– Знаешь, что самое паршивое? Потом тебе в зубы суют таблетку, и раны вроде бы заживают, переломы срастаются, и даже почка опущенная на место встает. Но стоит не выпить таблетку, и все возвращается. И раны, и переломы, и даже почка. Вначале – самые свежие, потом те, что были давно… Ну и боль… Боль, конечно, остается. Бьют-то тебя наживую. – Он оскалился, помолчал и продолжил уже другим, ровным голосом: – Это я тебе почему рассказываю… Не думай, не чтобы ты меня жалела. Или чувствовала себя виноватой. Нет. Я просто хочу, чтобы ты поняла. Плевать, куда делся твой отец. Плевать, что он знал, до чего додумался, что понял. У тебя еще две вещицы. Найди их. Просто найди.
Рэм отвернулся, вставил ключ в зажигание, и машина тронулась. До самого дома они ничего друг другу не сказали. Им больше не о чем было говорить.
В перемороженной тьме двор коммуналки выглядел устрашающе. Голые деревья блестели первой изморозью в рассеянных отблесках фонаря. У рассохшейся лавочки валялись бутылки и шелуха семечек. Темные окна смотрели перед собой, будто бы дом ослепил какой-нибудь великан.
Уля поежилась, воображая, какой холод набросится на нее, стоит только выбраться из теплого кокона машины. Но Рэм не спешил прощаться. Он заглушил мотор и замер в странном оцепенении.
«Сколько он уже без таблеток? – подумала Уля. – Часа три, максимум четыре…»
– Слушай, тебе бы, наверное, лучше пойти к себе и выспаться как следует, а? – вслух проговорила она, Рэм дернулся, приходя в себя.
– Я больше здесь не живу, – ответил он равнодушно.
– Как? Почему?
Только сейчас Уля поняла, что сумка, стоявшая у ее ног, была той самой, что валялась на полу в комнате Рэма.
– Мне больше незачем тут быть. Ты научилась… чему должна была научиться… – Он говорил все тише, все неразборчивее.
– Ой, да выпей ты уже эту чертову таблетку! – Уля наклонилась к переднему креслу, вытащила из внутреннего кармана его куртки сверток и достала грязно-белый кругляшок. – С тобой невозможно разговаривать, когда ты… такой.
Рэм послушно взял с ее руки таблетку, засунул в рот. Посидел немного, уткнувшись лбом в руль, и наконец расслабился. Уля поняла, что все это время его спина была безукоризненно прямой, сделанной не из человеческой плоти, а из чего-то твердого и гладкого.
– Ты как? – нерешительно спросила она.
– Лучше… – Рэм слабо пошевелил плечами. – Мне уже нельзя просто взять и… не пить их, понимаешь? Я перестаю быть… нормальным. – Он сбился и закашлялся, прочищая горло. – Все чувствую, все понимаю… но, черт. Не тело, а пластмасса какая-то.
– Пластмасса, – повторила за ним Уля, вспоминая кукольную челюсть врача из больницы и женщину у стойки в чебуречной. – Значит, без таблеток ты становишься… будто манекен? – спросила она, сама не веря в реальность произносимого.
– Что-то вроде того, избитый манекен… – Рэм шумно выдохнул и поднял голову от руля. – Но если я буду хорошим мальчиком, то таблеток мне хватит на долгие годы моей прекрасной жизни. – Он повернулся к Уле. – Вот тебе еще одна причина не просиживать время за отцовской писаниной, а искать подарочки. Как можно скорее.
– Ты поэтому со мной так разоткровенничался, да? – Юлить больше не было ни сил, ни времени, вопрос сорвался с Улиных губ, и она почти об этом не пожалела.
– В том числе. – Рэм растянул губы в улыбке. – А еще потому, что однажды ты помогла мне пережить очень херовую ночь. И теперь я хочу помочь тебе. Как могу. А могу только наглядным примером. Представь, что я – легкие курильщика. И не кури.
Он похлопал себя по карманам, достал сигарету и с удовольствием затянулся.
– Ну, чего сидишь? Иди спать, серьезно, постарайся отдохнуть. Завтра будет новый день. – Огонек сигареты дергался в такт его словам. – А мы с Ипкинсом поедем, да, парень? – Перехваченный ремнем безопасности террариум стоял на пассажирском кресле.
Ипкинс не ответил, только пошуршал камешками. Уля сжала зубы, чтобы не расплакаться, но всхлип все равно прозвучал, заставив Рэма потушить сигарету и наклониться к ней.
– Знаешь, что меня в тебе больше всего удивляет?
Уля закусила губу и покачала головой. Пришедшие на ум слова никак не хотели превращаться в речь, а слезы высыхать.
– После всего этого дерьма ты еще можешь плакать. С ума сойти, конечно. – Он помолчал, решаясь. – Дай-ка мне свой мобильник.
Уля безропотно сунула ему телефон. Рэм прошелся пальцами по кнопкам – его собственный телефон ответно завибрировал.
– Если что-то случится, то попробуй мне написать. А я попробую ответить. Никаких обещаний, сама понимаешь… Но это лучше, чем ничего. Да?
Еще один кивок, еще один проглоченный всхлип.
– Ну вот и хорошо. Все. Иди. – Он говорил отрывистыми, нарочито сухими фразами.
Уля забрала телефон, сунула его в карман, схватила пакет с листочками и распахнула дверцу. Холод встретил ее цепкими объятиями. Под ногами хрустнул тонкий лед. Уля натянула капюшон и сделала неуверенный шаг к подъезду. И еще один. И еще.
На четвертый она все-таки обернулась. Рэм смотрел на нее через опущенное стекло, комкая в пальцах незажженную сигарету. Два шага обратно, кажется, заняли целую вечность. Уля наклонилась к окошку, протянула руку и погладила Рэма по колючей щеке.
– Если отец нашел хоть что-нибудь, способное нам помочь… Если он хоть что-нибудь узнал… Я позвоню тебе, слышишь?
– Позвони, даже если там ничего нет. – Рэм криво ухмыльнулся. – И черт с ними…
– Не черти, – чуть слышно выдохнула Уля.
Рэм поймал ее холодные пальцы своей рукой, на секунду прижал к губам и тут же отпустил. Мотор заворчал, мигнули фары, и машина дернулась и покатилась вперед, заворачивая за угол дома. А Уля медленно пошла к подъезду, ломая тяжелыми подошвами промокших ботинок первый хрупкий лед.
Круг замкнулся.
Безнадега
Вся ванная комната – маленькая, сырая и плесневелая – выглядела как иллюстрация к слову «безнадега». Между плитками кафеля поселился черный налет, по углам висели клочья пыли, ржавчина намертво въелась в прутья хилых полочек, разводы виднелись на стенках душевой кабины и некогда блестевших кранах.
Над кособокой раковиной грустно висело овальное зеркало. Его покрывали царапины и брызги зубной пасты. Уля стерла их одним нервным движением и уставилась на собственное отражение.
Оно было чужим.
Когда-то Уля меняла у зеркала наряды, укладывала волосы в локоны, ловкими штрихами подчеркивая скулы, прятала прыщики и чуть оплывший подбородок. Та девушка давно умерла. На смену ей пришла жалкая тень. Из мутной зеркальной глубины на Улю смотрело болезненно бледное, по-звериному настороженное существо. Глаза совсем ввалились, под ними залегли темные круги. На похудевшем лице особенно остро выделялся крупный нос и горбинка на нем. А волосы отросли, как сорняки в заброшенном саду, и пушились посеченными кончиками.
Уля недовольно провела по лицу мокрой ладонью, но ржавая струйка воды из-под крана не могла ничего исправить. Отсутствие сна и хорошей еды, постоянный страх и безденежье за три года превратили ее в бродяжку. А уж игра и вовсе довела до крайней черты.
Хороша же она была в глазах Рэма! Улю передернуло. Конечно, и он не тянул на звание красавца, но ее собственный вид приводил в ужас. Уля скрипнула зубами. Отражение скривило губы – заветренные, все в чешуйках от холода. Смотреть на это не было сил. Уля зажмурилась и потянула руки к крану, чтобы поскорее выключить воду и сбежать.
Из темноты под веками на нее смотрела полынь. Рамка зеркала осталась, но заплеванная гладь исчезла, а вместо нее раскинулось седое поле. Если бы Уля захотела, то смогла бы рассмотреть мельчайшие травинки, каждый цветок, каждую пылинку, но полынного запаха было достаточно, чтобы она с криком отпрянула.
Дышать было нечем: горечь вгрызалась в легкие, не насыщая их, а прожигая насквозь. Уля поняла, что падает. Она взмахнула руками и повалилась на спину. Открыть глаза не получалось: веки слиплись. А поле шумело совсем рядом, ужасающе, парализуя и маня одновременно. И Уля падала в него, хотя отлично понимала, что летит на пол спиной к двери, но мечущееся в панике сердце разрывалось безмолвным криком.
«Нет! – вопило в Уле. – Ты падаешь туда! Полынь!»
Ни оспорить, ни перекричать. Еще секунда, и она со всей дури рухнет в жадную седую траву. Затихнет в ней. И придет туман. Больше не будет надежды. Больше ничего не будет. И она сама исчезнет. Ее, как ластиком, сотрет туманом.
Уля закричала совсем уж отчаянно и дернулась в последний раз, чувствуя, как тьма дышит ей в лицо. На плечи опустились чьи-то тяжелые руки. В один нескончаемый миг Уля решила, что это Гус схватил ее своими когтистыми лапами. Горло перехватило, крик оборвался. Уля распахнула глаза.
И все закончилось. Не было больше ни седого поля в овальной рамке, ни тьмы, ни горечи. А были только то самое зеркало в разводах пасты и унылая ванная. Уля затрепыхалась, пытаясь подняться на ноги.
– Чего развопилась-то?
Голос Натальи раздавался откуда-то сверху. Женщина склонилась над лежавшей Улей и смотрела на нее, подслеповато щуря маленькие глазки.
– Вопит и вопит, дай, думаю, посмотрю, чего вопит, – пробурчала она, одним рывком поднимая Улю с пола.
Они замерли друг перед другом. Наталья с трудом помещалась в узком дверном проеме. Ее массивное тело было укутано в коричневую шаль поверх коричневого же шерстяного платья, волосы с первой сединой – собраны в пучок. Она выглядела куда более нормальной, чем обычно. Но даже эти улучшения не меняли главного: Наталья была частью царившей вокруг безнадеги.
Уля успела подумать об этом, пока пялилась на свалянное в маленькие катышки платье соседки, ее широкие плечи и сбившуюся в уголках губ помаду. Но когда их глаза встретились, мыслей больше не было. Полынь снова дышала Уле в лицо. Время замедлилось. Осталось только ее, Улино, дыхание да невнятного цвета радужки Натальи. А в них таилась смерть.