– Он бросил не только тебя, Ульяна. – Мама цедила слова, но, кажется, немного успокоилась. – Да, того самого отца.
– И что с ним? Он объявился? Хочет прижать меня к своей теплой груди? – Уле стало смешно и противно.
– Напротив. Его наконец признали умершим.
«Умер и погиб. Ты знаешь разницу?» – прошептал голос Рэма – тихий, пахнущий табаком и полынью. Уля кивнула ему в ответ и взглянула на маму.
– Признали? Или он на самом деле… умер?
– Он много лет считался пропавшим без вести. – Мама презрительно скривилась. – Давно пора было поставить в этом деле точку. Да все руки не доходили.
– Ты говорила, он нас бросил. А на самом деле пропал?
– Да нет же. Он сначала ушел от меня, ты была совсем маленькой. Около года. – Ее голос потеплел на одну сотую градуса. – А потом я узнала, что он исчез. И никто не мог его найти. По закону должно пройти больше пяти лет, чтобы человека признали умершим. Но в этот раз все затянулось. И вот буквально в том месяце был суд…
– А тебе это зачем? – Известие о пропаже и смерти незнакомого мужчины, пусть и связанного с ней кровным родством, мало задело Улю. Поведение матери казалось ей куда более интересным.
– Я была его женой. Он отец моего ребенка…
– Как-то ты сказала мне, что я больше не твоя дочь, – мстительно протянула Уля. – А про первого мужа ты лет сто уже не вспоминала. Так почему?
– Какая же ты стала…
– Умная? Взрослая? Подозрительная? Это тебе спасибо, ма. Мне пришлось выживать здесь, когда ты меня выгнала, хорошо еще, что в яму не столкнула, как бракованный экземпляр.
– Зачем ты это все говоришь? – Пальцы, стискивавшие оплетку руля, побелели. – Хочешь вызвать у меня жалость? Ты была совершеннолетней, а после… – Она запнулась. – …случившегося мы не смогли бы жить под одной крышей.
– Да-да, я помню. – Уля дернула плечом. – Но мне совсем не сдалась твоя жалость, мам. Мне вообще от тебя ничего не надо. А вот если ты терпишь мое присутствие и еще не укатила в свой счастливый мир на роскошной машине, значит, тебе от меня что-то нужно. Так что?
Она проговаривала слова – хлесткие, исходящие желчью, – наслаждаясь каждым звуком. Три года тоски по дому в одно мгновение обратились в холодную ярость, в тяжелую воду, что выплескивалась за край. К черту вину! К черту скорбь! К черту мать, прогнавшую свою дочь в холод, голод и нищету. Будь это следствием шока и потери, как успокаивала себя Уля все это время, мама бы давно утешилась и поспешила отыскать ее, привести домой, да хотя бы узнать, не сдохла ли Уля в соседней канаве. И вот мама рядом. Мама, которой что-то нужно, и это единственная причина ее визита. А значит – к черту!
– Он что-то оставил нам, да? Что-то большое и ценное? – спросила Уля.
Мама скосила на нее идеально накрашенные глаза, но тут же отвела взгляд.
– Ага… Но без меня ты не можешь с этим разобраться, да? Тебе нужно мое согласие?
– Он завещал нам засранную хрущевку на юго-западе, – выплюнула мама, скривившись. – Жить там невозможно. Грязь, влажность, ужасный район.
– Что, даже хуже, чем здесь?
– Долг по коммунальным платежам, какой-то притон в соседней квартире. – Мама проигнорировала вопрос, продолжая сверлить глазами темноту за лобовым стеклом. – Привести ее в нормальный вид практически невозможно, а главное – бессмысленно. Я чудом нашла риелтора, готового выкупить эту дрянь по приемлемой цене.
– И хочешь поделиться со мной вырученными деньгами? – Уля глумливо подалась вперед, собираясь ее обнять, и та шарахнулась в сторону, сделав вид, что поправляет ремень безопасности.
Внутри что-то болезненно охнуло, но Уля только развалилась в кресле.
– Завтра в десять утра тебе нужно быть вот здесь. По адресу квартиры. Держи. – Мама протянула ей аккуратную желтую бумажку, на таких она всегда писала записочки и клеила их на холодильник – хоть что-то в этом мире оставалось неизменным. – Не забудь паспорт, остальные документы мы с риелтором уже подготовили.
Холеный палец вдавил кнопку разблокировки двери. Раздался щелчок.
– Не опаздывай.
– Погоди-погоди! – Уля хлопнула себя по коленям, с болезненным удовольствием отмечая, как взгляд матери мазнул по ее коротким ногтям и обветренной на холоде коже. – Давай сразу обговорим, что мне с этого будет.
Мама замерла на одно мгновение, которого хватило, чтобы заметить ее хищно раздувшиеся ноздри и складку между бровями – она собиралась врать. Уля хорошо изучила ее за годы совместного житья. Возможно, лучше, чем мама могла себе представить.
– Я думаю, что тебе отойдет тридцать процентов от вырученных денег минус затраты на услуги риелтора, конечно, – ровным голосом проговорила она.
Уля помолчала, улыбаясь своему отражению в стекле.
– Фигушки, ма. Ты не зря платила за мое образование: я прекрасно помню, что квартиру наследуют в равных частях и дети, и супруги почившего. Но вы развелись, иначе как бы ты вышла за Алексея – кстати, как он там? – Секунда молчания, и еще один смешок. – Если бы не было завещания, тебе бы вообще ничего не досталось. Но оно есть, и мы там указаны вместе. Выходит, квартиру надо делить поровну. Откуда же тридцать процентов?
Она больше не казалась себе грязной, несчастной и жалкой. Нет, она была куда сильнее матери. Теперь уж точно.
– Хорошо. – Ровный голос оставался таким же ровным, только напряженные пальцы принялись стучать по рулю. – Будет тебе пятьдесят. – И все-таки сорвалась на едкий, почти змеиный выпад: – Довольна теперь?
– Нет. – Уля улыбнулась еще шире. – Мне нужно шестьдесят процентов с продажи квартиры моего бедного, потерянного на просторах страны папочки. И все издержки общения с риелтором ты берешь на себя.
– Это еще почему?
– Потому что мы сидим в твоей дорогой машине около дома, где я живу в нищенской съемной коммуналке, – отчеканила Уля. – Потому что без меня ты ничего не сделаешь с хрущевкой на юго-западе, сама же сказала: чудо, что нашелся покупатель. Но то на целую – а на половину найдется, ма? Неужели сорок процентов хуже, чем ничего?
Ульяна почти слышала хруст стиснутых зубов, но на лице матери ничего не дрогнуло – она умела держать удар.
– Завтра. В десять утра. Не забудь паспорт.
– Вот и здорово! – Уля потянулась к дверце. – К себе не приглашаю, сама понимаешь. – Она вдруг резко обернулась и почти дотронулась до окаменевшего лица матери обветренными губами. – Я возьму такси завтра, так что встречай меня во дворе с разменом для водителя.
Они были совсем близко. Уля чувствовала гладкость кожи, видела мельчайшие морщинки, комочек туши на реснице, чуяла сладковатое тепло материнского тела. И то, как напряглось это тело с явственными отвращением и яростью, она тоже почувствовала.
– Ну, до завтра, – прошептала Уля и выскользнула в холодную тьму.
Как только дверца захлопнулась, машина, отчаянно газуя, рванула из двора. А Уля осталась стоять у лавочки, с трудом переводя дух. Сердце клокотало, пульс частил в висках, дышать было нестерпимо больно. Только оседая на мокрые доски скамейки, Уля поняла, что так заканчивается действие таблетки, истратившей свои возможности на борьбу в машине.
Уля не запомнила, как тащилась вверх по лестнице. Ноги казались пудовыми, голову вело в сторону, желчь на языке выворачивала пустой желудок, но нужно было идти. И Уля шла, считая про себя ступеньки. Дверь была неподъемно тяжелой, а тишина в коридоре – вязкой. Самое жуткое похмелье, помноженное на самые страшные байки о наркотических отходняках, теперь казалось Уля детскими сказками. Ничто из пережитого человечеством просто не могло сравниться с ее тягучим мучением.
Она доползла до дивана и рухнула навзничь. Полежала так, пытаясь совладать с мигренью, но все-таки приподнялась, со стоном дотянулась до брошенного телефона и поставила будильник на восемь. А после была одна темнота, горькая, как туман на полынном поле.
Таксист приехал вовремя. Пошатываясь на слабых ногах, Уля спустилась по лестнице и села на продавленное сиденье машины. Конечно, не мамина роскошная тачка, но все же лучше, чем трястись в электричке, от которых Улю теперь бросало в нервную дрожь: слишком реальными еще были воспоминания об охоте на первый подарочек.
Пока такси объезжало пробки, Уля тонула в сонном забытье. В восемь утра, еле продрав глаза по звонку будильника, она потянулась было к заветному свертку во внутреннем кармане куртки – сегодня ей точно нужна была поддержка. Битва с мамой не по силам живому трупу на отходосах. Но в бумажке осталось всего две таблетки. Тратить их на дело, не связанное с поисками вещиц для Гуса, было немыслимым расточительством. Потому Уля поплелась по коридору, встала голыми пятками в растрескавшуюся ванну и пустила холодную воду. Подождала, пока озноб доберется до самых костей, и крутанула вентиль на кипяток. Понаблюдала, как краснеет кожа под струями, и снова направила на себя поток холодной воды.
Контрастный душ помог ощутить костность скелета и вещность всего существования. Но от слабости в мышцах и тремора не избавил. Как и от страха перед грядущей встречей. Вспоминая прошедшую перепалку, Уля одновременно восхищалась и ужасалась собственной наглости. Или смелости, тут уж как посмотреть.
Она потянулась к внутреннему карману куртки, вытащила сверток и достала один крошащийся кругляшок. Соблазн положить его на язык, пропитаться его ледяным безразличием был слишком велик.
Водитель недовольно завозился. Уля встретилась с ним взглядом в зеркале заднего вида. В глазах его читалось неодобрение. Конечно, кому захочется везти потрепанную наркоманку с дозой на ладошке?
– Меня иногда укачивает в транспорте, вот думаю, пить или нет… Лишняя химия все-таки.
– Ну вы это… – Мужик смешался и мигом уставился на дорогу. – Если плохо станет, скажите, я остановлю.
Еще одной слабой улыбки хватило, чтобы он окончательно успокоился. Но за ту секунду, пока их взгляды пересеклись в маленьком зеркале, Уля успела почувствовать, что жить мужичку осталось совсем недолго. Разобьется на скользкой трассе, как только выпадет первый снег. Возможно, прямо сегодня. Та же куртка, тот же затертый воротник клетчатой рубашки, тот же седой пробор, только дорога в отголоске видения была не грязная и раскисшая, как сейчас, а припорошенная торжественной белизной.