Заметил, что полынью от выбранных Зинаидой почти уже и не пахнет. Может, так она и решает, подойдет ли именно этот служка? Тот, в ком нет ни чужой смерти, ни своей, а одно лишь тупое равнодушие, не может быть ни служкой, ни живым. Это как выбросить шелуху.
Думал так, пока ехали по второму адресу. Там и подниматься не пришлось – свой дом, одно крылечко низенькое. Два раза постучал. Шаги легкие, скрип, открыла. Фигуристая такая, волосы длинные в косе, красивая. Только испуганная. Смотрит, ресницами хлопает, рот приоткрыла, задышала тяжело.
“Хороша, – думаю. – Как Светлана моя, когда познакомились”. И как-то замешкался от этой мысли. Вот тогда-то я и ошибся. Посмотрел ей в глаза. Серо-зеленые, округлые, веки верхние тяжелые. А в них… Нет, не могу описать, что в них увидел. Помню только, оказался в поле. Большом-большом. И полынь цветет. Все кругом седое от нее. На небе дымка, только ни жары, ни солнца. А от горизонта ползет стена тумана. Плотного, ну молоко просто. Все ближе. Все страшнее.
И посреди поля стоит девушка. Больничный халатик до колен. Волосы в той же косе. Только больше не трясется. Равнодушно стоит. Как статуя… Или манекен. Руки по швам, спина прямая, а шея тряпичная – голова набок заваливается. Потом раздались шаги. Кто-то шел по полю – шумно, тяжело, загребая ногами траву. Но девушка даже не дернулась, не слышала, а может, и не могла она уже слышать. Я попробовал разглядеть идущего, но глаза зажгло полынной горечью. Не смог разглядеть. Только балахон черный запомнил.
Они с туманом приблизились одновременно. Идущий схватил девушку за плечи и толкнул прямо в него. Раз! И нет никого. Туман смел ее, стер, как ластик. А тот, в балахоне, дернулся назад и побежал.
Я остался один вместе с туманом. Сердце заколотилось. А Зинаида тут как тут – схватила за руку, потянула к себе. И не оказалось больше ни поля, ни травы.
Сказала мне: смотри, пока у тебя есть метка, можешь тумана не бояться. И я посмотрел. Метка как метка. А Зинаида руку мою сжала и острым ногтем по линии ветки как проведет! Страшная боль, невыносимое удовольствие. Никогда такого не испытывал…»
Уля оторвала взгляд от бумажки.
– Какая же гадость…
Рэм аккуратно поставил чашку и присел на краешек стола.
– Погоди, выходит, твой отец увидел смерть в глазах девушки-служки? Смерть в тумане? – Он точно раньше об этом не слышал – очень уж искренним выглядело его удивление.
Рассказывать о поле цветущей полыни, которое показалось в зеркале сквозь темноту, Ульяне не хотелось. Слишком многое пришлось бы вспомнить. И бескрайнюю серую стену из сна, и туман, выползающий из-за нее, и Никитку, заливающегося смехом среди высокой травы.
– Давай просто прочитаем до конца, хорошо? – попросила Уля, возвращаясь к записке.
«Страшная боль, невыносимое удовольствие. Никогда такого не испытывал… Как заталкивали девушку в уазик, я не помню. Боль накатывала волнами. А я все пытался запомнить и поле, и туман, и девушку эту в больничном халате. Но образы ускользали. Как только боль отступала, Зинаида снова брала мое запястье в свои ледяные пальцы, возвращая меня обратно в полынный омут. Наказание за мой проступок.
Мы ехали по городу. Машину заносило на поворотах. Я прислонился лбом к окну, а водитель-служка смотрел на меня через зеркало. Мол, вот и у полынников бывают дрянные ночи. И я отключился. Ни снов, ни мыслей, одна тьма. Выплыл из нее к утру. Открыл глаза, а кругом все белое. И стены, и потолок, и простыня с наволочкой. А я в одних трусах, лежу на кровати у окна, и на меня светит солнце – тусклое, раннее. Но солнце.
Пошевелил ногами – слушаются. Поднялся. В голове шумит, во рту пересохло, горло жжет. А хуже всего запястье. Кожа под меткой побелела. А чернила поблекли. Я встал, босиком прошелся по холодному полу к двери. Впереди коридор – белый-белый. И кто-то каблучками цокает. Зинаида. Улыбнулась хищно. Сама свежая, ни морщинки, ни пятнышка на коже. Как нарисованная. Что же это вы вчера натворили, Артем? А я молчу. Нечего ответить.
Пошли по коридору. Меня уже ломало. Хоть одну бы таблеточку дала, тварь бессердечная. Оглянулась, как услышала. Улыбка у нее не улыбка – оскал. Плохо, да? Ну ничего, для первого раза хватит, я думаю. И протянула мне ладонь, а в ней таблетка.
Я проглотил, от горечи скривился, зажмурился. Чувствую: отпускает. Постоял немного, выпрямился. Открыл глаза, а Зинаида на меня смотрит. Даже дышать стала тяжело. И по шее вниз к груди капелька пота течет. Поняла, что я очнулся, собралась сразу. Так-то лучше, но мою доброту вам придется еще заслужить. Пойдемте.
Мы прошли еще немного до большого зала. В таких раньше партийные заседания проходили. Стены в красном бархате, трибуна на возвышении, три ступеньки, задернутые кулисы, ряды кресел и столы у дальней стенки.
Она говорит: закрывайте глаза, Артем, вам нужно посмотреть во тьму, вы же понимаете, о чем я говорю?
Кивнул.
Продолжила: хорошо, и ничего не бойтесь, пока у вас есть метка, вам ничего не угрожает.
Я глаза закрыл, тьма на меня задышала. Сделал первый вдох, в лицо задул горький ветер, как будто впереди огромное поле. И я наконец все понял. Больше не было ни зала, ни сцены. Три ступеньки, а за ними – бескрайний седой цвет. Небо в дымке. И туман.
А на пути тумана стоит девушка. Халатик до колена, волосы в тяжелой косе. Все так, как видел, только фигуры в балахоне нет. Конечно, я же еще не подошел. Посмотрел на себя – вот и черная ткань. Все правильно.
То ли таблетка страх приглушила, то ли мне просто нечего было бояться. Я поднялся на три ступени. Подошел к девушке, дождался, пока туман подберется, и толкнул ее. Просто и легко. Ничего особенного.
Тело смело одним касанием полынного молока. Я еще постоял, подышал, сорвал одну травинку и пошел обратно, все быстрее, быстрее, потом побежал. Глаза открыл, когда спустился. Зинаида стояла, где я ее оставил. Я ни секунды в вас, Артем, не сомневалась. Гус обо всем узнает в лучшем виде, вы молодец. Только это вот отдайте мне.
Тряхнула ладонью. Что мне оставалось? Я разжал кулак, а вместо травинки там порошок. Грязно-белый. Знакомый. Высыпал все до последней крупинки.
– Значит, таблетки из этого?
– А сам как думаешь? Мы кормим туман, а он кормит нас.
Память все чаще меня подводит. Надо записывать. Все надо записывать. Ничего не забыть, все записать, пока еще помню. Пока еще понимаю. Круг замыкается, чтобы начался новый круг. Ты служишь полыни, несешь ей подарочки, а когда перестаешь быть ей полезен, сам становишься вещью. Осталось понять, какое звено в этой пищевой цепочке занимает Гус. И если он главный хищник, то кто тогда я?»
Вопрос остался звенеть в воздухе. Уля подошла к столу, методично собрала в стопку раскиданные Рэмом листочки, положила сверху самый последний из прочитанных. Потом взяла в руки чашку, одним глотком допила остывший чай и только после этого позволила себе взглянуть на Рэма.
Тот стянул с себя куртку, вытащил из нее бумажный кулек, покопался в карманах, нашел еще один и пару маленьких пакетиков с грязно-белыми таблетками. Теперь все его запасы оказались на полу, а сам Рэм высился над ними, не зная, что делать дальше. На его лице читалось отвращение.
Уля постояла еще немного, но так и не нашла слов. Обогнула замершего Рэма, чуть коснулась его плеча своим и пошла ставить чайник. В ней теплилась надежда, что хотя бы чайная труха из пакетика не росла на чьих-то костях.
Круг обязан замкнуться
Пока электрочайник тихонько фырчал, закипая, Уля зажгла газ и зависла около плиты, не в силах оторваться от прожорливых язычков, которые вырывались из конфорки, чуть слышно гудя. Вся эта маленькая кухонька с низким потолком, кособокий столик и вытоптанная дорожка от двери к мойке напомнили Уле о старухе Ликвидовой, ушедшей в полынь в такой же типовой комнате с фырчащим на газу чайником.
Успела ли она понять, что сон, обрушившийся на нее, никогда не закончится? Уловила ли момент, когда сердце в последний раз сжалось, чтобы разжаться навсегда? Испугалась ли? Обрадовалась? Или облегченно вытянула ноющие старческие ноги, позволяя грязной калоше соскочить со ступни?
Уля не знала. Да и Артем тоже. Он мог разделить с Ликвидовой ее последний вдох, но вместо этого схватил добычу и убежал, обрекая на смерть ни в чем не повинных соседей. Эти мысли причиняли боль на каком-то особом, физическом уровне. Уле было стыдно за отца, она понимала его поступки, но принять их не получалось, даже окунувшись в полынный туман с головой.
Ведь могла же она контролировать себя три года одиночества. Ведь бежала же прочь, завидев чужую смерть, а не упивалась ею. Так почему Артем не мог? Почему мучил маму, почему сходил с ума? И чем закончился его стремительный путь на дно? Уж не полынным ли туманом?
Если в мире и существовали ответы, то покоились они между запутанных строчек оставшихся на стене записок. Уля выключила газ и осталась стоять у плиты, не зная, где бы отыскать еще хоть немного сил, чтобы вернуться в комнату. Вернуться в воспоминания Артема.
На помощь пришел Рэм. Он шагнул за порог кухни, неся на вытянутой руке вибрирующий телефон, как диковинного, но опасного зверя. Первой мыслью, пронесшейся в голове, оказалось кошмарное предположение: звонит Зинаида. Чтобы помолчать, а может, и выбрать следующую подопытную.
– Там это… тебе звонят… – растерянно сказал Рэм.
Уля судорожно вцепилась пальцами в потертую столешницу. От холодного страха обмякли ноги. Страх был настолько реален, что воздух сгустился, стал плотным и вязким.
– Эй, ты чего? – Рэм встревоженно смотрел на нее сквозь мельтешение черных точек перед глазами.
Еще чуть-чуть, и Уля рухнула бы на пол, убегая от реальности в спокойное умиротворяющее ничто. Но мобильник продолжал вибрировать – призывно, не терпя возражений. И Уля покорно взяла его. На экране равнодушно светилось знакомое слово из четырех букв. Звонила мама.
Уля даже засмеялась от облегчения.