Допивая воду, от которой ломило зубы и светлела голова, Ульяна почти успокоилась. В ее руках оказался бесценный дар – возможность прочесть о служении Гусу. Понять, чего стоит бояться особенно сильно. Пусть и чтение это было мучительным. Но прочитала же она в школе «Войну и мир»? Глупо хихикая над собственной шуткой, Уля вернулась в комнату и села за стол.
По следующему листку было видно, что Артем взял перерыв. И время это он провел с пользой для своего разума. Строчки больше не сталкивались друг с другом. Нет, эту запись делал человек с твердой рукой и ясным сознанием. Таким отца Уля еще не знала.
«У слепцов нет тьмы. Зато нюх есть. На смерть нюх есть. Тянет их, жадно им и маетно, только бы посмотреть: кто там упал? Кто там не дышит? Кто лежит теперь холодный? Смотрят-смотрят на мертвых. А я смотрю за ними. В нос бьет полынь. В людях живет страх своей смерти. И предвкушение чужой. Мы похожи, просто я зрячий. А они слепы.
Теперь с удовольствием езжу на службу. Мне нравится ее так называть. Есть я и такие, как я. Есть Гус. А большего мне и не нужно.
Хотя с другими полынниками сойтись пока не получается. Среди нас так не принято. Охота не терпит компании. Вещицу не поделишь на двоих. Конечно, хочется поговорить. Сесть, выпить пива. Как с Петровичем. Да, как с ним. Коврик я сжег. Каким глупым я был тогда. Уже не слепец, но еще не зрячий. Меченый, а не избранный.
Вот снова начал писать. Глупо, но Гус сам напомнил. Сказал, что летописца у него еще не было. Но как описать этот запах полыни? Не перебить его, не смыть. Даже пробовать нечего.
От служек так не пахнет. Они чуть отдают травяной горечью, им всегда достаются одни крохи. Но полынников чуют отлично. Поджимают хвосты, тупят взгляд. Дрожь по жалким телам. И тошно, и сладко смотреть на них. Так и должно быть, мы охотники, они слуги. Мы приносим тьме подарочки, они моют за нами полы. Хуже только меченые. Еще хуже – слепцы.
Я выбрал правильный путь. Мне показали, как меняется метка, стоит выполнить приказ. Появляются новые листья, контур наливается цветом. Гус держал мое запястье в своих пальцах, и метка расцветала под ними. А потом он меня отпустил. У крыльца курила баба. Та, что забирала мои вещицы. Она посмотрела на меня испуганно, выпустила дым и двинулась по дорожке. Я постоял, подумал и все решил.
Сказал ей: стой! И она остановилась. Спросил: огонек будет? Подскочила – большая, нелепая, потная, – протянула зажигалку, а рука ходуном.
– Как зовут?
– Тоня.
– Чего боишься меня? Раньше не боялась.
– Раньше ты меченый был, а теперь… полынник.
– А ты кто?
– А я никто.
Трахать ее за углом было мерзко, как ночью есть замерзшую колбасу. На губах осталась жирная пленка. Но остановиться не смог. Бил ее, тискал, щипал. Потом она натягивала колготки, а я стоял и смотрел в сторону. Мог убить ее прямо там, никто бы слова ни сказал. Тошно стало от этого. Не хочу так больше. Спросил: мол, как же ты такой стала, Антонина? А она: не смогла третий подарочек принести, мамка у меня лежачая была, хотела ей помочь, две вещицы отыскала, а третья – подушка, я этой подушкой мамку свою задушить должна была.
И заплакала, только живот под платьем заколыхался.
– И сколько мамка твоя прожила потом?
– Две недели. Не смогла я, понимаешь? Она меня вырастила, всю жизнь со мной… А я – своими руками? Не смогла…
– Ну и дура.
А что тут еще скажешь? Дура».
Уля еле успела добежать до унитаза. Ее вывернуло. Именно так и задумывал режиссер поганого квест-рума. Пустой желудок мучительно сводило судорогой, Уля задыхалась, выплевывая желчь, но не могла остановиться. Прочитанное было не просто отвратительным. Оно, будто рак, росло внутри, пожирая остатки всего светлого и живого. Не видя толком, что делает, Ульяна выскочила в коридор, натянула ботинки, схватила куртку и выбежала наружу.
Больше всего на свете она боялась увидеть на пороге пыльный коврик. Зеленый с желтыми разводами. Но нет, Артем не соврал, коврика больше не было. Вот бы и Артем тоже сгинул где-нибудь! Пусть бы он тонул в полынном тумане! Пусть бы его вообще никогда не существовало. И ее самой вместе с ним.
Как она вызвала такси, как стояла во дворе, ожидая машину, Уля не помнила. Всю дорогу до коммуналки она судорожно пыталась вспомнить хоть один маленький кусочек какой-нибудь молитвы. Первый раз в жизни ей отчаянно захотелось в церковь. Любой религии. Главное, чтобы тихо и спокойно. Чтобы вдруг оказаться под чьей-то защитой. Молитва не вспоминалась. Машина тащилась через пробки. Строки из записок Артема пульсировали в голове.
Подъехала к дому Уля в сумерках. Расплатилась с молчаливым таксистом, разменяв заветную пятерку. Вспомнила себя, испуганно берущую деньги у Гуса, сдержала острое желание отвесить самой себе оплеуху и начала подниматься по лестнице.
Все тот же запах мочи и прокисшего пива. Все те же рассыпающиеся под ногами грязные ступени. Они хоть немного возвращали Улю в реальный мир. Но этого было мало. Катастрофически. Что делать дальше, она не знала. Искать еще один подарочек для Гуса? Вот уж нет: даже малейший шанс стать такой же, как Артем, пугал Улю сильнее всего прочего. Хуже было только проиграть. И занять место толстой безропотной Антонины. От этой мысли Ульяну опять скрутило, и она прижалась лбом к холодной стене.
Значит, ей нельзя идти вперед, но и назад нельзя. Так куда же можно? Ответ напрашивался сам собой – никуда. Прямо сейчас зайти в общую кухню, схватить самый острый нож из ящика Оксаны, запереться у себя и резануть по венам. На обеих руках. Как выйдет глубоко. Чтобы никто не спас. Чтобы ни одна служка Гуса не успела.
Ковыряясь в замке, Уля поняла, что спокойна. Холодная решимость заполняла ее грудь. Не было ни страшно, ни горько. Даже полынью не пахло. Просто хотелось скорее покончить со всем. И наконец отдохнуть.
В темноте коридора она прошла в кухню, не включая свет, открыла Оксанин ящик и на ощупь принялась искать нож. Он всегда лежал справа. Уля часто брала его – собственным так и не обзавелась. И теперь уже не обзаведется. Как и детьми, и друзьями, и собакой. Ничего больше не будет. Но вместе с надеждами на счастье она попрощается и с полынью. Если это цена, то Уля была готова ее заплатить.
Осталось только отыскать нож.
– Да где же ты? – прошептала она сквозь зубы.
– Меня ищешь? – спросил знакомый насмешливый голос.
За спиной щелкнул выключатель. Кухню залил ослепительный свет.
Черт
– Что ты тут делаешь? – только и смогла выдавить Уля, заслоняя ладонью глаза.
Рэм стоял в дверях и сжимал в руке самый острый Оксанин нож. Все те же потертые джинсы, куртка нараспашку, толстый свитер поверх рубашки. С ботинок натекла грязная лужица. Первым порывом было броситься на его костлявую грудь и завыть.
Но Рэм не мог появиться просто так. Он служил Гусу, и теперь этот факт делал его еще более опасным чужаком, чем при первой встрече. Служка или полынник – только на этот вопрос Уля еще не знала ответа. И таблетки… Чертовы таблетки, окончательно сведшие с ума Артема! Сколько их Рэм успел выпить хотя бы за ту хмельную ночь? Пять? Десять? А всего? Во что полынь успела превратить его, если взрослого мужчину она скрутила меньше чем за месяц?
Рэм с интересом смотрел на Улю, метания которой, видимо, проступали на лице.
– Это я у тебя должен спрашивать. Что ты творишь? – сказал он, кривя губы.
– Как ты здесь оказался?
– Вопросом на вопрос отвечать некультурно, Ульяна. И как только тебя родители воспитывали?
Его насмешливый, абсолютно чужой тон делал невозможной мысль, что пару дней назад на пороге этой же кухни они впивались друг в друга поцелуями, надеясь найти если не защиту, то поддержку. Того, кто поймет и не осудит. Того, кто выслушает и поверит. А теперь Рэм стоял напротив, постукивая кончиком ножа по липкой столешнице, и криво улыбался.
Такой же худой. Расслабленный на вид, но внутри натянутый струной. Казалось, достаточно шороха, чтобы он сорвался с места. Бежать ли, вгрызаться в чужую шею, кричать, выть или драться насмерть. Все это читалось в его потухших глазах.
И Уля знала эту тьму. Ту самую, что свела с ума отца. Ту, что безжалостным потоком хлынет в ее собственную жизнь, как только игра завершится. Как бы она ни завершилась.
– У тебя все в порядке? – Рэм небрежно стучал ножом о стол, но из рук его не выпускал.
– Да, – ответила Уля, начиная плавно, шажок за шажком, продвигаться к выходу.
– И поэтому ты ищешь в ящике нож?
Вопрос пригвоздил ее к полу. Ни шелохнуться, ни вздохнуть. Но что-то успело измениться в ней, прочитавшей три стены отцовских откровений и не желающей знать, что скрывает в себе четвертая.
– Зачем ты пришел, Рэм? – Искаженное, полынное имя легко соскочило с губ – стоявший перед Улей никак не мог быть Ромкой.
Тот нахмурился, помолчал – только металл ножа снова и снова встречался с деревянной столешницей.
– Откуда ты узнал, что именно я ищу? – Уле просто некуда было отступать.
– Метка, – проговорил Рэм тяжело и медленно, это слово давалось ему с трудом. – Она чувствует такие желания, как поиск ножа.
– Так это «жучок»?
– Что? – Рэм непонимающе вскинул на нее глаза. – А… нет. Метка чует только вспышки настроения… Я не знаю, как она работает. – Кажется, это были первые слова, сказанные им голосом человека, а не манекена.
Уля замерла, успокаивая бешеное сердцебиение. Если Рэм не врал, на этот раз ее пронесло. Она сделала еще один шаг к двери.
– Так у тебя все хорошо?
– Да, – с вымученной улыбкой повторила Уля. – Минутная глупость, не бери в голову.
Конечно же, Рэм не мог ей поверить. Нужно было быть абсолютным идиотом, чтобы принять дрожащий напряженный писк, в который от страха превратился ее голос, за чистую монету. Но это было не так уж важно. До выхода из кухни оставалось три маленьких шага. Или один прыжок.
Когда Рэм подался вперед, Уля поняла, что не успевает. Она попыталась юркнуть в щель между дверью и косяком, но Рэм оказался там быстрее. Теперь от выхода ее отделяли три маленьких шага и человеческое тело с ножом в руке.