Таблетки, спрятанные во внутреннем кармане, стали невыносимо тяжелыми.
– Выпей. При мне. Прямо сейчас, – процедил Гус, запуская пальцы в бороду и поглаживая ее, как кошку.
Рука, подвластная чужой воле, потянулась к молнии. И пока она расстегивала куртку, пока забиралась внутрь, нащупывая кулек, Уля отчаянно боролась с проникшим в сознание стариком. Он молча смотрел на нее, барахтавшуюся в липкой паутине его приказа, и, кажется, от души веселился.
– Надо же, как не хочется тебе стать сильнее. Как отчаянно ты не хочешь выиграть. Иначе в чем смысл тратить силы на схватку с неминуемым?
Когда Ульяна сжала в пальцах рыхлый кругляшок, то на мгновение ей показалось, что она сумеет раскрошить его, пустить по ветру, чтобы утро, все еще не желавшее наступать, впитало его, поглотило и унесло прочь.
– Пей, – вкрадчиво проговорил Гус, и сила его чуть слышного голоса смела Ульянину волю. Она почувствовала, как рот наполняется слюной, как упоительно горчит на языке таблетка. И не было внутри ни капли сил для борьбы.
«Круг, который замыкается. Пищевая цепочка», – беззвучно напомнил ей отец.
И, не отводя от Гуса глаз, Уля сглотнула горькую слюну, пряча таблетку между зубами и щекой.
– Умница, – прищурился старик.
Гнет, прижимающий Улю к земле, чуть ослаб, и она смогла наконец вдохнуть. Таблетка разливалась невыносимой горечью. Но желание остаться хозяйкой собственного тела и разума было сильнее.
– Вот теперь, Ульяна, мы можем поговорить начистоту, – продолжил Гус. – Какое все-таки странное название выдумали служки – «чехарда». Но оно объясняет суть. Сильный всплеск чувства меняет полынный путь. Путь судьбы и смерти, если хочешь. И круг, который должен был замкнуться в одном, замыкается совсем в ином человеке.
Старик помолчал, всматриваясь в покрасневший кусочек неба между домами.
– Так бывает, когда охотник жаждет отыскать вещицу. Когда он опаздывает или паникует. Так чего же испугалась ты, моя девочка?
Врать Гусу было страшно. Куда страшнее, чем наклоняться над телом мертвого Николая. Но горечь полыни, спрятанной за щекой, напомнила Уле, что обратного пути больше нет.
– Тот мужчина. Он меня напугал. Он был не в себе… Он угрожал мне, мог навредить. И я… Я подстроила его смерть. Я знала, что может произойти. Что его жена помешанная и буйная, что, намекни я ей на опасность, ее понесет. И она не остановится ни перед чем. И я… Я сделала это, – лепетала она, все больше воодушевляясь ложью, спрятанной в лужице правды. – А когда все закончилось… То полынь позвала меня во тьму. А там была вещица… – Уля снова сглотнула горькую слюну, молясь, чтобы старик не заметил ее перекошенного лица. – Разве могла я не взять ее? Все сошлось. Откуда мне было знать, что так нельзя?
Гус слушал ее, не отрывая глаз от розоватых тучек на небе. Но когда она замолчала, пытаясь скрыть бьющий ее озноб, старик оттолкнулся от перил, потопал ногами, сбивая с ботинок грязь, и только потом посмотрел на Улю.
– Значит, вот как все было?
Та жалобно кивнула. Таблетка пульсировала во рту.
– Ну что же… Ты сыграла в судьбу, девочка. И выиграла. Это удивительно… и странно… и подозрительно. – Старик в раздумье сжал и разжал кулаки. – Но все-таки ты принесла мне вещицу. И я приму ее.
Уля судорожно всхлипнула, дрожащей рукой полезла в карман, вытащила рюмку с запекшейся кровью на граненом боку и протянула Гусу. Тот не шелохнулся.
– Но это не по моим правилам, – продолжил он. – А я не люблю, когда их нарушают. Даже не желая. Даже не зная, что творят. Так что ты понесешь наказание, Ульяна. Пойдем.
И, не глядя на нее, шагнул к дверям. А Уля покорно пошла следом. Все, чего ей сейчас хотелось, – упасть на пузо перед стариком, вымаливая прощение. Можно сколько угодно кривиться от раболепного скулежа, но, когда приходит твой час, ты становишься частью чертовой собачьей стаи. Черти или не черти.
Небо тем временем медленно окрашивалось в розовый. Прозрачное утро наконец пришло на смену бесконечной ночи. На земле под крыльцом блестела мокрая от слюны таблетка.
Исправительные работы
Рвать траву приходилось голыми руками, Уля обхватывала ладонью сразу несколько стеблей, сжимала пальцы и тянула на себя. Колючая полынь резала кожу, ее горечь била в нос и вязла на зубах, как недозрелая хурма. Руки жгло особым, ни с чем не сравнимым холодным огнем. Казалось, еще немного, и едкий сок прожжет плоть. Боль поднималась по пальцам, охватывала ладонь, но стоило ей подобраться к метке на запястье, как она тут же останавливалась: сила начертанной ветки не пускала ее дальше.
Отхлынув, едкое жжение в отместку за неудачу разгоралось ледяным пламенем по ладони, заставляя Улю тихо постанывать от боли. Но останавливаться было нельзя.
– Каждый проступок имеет последствия, Ульяна, – вещал Гус, уверенно шагая по безжизненным коридорам вымершей клиники.
Они уже поднялись по первой лестнице и теперь проходили насквозь целый этаж интенсивной терапии. По крайней мере, так было написано на пыльной табличке рядом со стеклянной дверью, которую Гус распахнул одним точным ударом лакового ботинка.
– Это очень правильная система, как мне кажется, – продолжал старик. – Человек должен помнить о справедливости. Карме, если хочешь. О том, что все мы повязаны одним-единственным правилом: делай что должно и не делай того, что должно не было. – Он хохотнул, довольный каламбуром.
Двери по обе стороны коридора оставались плотно запертыми, Ульяна старательно не прислушивалась к звукам, что доносились оттуда, но стоны все равно проникали через пелену страха и увещеваний Гуса.
– Обычно я не показываю это место игрокам. Обычно игроки вообще не привлекают особого внимания… Но ты – случай занятный. – Он остановился так резко, что Уля чуть на него не налетела. – Надо же, чехарда! Вот чего я не ожидал так не ожидал… – И снова двинулся по коридору, засунув руки в карманы пиджака.
Они миновали серую обшарпанную дверь и оказались на лестничной площадке. Достаточно широкой, чтобы по ней могли пройти санитары с носилками; достаточно пыльной, чтобы быть уверенным: никаких санитаров тут не было уже очень давно.
Два пролета высоких ступенек Уля шагала, почти упираясь носом в спину Гуса. Тот не спешил, мерно поднимаясь все выше. А когда свернул на нужном этаже, то Уля уже знала, что увидит за очередной дверью.
В помещение с высоким потолком, стульями, обитыми красным бархатом, и тремя ступеньками, ведущими к сцене-зеркалу, они вошли с бокового прохода. Гулкое, полупустое, оно выглядело как школьный актовый зал, в котором суматошно готовится к линейке разношерстный учительский состав.
В первом ряду тучная женщина в бордовом костюме из плотного трикотажа разбирала бумаги по папкам, опираясь бедром на ручку кресла. На ступеньках у сцены, задернутой тяжелым занавесом, сидел молодой парень в спортивных штанах и ветровке. Он был похож на типичного физрука, который по старой дружбе с завхозом нашел себе место работы сразу после дембеля. Еще две женщины, помоложе первой, напряженно переговаривались в дальнем углу зала, склонившись друг к другу, как две подружки-одноклассницы.
Шепоток и бумажный шелест стихли, стоило Гусу переступить порог. Он, как настоящий директор, не спеша зашагал по проходу между рядами кресел. Каждый шаг, приближавший его к остальным, делал их лица все более бледными.
– Коллеги. – Старик развел руками, словно собирался обнять всех разом. – Я надеялся, что вы уже начали наше мероприятие.
Тучная завучиха в бордовом покрылась красными пятнами под цвет своего костюма и заспешила навстречу Гусу.
– Мы решили дождаться вас. Тут вот отчетики я принесла, все оформила, все чин чином, – лепетала она. – Вы посмотрите… Я их сегодня Зинаиде Олеговне бы и отдала…
Гус окинул говорившую взглядом и тут же отвернулся, как от чего-то назойливого и дурно пахнущего. Та скривилась. Но больше не сказала ни слова.
– Сегодня такой важный день. Работы – пусть и обязательные, принудительные, я бы даже сказал, – это шанс сделать что-то полезное для всех. Шанс исправиться. Оправдаться. Реабилитироваться наконец. Но разве могут проводить их люди, которые сами начинают меня разочаровывать? А, Ульяна, что ты думаешь?
Уля, притихшая было у двери, вздрогнула и отвлеклась от разглядывания пола. На нее смотрели все, кто находился в зале. С легким интересом и пренебрежением. Пока Уля пыталась оторвать пересохший язык от нёба, Гус обратился к парню, сидевшему на ступеньках.
– Денис, где же толпа желающих принести пользу нашей дружной общине?
Похожий на физрука нехотя поднялся, одернул куртку и махнул головой.
– Там уже. Ждут.
– Вот! – Гус хлопнул ладонью по пыльной спинке стула. – Вот о чем я говорю, когда прошу вас всегда быть на шаг впереди. Я только подумал, а вы уже сделали! Разве это так сложно, разве это много? Особенно зная, сколько таких, как вы, мечтают оказаться по эту сторону поля… – Старик покачал головой и снова обратился к парню: – Я тут привел еще одну девочку, очень ей надо загладить свою вину. Месяц, знаете ли, не резиновый. Отыщешь для нее инвентарь?
Денис покосился на Улю и кивнул.
– Ну тогда и еще один. Для нашей дорогой Надежды. – Гус повернулся к окаменевшей завучихе и щипнул ее за бок. – Как ты, Надюш, тряхнешь стариной?
Та залепетала что-то, принялась закатывать рукав.
– Нет, нет, пожалуйста, – повторяла она, не решаясь схватить Гуса за руку. – У меня меточка… меточка совсем уже… Не спасет. Нет, мне нельзя туда!
Но старик ее не слушал. Он двинулся дальше, остановился у первого ряда, сел в кресло и углубился в чтение бумаг, которые так заботливо уложила в папку Надежда. А она все смотрела ему в спину, трясла рукой, на которой и правда почти не было видно чернильного узора.
Две стоявшие в отдалении женщины остались на месте, только склонились друг к другу чуть ниже. Гус на них даже не взглянул. А Денис взял под пухлый локоть плачущую Надежду и повел ее к ступеням.