Уля ощущала себя точно так же. Белый шум вместо мыслей. Один лишь вопрос: сколько таблеток успел растворить на языке отец, заглушая голод, чтобы полынь так выжгла его? И сколько их отделяло Улю от полного безразличия ко всему?
Не то чтобы она боялась этого, не то чтобы желала. Ей просто нужно было знать число. На крайний случай. На день чернее этого.
Отцова отца
Записки с третьей стены отходили совсем легко. Они просто ссыпались в дрожащие Улины ладони. Стараясь не вчитываться в строки, она отметила только, как менялся почерк. Из неровного, кособокого и нечитаемого он вновь становился четким и понятным. Ничего хорошего это не предвещало. Вряд ли Артем поборол свое сумасшествие, скорее принял его. Отсюда и спокойствие строк. Ледяное, нечеловеческое спокойствие.
Уля сложила на столе третью стопку. Зажмурилась, давая себе короткий миг покоя. Но тьма, послушно ожидающая ее под веками, тут же пахнула в лицо горечью полыни. Напоминая, что время идет. И пока Уля тонет в чужой памяти, ее собственная линия жизни становится все тоньше.
Но прерваться, отбросить пожелтевшие от времени листки Уля не могла. Слишком крепко вросла история отца в ее собственную. Настолько, что в сердце теплилась слабая надежда: а может, там, в конце четвертой стены, появятся ответы? Послание с подробно расписанным планом, как ей поступать дальше. Как спастись. Как победить.
Уля не знала. Она совсем запуталась в своих мыслях. То, что так тщательно выстраивалось на руинах привычной жизни, рухнуло в день первой встречи с Гусом. На том мосту. За шаг до полета вниз, на рельсы. А теперь и новая схема, жуткая, но понятная, рассыпалáсь под пальцами. Если осталось еще столько непрочитанных записок, значит, и после окончания игры есть что-то еще. Какая-то жизнь, достойная быть записанной.
Отчего же Рэм уверял, что жизни этой у Ули всего месяц? Уля протянула руку и придвинула к себе следующее письмо. От Артема в полынное никуда.
«Приходила баба. Чепчик взяла и как припустит по лестнице. Вышел в коридор ей вслед посмотреть. А у двери коврик. Светлана покупала, не помню где. Неважно. Пыльный, зеленый с желтыми разводами. Цвет рвоты. Потоптался немного. Подумал. Ничего в голову не пришло. Кто умирает у порога? Где такого искать?
Не сузить круг. Любой может так умереть. От удара по голове, от удара в сердце. От холода, от тоски, от того, что не открыли. Что ж теперь, ходить по городу, на удачу уповать? Глупости. Бред. Бред.
Совсем расстроился. Тут сосед вышел. Петрович, кажется. Когда-то мы с ним пиво пили, просто так, по пятницам. Чего бы не выпить? А потом перестали. Вроде Светлана так решила. Мол, выпивать стал часто из-за Петровича. Да и какой он Петрович? Молодой еще, а внутри старый. Жена от него ушла, детей забрала. Пьяница Петрович. А руки золотые.
Только Светлане что его руки? Не пей, сказала, не надо. И я не пил. А теперь встали друг перед другом. Он и я. Руки золотые, руки полынные.
Петрович говорит: совсем ты, Артем, поплохел, жена тебя бросила? Киваю, мол, ушла, что ж теперь поделаешь? А сам гляжу, наглядеться не могу. Петрович-то – труп. Вижу, лежит он на моем коврике весь в рвоте. Захлебнулся, видать. И тьма его обступает, принимает в себя. Готова тьма. И я готов. Видать, покачнулся от радости. Закружилась голова. А он мне: похмелиться бы, да? И руки свои золотые потирает. На левой тяжелые часы. Стрелочка бежит, сами чуть слышно тикают.
Согласился с ним. Обрадовался, говорит: так это я быстро! Я себе под ноги посмотрел. Коврик пыльный. Зеленый с желтыми разводами.
Вот как просто все. Пока он ходил, бутылочки искал, пока рыбку сухую потрошил, я успел три таблетки проглотить. Чтобы не усомниться, не дрогнуть. Тяжело своего. А что поделаешь – надо. Суждено так. Да. Водка не смогла горечь с языка прогнать. Куда ей, водке, до моей полыни? Я сам рюмку, а Петровичу две. Он захмелел. А мне хоть бы что. Это таблеточки на помощь пришли, точно-точно.
Выпил он из двух бутылок полторы. Про часы стал рассказывать: мол, отцова отца еще, немецкие, с войны. Как бы ни опустился, а их не пропил. Нельзя. Реликвия. Я все кивал, поддакивал, а как он совсем поплыл, взял его под локоток да в подъезд. Темно уже стало, никто не увидит. Положил его на спину, виском в косяк упер, чтобы не повернулся.
И к себе ушел. Сел с другой стороны двери. Таблеточку посасывал да слушал. Петрович вначале захрипел, потом закашлялся, а потом забулькал. Как тихо стало, я еще посидел, чтобы точно. Дверь приоткрыл, тело ее собой приперло. Но все равно вылез. Закрыл глаза, вижу тьма, а в ней Петрович. Лежит, смотрит на меня. И тает-тает. Белесым стал, как туман. Только на запястье часы светятся. Я руку протянул через тьму их взять, а Петрович на меня все смотрит. Укоризненно так. Я не выдержал, веки поднял. Извиняй. Судьба такая. Петрович больше на меня не смотрел. Весь в рвоте. Глаза закатились – одни белки видно. А часики его мне на ладонь легли как влитые. Только не тикали. Остановились. И Петрович остановился. Все».
Прочитанный листок лег в сторону со слабым хрустом. Первый из третьей пачки, а в нем – история третьего подарочка. Об этом ли думал Артем, разделяя свою историю по стенам? И зачем вообще он сохранил записи о своих преступлениях и убийстве? Ведь случившееся с соседом было убийством чистой воды.
Улю передернуло. Ей очень хотелось сейчас сказать себе, что она сама никогда бы не пошла на подобное. Что игра с Гусом, похожая больше на поддавки, чем на шахматы, не стоит того. Но врать не хотелось. Если одна проглоченная таблетка превратила ее в равнодушную стерву, если одна короткая охота за подарочком принесла ей столько темного торжества, то как ей осуждать Артема?
Нет. Не время, не место для обвинений. Время читать дальше. Пусть закрыть глаза и отвернуться сейчас хотелось сильнее всего.
«Ждал бабу, – писал Артем на следующем клочке бумаги. – Слушал, как за дверью тихо. Гадал, кто найдет Петровича? Кто поверит, что я не виноват? И виноват ли я? Пока мучился, нашел старые снимки, Света на них улыбается. Смотрит в камеру. Сама веселая, а глаза злые. Осуждает меня, презирает. Сука! Увидел бы – убил. Сжег все фотки. На одной Светлана держит в руках кулек, присмотрелся: из роддома выписка. Где я был? Что искал? Чью-то смерть, наверное… Что ж еще. Хорошо, что не разглядеть на снимке личика. Злые, небось, глазки у нее. Как у матери глазки, небось. Злые. Злые. Сжег их. Прочь! Уходите! Нет вас. Ничего нет. Часы только Петровича, да и те не тикают.
Задремал. Слышу: стучит кто-то в дверь. Это Петрович поднялся с ковра. В рвоте весь. Мертвый. И руки тянет: где часы мои? Отцова отца, немецкие. И потекла от него полынь, как молоко. Один раз в жизни такое видел. В деревне был, мелкий еще. На рассвете с диких полей шел туман. медленно по земле стелился. А тут он с Петровича стекал – и ко мне, ко мне… Закричал. Проснулся. К двери подполз. А за ней он. Старик. И нет никакого Петровича. Подъезд чистый. Голос у старика теплый: что же ты, Артем, не открываешь? Мы тут прибрались. Так что ты не бойся.
То ли бежать, то ли в ноги ему падать. Говорю: проходите. Он меня обнял за плечи и повел в комнату. Представился наконец: называй меня Гус, мы теперь свои, мы теперь по-свойски.
Сел на стул, листочки мои помял, посмотрел записочки. Улыбается: мол, хорошо. Правильно делаешь, что записываешь. Сейчас тебе страшно, а кому бы не было? Если живой, значит, боишься. Если не боишься, значит, все – умер. Но есть еще один путь. Ты же не хочешь больше бояться?
Я головой помотал: мол, не хочу. Устал. Тошно так. Ладонь ко мне протянул – ногти длинные, грязные. Слушай меня. Свою часть сделки ты выполнил. Три вещицы достал, да? Ну-ка, давай третью. Я из кармана часики вынул. Реликвия, немецкие, опускайся, а пропить не смей. Старик их взял, поглядел да в пиджак сунул – неинтересно, значит. Говорит мне: теперь я могу выполнить любое твое желание. Одно. Хочешь квартиру новую? Машину? Бабу красивую? Знаменитым хочешь стать?
Я посидел, подумал. Ничего в груди не екнуло. А он: не спеши, все, что хочешь, у тебя будет. Кроме одного. Никакой тебе больше полыни. Вернешься в мир слепцов – они не знают, какой конец ждет их за поворотом. Ты знать будешь, а толку? Я молчал. Что ему сказать? А он: можешь стать моим другом. Моим верным охотником. Что думаешь, Артем? И выложил на стол целый кулек таблеток. Я сердцем почуял, что это они. Горькие мои, сладкие. Избавление от мучений. Сила моя. Избранность. Был ли выбор? Полынь во мне, а я в ней. Ничего больше не надо».
Это было как заглянуть за край занавеса в театре, чтобы узнать, какая сцена готовится дальше. Какой текст заучивает главный злодей? Что ожидает притихших зрителей в следующем акте? Вечная служба у Гуса, вот что.
Улю передернуло. Легкость, с которой Артем отдался полыни со всеми потрохами, пугала. А ведь он был так близок! Мог попросить что угодно. Прощение жены, безбедное будущее семье, счастье дочке, в конце-то концов. И росла бы Уля в надежных объятиях родителей, и не было бы всего этого страха, голода и темноты. Но вместо этого Артем выбрал горечь на языке, кулек таблеток и вечное пресмыкание перед мерзким стариком!
От гнева перехватило горло. Да как он посмел? Почему не подумал о них с мамой и так легко перечеркнул их счастье? Но обида быстро утихла. Слишком ярко в памяти горела жажда охоты. Предвкушение, как говорил Рэм. Вот кто точно смог бы понять Артема. Он вообще понимал происходящее куда четче и правильнее.
Уля встала, прошла по коридору до кухни, налила в стакан холодной воды из-под крана и выпила ее медленными глотками.
Может, протягивая Гусу третий подарочек, Артем и не вспомнил про свою семью, но ведь квартира как-то оказалась завещанной дочери с бывшей женой? Да и мама видела его полынную татуировку, значит, он встречался с ней уже после всего описанного на трех стенах. Значит, его потянуло назад. Главное, разобраться – когда? Что изменилось? Куда привел его путь после игры? Куда он может привести ее саму?