей неповторимой важности. Ночь окончательно спустилась на двор. Мир отдался бесконечным месяцам темноты. Но даже конец ноября не имел над Улей своей промозглой силы. Она дышала, наслаждаясь тем, как наполняются прохладой легкие.
У подъезда стояла серебристая машина, высокая и блестящая. Абсолютно чужая здесь. Уля скользнула по ней взглядом, засунула руки поглубже в карманы, чтобы согреть пальцы, и двинулась по тротуару.
Ярко вспыхнувший свет фар ударил ее в спину, удлиняя тень. Уля неохотно повернулась, сделала шаг в сторону, выходя из ослепляющего потока. Стекло со стороны водителя бесшумно опустилось, и знакомый, изученный до мельчайшего полутона голос позвал:
– Ульяна!
Мама сидела за рулем, чуть склонившись к окну. Из проема выглядывала ее тонкая рука, сжимавшая в пальцах сигарету. Раньше мама не курила. И не ездила на крутой тачке. И не смотрела на Улю со смесью удивления, настороженности и легкого презрения в глазах.
Одурманенная таблеткой Уля – та, что почти не имела власти над телом и мыслями, – болезненно охнула и качнулась вперед. Но внешняя она осталась стоять на месте.
– Ульяна! – повторила мама и скрылась в салоне. Пассажирская дверь медленно распахнулась, приглашая внутрь, но Уля не пошевелилась. – Я прошу тебя, сядь. – Мама снова выглянула в окно и призывно махнула рукой. Огонек сигареты качнулся в полутьме.
Не сводя с него глаз, Уля застыла у открытой двери и все-таки полезла внутрь. Теплый салон встретил ее приятным скрипом. Сиденье подогревалось, машина пахла чистотой, мамиными духами и деньгами. Да, определенно деньгами.
– Ну привет.
– Здравствуй… – Мама смотрела сквозь лобовое стекло, не оборачиваясь.
– Хорошая машина, – протянула Уля, без стеснения рассматривая напичканную электроникой панель. – Значит, живете тоже хорошо. Молодцы.
Мама явно не знала, с чего начать, а брошенная наобум реплика, кажется, окончательно выбила ее из колеи. Уля с наслаждением потянулась, чувствуя, как согреваются озябшие ноги. Срочно нужно было покупать обувь. И куртку новую. И джинсы. Лучше, если за счет неразговорчивой матери. Эта мысль заставила Улю улыбнуться своему отражению в лобовом. Мама заметила эту улыбку.
– Какими судьбами в нашей глуши? – растягивая губы еще шире, спросила Уля.
– Не ерничай, пожалуйста. – Голос напряженно дрожал, между тонких бровей пролегла складка.
Раньше Уля боялась этой морщины. Стоило маме нахмуриться, и все вокруг мигом становились шелковыми, ласковыми и послушными. Ей было достаточно посмотреть с особой холодной строгостью, чтобы добиться порядка и послушания. И как только в ней помещался домашний тиран? Никогда прежде Уля не думала так о матери, но теперь она вдруг увидела всё, будто вспыхнувшие фары осветили не комья подмерзшей грязи двора, а всю ее, Улину, жизнь. Мама ненавидела, когда что-то шло не так, как она хотела. Мама ненавидела, когда с ней спорили.
И Уля это знала, просто не находила в себе сил признаться. Сейчас же равнодушная уверенность наполняла ее до краев, поэтому она повернулась к матери. Вблизи, подсвеченная верхней лампочкой, мама выглядела уставшей и поблекшей. Желтоватая кожа, обветренные губы, помада сбилась в уголках, тусклые волосы по плечам, сеть морщинок у глаз.
«Да ты постарела, – мстительно подумала Уля. – В этом, наверное, тоже я виновата?»
– Нужно поговорить. – В затянувшемся молчании голос мамы звучал напряженно.
– Значит, ты по делам, да, мамочка? Столько лет прошло, и даже не спросишь, как у меня дела? – Уля скривила губы, чувствуя, как нижняя чуть отстает от верхней, прямо как у Рэма, придавая лицу еще более презрительное выражение. – Адреса ты мои знала. Но что-то ни одной поздравительной открытки я не помню. А тут приехала – и нам нужно поговорить, так просто, да?
Ульяна поскребла ногтями по обивке кресла и наклонила голову.
– Ну так я не хочу с тобой разговаривать, мам. Абсолютно не хочу.
– Ты сама знаешь… почему все так… сложилось, – безжизненно проговорила мама, не отрываясь от темноты за стеклом.
– Сложилось? – Теперь Улю обуревала чистая ярость. – Это ты так сложила. Ты выгнала меня из дома. Пойми это наконец. Осознай весь масштаб. Ты – благопристойная женщина, муж, квартира, бизнес, все как у людей – выгнала из дома свою дочь. Как звучит, да? Хоть в ток-шоу иди.
– Замолчи! – выкрикнула мама, сорвав последний слог в настоящий визг.
Уля поморщилась и потянулась к дверце.
– Да запросто, мам. Я пойду. – Заблокированная дверь не поддавалась. – Открой, пожалуйста, – с нажимом проговорила Уля.
– Это насчет твоего отца. Посиди и послушай, пожалуйста.
Оставалось хмыкнуть и откинуться на мягкую спинку кресла, что Уля и проделала, демонстративно размазывая грязь, натекшую с ботинок, по коврику под сиденьем.
– Отца, говоришь? Того самого, что бросил малолетнюю меня в нищете?