– И где оно, по-твоему? Северный полюс? Гималаи? Какой-нибудь буддийский храм? – Рэм остановился в самом низу пролета. Он снова был похож на замерзшего воробья.
Уля зажмурилась. Внутри нее зрела необъяснимая уверенность: она знает верный ответ. Тот, что заставит Рэма поехать с ней к Артему, чтобы попробовать разобраться во всем вместе. Образ несущихся мимо машин становился все явственней, и Ульяна позволила податливой тьме расступиться, наполниться звуками и запахами оживленного шоссе. И снова перед глазами встала синяя ванна, из которой тянулся к полотенцу будущий мертвец. Затуманенное паром зеркало смотрело на Улю слепо, горько, как цветущее седое поле, что скрывалось в его глубине.
– Ну? И куда твой отец мог сбежать от полыни? – Насмешливый голос Рэма, пробившись через тьму и туман, заставил Улю вернуться в реальность.
Но теперь она знала ответ.
– Туда, где она цветет.
Рэм пошатнулся и жалобно простонал:
– Нет, ты сегодня меня точно с ума сведешь… Что тебе вообще нужно?
– Поехали со мной в квартиру отца. Ты сам должен все это увидеть, – сказала она, ступеньки пружинили под ногами, спускаться по ним к Рэму было легко, еще легче посмотреть ему в глаза – теперь в них плескался теплый коньяк, а не тьма. – Только возьмем с собой Ипкинса.
– Черт… – прошептал Рэм, стоило ему войти в комнату Артема. – Черт. – Он подошел к стене, на которой еще висели листочки, протянул руку и дотронулся до ближайшего. – Черт!
– Не черти, – хмыкнула Уля, осторожно ставя террариум с Ипкинсом на подоконник.
Они успели заехать в магазин, чтобы купить пару яблок для черепахи и «Доширак» для себя. В холодной машине Ипкинс совсем замерз и, кажется, решил уйти в спячку, но батарея и хрустящий кусочек яблока его оживили.
– Это все написал твой отец? – Рэм шагнул к столу, посмотрел на три стопки бумаги и повернулся к Уле – та кивнула. – Он был сумасшедшим, да?
– Абсолютно. Причем свихнулся еще до встречи с Гусом. Писал, как выслеживает каждого, в ком видит смерть. Не мог понять, что именно за трава так пахнет. Словом, крыша у него поехала конкретно.
– А твоя мама? – осторожно спросил Рэм.
– Вовремя сбежала вместе со мной. Он как раз собирался убить себя и нас в придачу. Жизнь показалась ему бессмысленной.
– Его можно понять. Ну а мама… она?
– Жива и здорова. – Уля пожала плечами.
– Но вы не общаетесь?
Если бы Рэм задал этот вопрос в ту хмельную ночь, Уля бы вывалила на него свою печальную историю от первой буквы до последней. Но сейчас ей совершенно не хотелось вспоминать. Зачем ворошить собственную память, если с большей пользой можно покопаться в чужой?
– Она узнала, что я такая же, как отец, и выгнала меня из дома. – Уля присела на краешек тахты. – Ничего интересного.
– Да уж… А ты стала такой… решительной. – Рэм улыбался.
– Ты меня и не знал.
– Мог бы поспорить, – проговорил он, склоняясь над бумагами. – Расскажешь, о чем тут? Или мне прочитать?
– Ты полистай, конечно, но, думаю, ничего нового для себя не найдешь. – Уля поднялась. – Я чай заварю, а потом будем читать вот отсюда. – Четвертая стена задумчиво высилась над ними, обвешанная записками, как елка мишурой. – Если отец и нашел ответы, то они здесь.
Она вышла из комнаты, прошла по коридору, улыбаясь сама не зная чему. Каждый раз, когда полынь тянулась забрать у нее Рэма, Уля была готова биться за него до последнего. Спустя три года одиночества быть рядом с тем, кто понимает ее страхи, было приятно. Но где-то внутри сидел червячок опасения – Рэм может быть врагом. Служкой на задании Гуса. Тем, кто следит, не соскочит ли она с крючка.
Но вера заложена в природе человека. Пока ты жив, тебе нужно хоть во что-то верить. В высшие силы, в людей, материнскую любовь, в защиту государства и накопительный счет в банке. Лишь бы знать, что в беде ты не окажешься один.
Не верить в Рэма означало бы для Ули сдать последний гарнизон, за которым – пустошь абсолютного безверия. Седое поле цветущей полыни. Служка он или сам черт во плоти, но выгнать Рэма сейчас значило бы вытравить из себя последнее человеческое.
Уля дождалась, пока закипит чайник, и отнесла в комнату обе кружки и блюдце с печеньем.
– Ну как? – спросила она, подходя к четвертой стене.
– Он был абсолютным психом, – проговорил Рэм, отрываясь от листка. – Он прямо восхищался тьмой. Вот, послушай: «И только закрыв глаза, я понимаю, где прячется третье измерение – во тьме под моими веками. Она будто живая, мерно дышит, я даже слышу ее дыхание. Ощущаю его на коже. Оно горькое, как трава в оврагах». – Он помолчал, будто смакуя прочитанное. – Прости, но он маньяк.
– Ничего. Я сама так считаю. Потому интересно узнать, что здесь. В последних записях. Ведь зачем-то он развесил их на стенах, пронумеровал… Словно…
– Словно хотел, чтобы кто-то это прочел. Ты, например.
– Или ты.
– Или я. – Рэм потянулся за печеньем.
Уля отсоединила от стены первую записочку. На ней в столбик были записаны названия предметов с взятыми в скобки уточнениями.
– «Цветная ручка, девочка лет шести, сбил автобус. Упаковка пива, шесть банок, мужчина за сорок, сердце. Две тетрадки в клетку, парень, поскользнулся на лестнице. Ноутбук, мужчина за тридцать пять, упал под поезд, толкнул я», – зачитала Уля и сморщилась. – Кажется, это его послужной список.
– Гадость какая.
– Ты посмотри, тут страниц десять!
– Продуктивный парень, молодец, – процедил Рэм, достал таблетку, положил на язык и глотнул чаю.
– Не пил бы ты их, – тихо попросила Уля.
– Это ты их не пей, пожалуйста. – Его голос стал серьезным и очень твердым. – Вот сколько сможешь, столько и тяни.
– А сам тогда почему пьешь? Если знаешь, что они… Гадость.
– Мне уже терять нечего, а вот ты еще можешь убежать. Туда, где полынь цветет, да? – И улыбнулся. – Читай давай.
– А что тут читать? – Уля снимала со стены листочки со списками. – Не может же быть, что он просто вел счет вещицам.
Рэм поднялся, подошел к окну и начал кормить Ипкинса яблоком.
– Ну почему не может-то? Папаша твой явно гордился своими успехами. Вот и вел подсчет. Может, у полынников есть какой-нибудь личный рейтинг. – Он явно развеселился. – Каждый месяц Гус вывешивает фото лучшего работника. И вешает худшего.
Уля хмыкнула, вспоминая снимки помятых жизнью лучших кассиров-продавцов в маленьких супермаркетах. С Гуса сталось бы перенять эту идейку. Чем не игра? Чем не веселье?
Наконец под очередной бумажкой с перечнем побед показалась записка, испещренная мелким почерком Артема.
– Нашла! – Уля потянула листок к себе и, не дожидаясь, пока Рэм подойдет, начала читать.
«Ничего не видел. Кругом полынь, одна полынь. Одна охота. Хорошо. Сегодня старик сказал остаться дома. Сказал, что ночью ему нужна будет моя помощь. Сказал, что нужно согнать скот. Тяжело было послушаться. Но я сел у окна, таблетку на язык положил, глаза закрыл. Ближе к ночи постучали в дверь. Мужик в теплой куртке. Служка. Пойдемте? Пойдемте.
Спустились. Машины у подъезда. Одна – легковушка черная, вторая – уазик без креста. Запахло горько. Значит, свои едут. Полынные. Дверь у легковушки открыл, сел. А там она. Волосы гладко зачесаны, кожа в полутьме мерцает. Здравствуйте. Здравствуйте. Артем. Зинаида Олеговна.
Больше ни слова друг другу не сказали. Приехали к первому дому. Там вышли, поднялись по ступенькам. Темно, сыро. Стучал в дверь тот, что в серой куртке. В квартире сначала ни звука, потом шаги, потом в глазок посмотрели и тут же распахнули. На пороге бабушка. Дрожит, плачет. Но молчит. И мы молчим.
Зинаида Олеговна посмотрела на нее, развернулась и по ступенькам вниз пошла. Остальные за ней. Только бабушка в дверях плачет. Руками утирает лицо, из-под кофты затасканной метка выглядывает.
Во втором доме мужика тоже не взяли. Он на колени упал, попытался туфельки Зинаиды Олеговны поцеловать. Я его пнул. А как из подъезда выходили, Зинаида Олеговна меня за локоть взяла и сжала. Легонько. Один раз.
Из третьего дома парня мы забрали. Молодой еще, чернявый. Открыл дверь и встал истуканом. Зинаида Олеговна на него посмотрела и кивнула. Мы его под руки, он легкий, мне показалось, толкни – рассыплется. Кожа клоками отходит. Мерзко. Затолкали в скорую, с ним служка поехал, мы в машину сели. Зинаида Олеговна на меня посмотрела, глаза как хрустальные. Холодные, пустые, полынные.
– Спасибо вам, Артем.
Довезли меня до дома. Я уже выходить начал, но не сдержался, спросил:
– Куда вы его?
– На кормежку.
И вдруг как засмеется, высоко так, повизгивая. Теперь сижу у окна. На языке таблетка. В ушах ее смех. Помнил бы молитву – помолился бы».
Уля дочитала последнее слово. Тяжело сглотнула – пересохшее горло отдалось болью. Все это время, пока она проговаривала написанные отцом строки, Рэма словно и не было в комнате. Были лишь она сама и еще одна записка Артема. Еще одна глава его сумасшествия. Но теперь Уля понимала, что придется обернуться. Выдержать взгляд, обращенный к ней – дочери полынника. Медлить не было сил. Ульяна сцепила зубы и повернулась к Рэму.
Тот сидел на полу, опершись спиной на пустую стену, мертвенно белый, покрытый бисеринками холодного пола, и смотрел на нее темными от страха глазами.
– Черт, – просипел он. – Черт. Черт. Черт.
Пищевая цепочка
Смятый листок, на котором заглавная буква в начале зловещего имени выделялась среди остальных особым нажимом, с чуть слышным шорохом упал на пол. Уля подошла к стене и опустилась перед Рэмом на колени. Тот и не заметил ее.
– Черт, черт, черт… – только и повторял он.
Когда Уля потянулась к нему то ли погладить по щеке, то ли встряхнуть как следует, Рэм вздрогнул, но пришел в себя. Ладонь остановилась на половине пути. Замерла. И опустилась на пол. Дотронуться до полынного служки оказалось сложнее, чем Уля думала.